Иногда просто молча стоял и смотрел, как я работаю. Порою, увлекшись, я не сразу замечал его за своей спиной, и невольно вздрагивал, когда он мягким, глуховатым голосом произносил: неплохо, совсем неплохо, продолжай…
Свое прозвище он заработал привычкой носить за ухом остро очиненный карандаш, словно какой-то столяр или плотник, и которым обычно правил наши рисунки и время от времени энергично скреб затылок. Карандаш был всегда одной, весьма приличной марки. Очень красивый, в черной деревянной рубашке, по которой шла затейливой вязью надпись «Золотая цапля», название фирмы, и поблескивал значок - силуэт летящей цапли с длинным острым клювом. Таким же острым и тонким был всегда и грифель карандаша, не очень твердый и не очень мягкий, а такой, какой надо, оставлявший на бумаге ровный, четкий след. Среди нас считалось особым шиком разжиться этим артефактом. Ходило упорное поверье, что сей предмет обязательно принесет его владельцу удачу. В каком эквиваленте она будет выражена, не уточнялось. У меня было два трофея. Один из них я потом и в самом деле удачно обменял на отличный набор акварели, правда, уже изрядно бывший в употреблении.
Так вот, когда лицей закончил свое славное, хоть и недолгое, существование, всех наших очень быстро определили в другие интернаты, и я внезапно остался один. В столовой вместо привычных первого и второго, мне выдали пару сладких булочек, яблоко и пакет молока. Я ненавижу молоко. Меня от него тошнит, долго и упорно. Поэтому пришлось довольствоваться одними булочками. После обеда, придя с занятий, я помогал таскать и грузить в небольшой фургон интернатский скарб. А вечерами, сидя на пустом широком подоконнике, наблюдал как постепенно, в сумерках, безропотно умирает за окном очередной день, и размышлял о том, что ждет меня на новом месте и каким оно будет. Или читал при свете тусклой коридорной лампочки затрепанную детскую книжку без начала и конца, найденную мной под одной из коек. Речь в ней шла о бездомном мальчишке. Звали его Потеряшка, и он отличался особым даром - постоянно влипать во всякие невероятные передряги, что показалось мне тогда весьма символичным. Наконец, после нескольких дней такого неприкаянного и, откровенно говоря, голодного существования, наша бывшая директриса, вызвала меня в свой теперь уже тоже бывший кабинет. Там готовые покинуть помещение, громоздились у стен большие картонные коробки с вещами, стояли полуразобранные книжные стеллажи, на которых были свалены в беспорядке тяжелые пыльные шторы, на старой газете, брошенной на пол, высились стопки книг из интернатской библиотеки. Задумчиво перебирая лежавшие на столе счета и бумаги, она мельком взглянула не меня и сказала утомленно:
- Потерпи еще немного. Кажется, подобрали тебе место, должно получиться. Вас больших не хотят нигде брать. Он, конечно, расположен на окраине, твой новый дом. И там нет таких условий. Но куда-то тебя надо. Так уж вышло, что ты последний остался... Такая путаница в документах…
- Что будет с занятиями в студии? – этот вопрос волновал меня больше всего. Так что я даже охрип, когда решился задать его. И напряженно ожидая ответа, постарался незаметно проглотить застрявший в горле ком.
Она вздохнула еще более утомленно и посмотрела в окно. Там сияло полуденное солнце, слышался шум проносящихся мимо машин, крики, играющих в мяч детей, звонкое чириканье воробьев. Директриса поправила выбившийся из всегда безупречной укладки светлый локон, женщина она была молодая и весьма привлекательная, только немного рассеянная. За время своего недолгого директорства успела выйти замуж за одного из благотворителей, и после завершения дел, по слухам, собиралась посвятить себя мужу и воспитанию уже наметившегося наследника. Вдоволь насмотревшись на пейзаж за окном, она вспомнила обо мне и сухо сказала:
- Это не нам решать. Ты ведь понимаешь, что платить за тебя теперь некому.
Настроение сразу упало. Я как-то не думал, что все будет до такой степени плохо, и надеялся, сам не знаю на что. Но возразить мне было нечего. Оставалось только выдавить из себя:
- Да… понятно.
- Ну ладно, иди. Мне, сам видишь, некогда.
Она вновь, озабоченно хмурясь, принялась перебирать лежавшие перед ней бумаги, давая понять, что аудиенция окончена. Посидев в пустой комнате среди еще неразобранных железных остовов кроватей, на которых высились пирамиды из матрасов, подушек и одеял, и немного придя в себя, отправился в студию, попрощаться. А что еще оставалось делать?
Карандаш встретил меня в коридоре и очень удивился, когда я, запинаясь и краснея, принялся лепетать что-то о том, что больше не смогу посещать его уроки. От расстройства все никак не мог найти слова. Самому себе казался полным олухом.
- Постой-постой, - сказал он, наконец, вникнув в мое унылое бормотание. – Да ты никак нас бросить задумал. Вот не ждал от тебя такого.
Я как мог, объяснил ему ситуацию. И он, ободряюще похлопав меня по плечу, сказал:
- Иди в студию, подожди там. Только не уходи.
Я кивнул и поплелся в аудиторию, где за расставленными в беспорядке мольбертами, сидели студенты, рисовали натуру - колоритного старика с длинной седой бородой и косматыми бровями на суровом исчерченном морщинами лице. Он грозно зыркнул в мою сторону глубоко посаженными глазами, очевидно приняв за лентяя-прогульщика. Знакомые по вечерним занятиям студенты кивнули и заулыбались. Все старательно чиркали карандашами, так что тишину нарушали только шорох грифелей о бумагу да иногда легкое покашливание старика. Я погрузился в тревожное ожидание, гадая, куда и зачем исчез Карандаш. Он вернулся не скоро, после того как прозвенел звонок, возвещавший окончание пары, и в аудитории стало шумно и суетно. Его тут же окружили студенты со своими работами, но он как-то быстро всех выпроводил, и мы остались вдвоем.
- Тебе разрешили остаться, - сказал он, - так что следующее занятие у нас с тобой по прежнему расписанию. И не вздумай опаздывать.
Я даже растерялся от того, как все сразу и просто решилось. Подумал, может, он чего-нибудь не понял или перепутал.
- А как же…
- Оплата? Не беспокойся, все в порядке, ничего не нужно.
- Но..
- Никаких но… Послушай, ты мой самый способный ученик, думаешь я так просто тебя отпущу? И не надейся. Я еще рассчитываю прославиться за твой счет, - пошутил он, добродушно усмехнувшись. И добавил серьезно. – Не переживай. И, пожалуйста, запомни, я тебя в любом случае не брошу. Нам еще к поступлению готовиться. Ты не передумал с вузом?
- Нет. Но ведь…
- Вот и славно.
И это действительно было так славно, что я поверить не мог своему счастью, словно крылья за спиной выросли. Все остальное - переезд в новый интернат и прочее меня уже не пугало, как-нибудь переживу, не впервой. И, конечно, я был очень благодарен Карандашу за помощь. Только боюсь, не сумел это выразить, любые слова казались жалкими и недостаточными. Поэтому только пробормотал несколько раз «спасибо». Да он и слушать ничего не стал, лишь спросил, куда меня определили, и удобно ли мне будет добираться до студии…
Так вот, возвращаясь в мой новый дом. С дисциплиной здесь было на удивление просто. И даже очень просто, особенно в нашей выпускной группе. Воспитатели или, как мы их называли - старшие, особо не напрягали и сами не напрягались, ведя большей частью параллельную жизнь. И, как правило, совмещая ставку в интернате еще с одним источником добывания средств насущных. Так что, чаще всего мы были предоставлены собственному благоразумию. Директор, невысокий, грузный мужчина, с бледно-голубыми глазами навыкате и непроницаемым как у монгольского кочевника лицом, раз в несколько дней появлялся на нашем этаже. Обходил комнаты, ненавязчиво терзая тех, кого успел застать, вопросами за жизнь, удовлетворенно кивал головой, слушая лаконичные ответы, и шествовал дальше. Самой главной дисциплинарной мерой был толстый журнал, наподобие школьного, где мы ежедневно отмечались, давая тем самым понять, что еще существуем в пространстве интерната и не пустились в бега, а значит, имеем право на порцию в столовой.
Окружал интернат старый, неухоженный парк, с одной центральной аллеей, и множеством тропинок, проложенных местными любителями прогулок. Я обследовал его на досуге и остался доволен. В нем было достаточно симпатичных уголков, полных своеобразного очарования, готовых сюжетов для работы. Особенно поражал воображение необъятного размера дуб, широко раскинувший над могучим стволом обширную крону. Словно гигантский зонтик возвышался он посреди поляны в глубине парка. На одной из мощных его ветвей висели самодельные качели, просто доска на широких ремнях, похожих на стропы от парашюта. Я решил при случае непременно выбраться сюда, сделать несколько этюдов, пока не начались дожди.
Моим новым соседом, вернее нет, не так. Это я стал новым соседом. А Йойо, так звали хозяина комнаты, и очень скоро я понял почему, был старожил. Мое вторжение на свою территорию, он приветствовал бодрым: «Йоу, кто к нам пришел, юный принц Бемби!» Я невольно фыркнул, так меня еще никто не называл. А он добавил: «Только тебя нам здесь и не хватало.» Я настороженно уставился на лохматого парня в черной футболке с очень дорогой, я видел такую в музыкальном салоне, концертной гитарой в цепких руках, ожидая еще одной ехидной реплики. Но он внезапно приветливо улыбнулся и протянул мне ладонь. Я пожал ее и как-то сразу успокоился. Только подумал, что сосед, очевидно, еще тот весельчак, но вряд ли у меня будут с ним с проблемы.
Худой и прыткий как кузнечик, если только есть на свете кузнечики с ржаво-рыжими волосами, зелеными глазами эльфа-безобразника и оттопыренными ушами, Йойо производил впечатление существа не от мира сего. Погруженный в одному ему ведомые эмпиреи, он все свободное время бренчал на гитаре, выдавая порой совершенно фантастические по виртуозности пассажи, а иногда мог часами долбить пару незамысловатых аккордов. При этом я не видел, чтобы он пользовался самоучителем или нотами. Казалось, он просто родился с гитарой в руках в семье таких же сумасшедших музыкантов. Про себя Йойо рассказывал всякие невероятные истории, отделить в которых правду от лжи было так же невозможно, как вновь извлечь яйца из теста. Однако, слушать его можно было бесконечно, не уставая удивляться неистощимой фантазии.
Над кроватью у Йойо висел довольно своеобразный предмет, основной целью которого, как я понял, было поражать воображение, а возможно даже ввергать в трепет посетителей комнаты. Это был гипсовый слепок с торса, от шеи до середины бедра, вид со спины. Причем на месте пятой точки зиял проем. Надо сказать, особенно в сумерках вид у этого артефакта был действительно жутковатый. Вот только я уже видел такие, поэтому равнодушно скользнул по нему взглядом, улыбнувшись про себя. Мне кажется, Йойо был разочарован. Тем не менее, этот слепок оживил в памяти воспоминания о нескольких месяцах, проведенных в одном санатории. Мне было тогда лет десять. Мы называли эти штуки гипсовые кроватки. В них спали те, у кого были проблемы с позвоночником.
Я наблюдал однажды, как их делали: обильно смазав вазелином плечи, спину и прочие необходимые участки, лежащей на высокой кушетке жертвы, два санитара быстро и аккуратно шлепали прямо на покрытую мурашками кожу, широкие куски полотна, пропитанные гипсовым раствором. Закованный в этот своеобразный панцирь пленник какое-то время неподвижно, подобно черепахе, лежал и ждал, когда схватится и затвердеет гипс, после чего его освобождали, и он летел в душ отмываться. Готовую, окончательно просохшую, сияющую свежей белизной и слегка пачкавшую руки, «кроватку» выдавали владельцу спустя пару дней. Чтобы спать в ней было мягче, в область лопаток подкладывали сложенное в несколько раз тонкое казенное полотенце, а сверху стелили простынку.
Лежать в них полагалось строго на спине, за этим следили во время нечастых ночных проверок, но наши все равно умудрялся устроиться в более комфортных позах, на животе и даже на боку. Трудно сказать была ли от них реальная польза для осанки, но с этими штуками было здорово устраивать всякие розыгрыши и пугать девчонок из соседнего корпуса, что мы и делали с большим удовольствием.
Не могу сказать точно, по какой причине, после очередного медосмотра, меня упекли в это спецучреждение, расположенное на окраине большого поселка, но, как ни странно, мне там понравилось. Даже, несмотря на то, что среди его обитателей, моих друзей, немало было тех, кто, заставил бы вас торопливо и смущенно отвести взгляд, встреть вы их на улице. Я сам вначале чувствовал себя довольно неуютно в окружении детей с выпирающими из-под одежды горбами, перекрученными телами, странными, взрослыми глазами на ребяческих лицах. Среди которых, считалось нормальным, и даже довольно увлекательным, обсуждение различных деформации позвоночника, предстоящих операций, перспективы не один месяц пролежать закованным в жесткий гипсовый корсет, и того, как здорово будет потом… После полугода пребывания там, я уже неплохо разбирался в сколиозах и кифозах. Виды скелетных деформаций изучил с максимальной степенью наглядности, наслушался леденящих кровь историй о переломах позвоночника и прочих злободневных вещах. Что, откровенно говоря, в атмосфере этого места воспринималось вполне нормально и мало омрачало общий оптимистичный настрой. Да и не так уж много времени занимали эти разговоры в нашей тогдашней жизни, которая в остальном мало, чем отличалась от жизни обычных мальчишек и девчонок. Мы ходили в походы, в том числе и ночные. Сидя у костра на берегу широкой, зачарованно блестевшей в лунном свете, реки, с легким плеском катившей в темноте свои воды, окруженные стеной ночного леса, полного таинственных шорохов и свежих, острых запахов, затаив дыхание, временами замирая от восторга и ужаса, слушали страшные истории, которые нам рассказывали старшие товарищи. А потом пересказывали их другим своим приятелям, в свою очередь, наслаждаясь выражением жгучего интереса на их лицах.
Я уже не помню сюжетов этих леденящих кровь историй, кроме одной, которая как-то особенно поразила меня. Это была история о черном фургоне. Хотя и о ней сохранились лишь смутные, похожие на сон обрывки. И даже чем она закончилась я уже не скажу наверняка. Больше всего меня впечатлило ее начало: в одном городе (я заметил, что вот так максимально безлико «в одном городе» или «одна девочка», как вариант «один мальчик», начинались все по-настоящему страшные истории моего детства. Словно рассказчик хотел подчеркнуть, что этот таинственный город вполне мог быть твоим городом, и безымянный мальчик - твоим тезкой). Так вот, в одном городе начали пропадать люди. Одновременно с этим стали замечать загадочный черный фургон. Видели его случайные прохожие, когда под покровом ночи на узких улочках городка сгущался туман, гася свет и без того неярких фонарей. Сначала раздавался приглушенный стук копыт, потом рядом с одиноким припозднившимся путником останавливалась повозка, запряженная парой вороных лошадей, и чей-то скрипучий голос предлагал подвезти. Больше этого прохожего никто не видел. Помнится, зловещий секрет черного фургона был как-то связан с цирком лилипутов, которой гастролировал там в это время.
Свое прозвище он заработал привычкой носить за ухом остро очиненный карандаш, словно какой-то столяр или плотник, и которым обычно правил наши рисунки и время от времени энергично скреб затылок. Карандаш был всегда одной, весьма приличной марки. Очень красивый, в черной деревянной рубашке, по которой шла затейливой вязью надпись «Золотая цапля», название фирмы, и поблескивал значок - силуэт летящей цапли с длинным острым клювом. Таким же острым и тонким был всегда и грифель карандаша, не очень твердый и не очень мягкий, а такой, какой надо, оставлявший на бумаге ровный, четкий след. Среди нас считалось особым шиком разжиться этим артефактом. Ходило упорное поверье, что сей предмет обязательно принесет его владельцу удачу. В каком эквиваленте она будет выражена, не уточнялось. У меня было два трофея. Один из них я потом и в самом деле удачно обменял на отличный набор акварели, правда, уже изрядно бывший в употреблении.
Так вот, когда лицей закончил свое славное, хоть и недолгое, существование, всех наших очень быстро определили в другие интернаты, и я внезапно остался один. В столовой вместо привычных первого и второго, мне выдали пару сладких булочек, яблоко и пакет молока. Я ненавижу молоко. Меня от него тошнит, долго и упорно. Поэтому пришлось довольствоваться одними булочками. После обеда, придя с занятий, я помогал таскать и грузить в небольшой фургон интернатский скарб. А вечерами, сидя на пустом широком подоконнике, наблюдал как постепенно, в сумерках, безропотно умирает за окном очередной день, и размышлял о том, что ждет меня на новом месте и каким оно будет. Или читал при свете тусклой коридорной лампочки затрепанную детскую книжку без начала и конца, найденную мной под одной из коек. Речь в ней шла о бездомном мальчишке. Звали его Потеряшка, и он отличался особым даром - постоянно влипать во всякие невероятные передряги, что показалось мне тогда весьма символичным. Наконец, после нескольких дней такого неприкаянного и, откровенно говоря, голодного существования, наша бывшая директриса, вызвала меня в свой теперь уже тоже бывший кабинет. Там готовые покинуть помещение, громоздились у стен большие картонные коробки с вещами, стояли полуразобранные книжные стеллажи, на которых были свалены в беспорядке тяжелые пыльные шторы, на старой газете, брошенной на пол, высились стопки книг из интернатской библиотеки. Задумчиво перебирая лежавшие на столе счета и бумаги, она мельком взглянула не меня и сказала утомленно:
- Потерпи еще немного. Кажется, подобрали тебе место, должно получиться. Вас больших не хотят нигде брать. Он, конечно, расположен на окраине, твой новый дом. И там нет таких условий. Но куда-то тебя надо. Так уж вышло, что ты последний остался... Такая путаница в документах…
- Что будет с занятиями в студии? – этот вопрос волновал меня больше всего. Так что я даже охрип, когда решился задать его. И напряженно ожидая ответа, постарался незаметно проглотить застрявший в горле ком.
Она вздохнула еще более утомленно и посмотрела в окно. Там сияло полуденное солнце, слышался шум проносящихся мимо машин, крики, играющих в мяч детей, звонкое чириканье воробьев. Директриса поправила выбившийся из всегда безупречной укладки светлый локон, женщина она была молодая и весьма привлекательная, только немного рассеянная. За время своего недолгого директорства успела выйти замуж за одного из благотворителей, и после завершения дел, по слухам, собиралась посвятить себя мужу и воспитанию уже наметившегося наследника. Вдоволь насмотревшись на пейзаж за окном, она вспомнила обо мне и сухо сказала:
- Это не нам решать. Ты ведь понимаешь, что платить за тебя теперь некому.
Настроение сразу упало. Я как-то не думал, что все будет до такой степени плохо, и надеялся, сам не знаю на что. Но возразить мне было нечего. Оставалось только выдавить из себя:
- Да… понятно.
- Ну ладно, иди. Мне, сам видишь, некогда.
Она вновь, озабоченно хмурясь, принялась перебирать лежавшие перед ней бумаги, давая понять, что аудиенция окончена. Посидев в пустой комнате среди еще неразобранных железных остовов кроватей, на которых высились пирамиды из матрасов, подушек и одеял, и немного придя в себя, отправился в студию, попрощаться. А что еще оставалось делать?
Карандаш встретил меня в коридоре и очень удивился, когда я, запинаясь и краснея, принялся лепетать что-то о том, что больше не смогу посещать его уроки. От расстройства все никак не мог найти слова. Самому себе казался полным олухом.
- Постой-постой, - сказал он, наконец, вникнув в мое унылое бормотание. – Да ты никак нас бросить задумал. Вот не ждал от тебя такого.
Я как мог, объяснил ему ситуацию. И он, ободряюще похлопав меня по плечу, сказал:
- Иди в студию, подожди там. Только не уходи.
Я кивнул и поплелся в аудиторию, где за расставленными в беспорядке мольбертами, сидели студенты, рисовали натуру - колоритного старика с длинной седой бородой и косматыми бровями на суровом исчерченном морщинами лице. Он грозно зыркнул в мою сторону глубоко посаженными глазами, очевидно приняв за лентяя-прогульщика. Знакомые по вечерним занятиям студенты кивнули и заулыбались. Все старательно чиркали карандашами, так что тишину нарушали только шорох грифелей о бумагу да иногда легкое покашливание старика. Я погрузился в тревожное ожидание, гадая, куда и зачем исчез Карандаш. Он вернулся не скоро, после того как прозвенел звонок, возвещавший окончание пары, и в аудитории стало шумно и суетно. Его тут же окружили студенты со своими работами, но он как-то быстро всех выпроводил, и мы остались вдвоем.
- Тебе разрешили остаться, - сказал он, - так что следующее занятие у нас с тобой по прежнему расписанию. И не вздумай опаздывать.
Я даже растерялся от того, как все сразу и просто решилось. Подумал, может, он чего-нибудь не понял или перепутал.
- А как же…
- Оплата? Не беспокойся, все в порядке, ничего не нужно.
- Но..
- Никаких но… Послушай, ты мой самый способный ученик, думаешь я так просто тебя отпущу? И не надейся. Я еще рассчитываю прославиться за твой счет, - пошутил он, добродушно усмехнувшись. И добавил серьезно. – Не переживай. И, пожалуйста, запомни, я тебя в любом случае не брошу. Нам еще к поступлению готовиться. Ты не передумал с вузом?
- Нет. Но ведь…
- Вот и славно.
И это действительно было так славно, что я поверить не мог своему счастью, словно крылья за спиной выросли. Все остальное - переезд в новый интернат и прочее меня уже не пугало, как-нибудь переживу, не впервой. И, конечно, я был очень благодарен Карандашу за помощь. Только боюсь, не сумел это выразить, любые слова казались жалкими и недостаточными. Поэтому только пробормотал несколько раз «спасибо». Да он и слушать ничего не стал, лишь спросил, куда меня определили, и удобно ли мне будет добираться до студии…
Так вот, возвращаясь в мой новый дом. С дисциплиной здесь было на удивление просто. И даже очень просто, особенно в нашей выпускной группе. Воспитатели или, как мы их называли - старшие, особо не напрягали и сами не напрягались, ведя большей частью параллельную жизнь. И, как правило, совмещая ставку в интернате еще с одним источником добывания средств насущных. Так что, чаще всего мы были предоставлены собственному благоразумию. Директор, невысокий, грузный мужчина, с бледно-голубыми глазами навыкате и непроницаемым как у монгольского кочевника лицом, раз в несколько дней появлялся на нашем этаже. Обходил комнаты, ненавязчиво терзая тех, кого успел застать, вопросами за жизнь, удовлетворенно кивал головой, слушая лаконичные ответы, и шествовал дальше. Самой главной дисциплинарной мерой был толстый журнал, наподобие школьного, где мы ежедневно отмечались, давая тем самым понять, что еще существуем в пространстве интерната и не пустились в бега, а значит, имеем право на порцию в столовой.
Окружал интернат старый, неухоженный парк, с одной центральной аллеей, и множеством тропинок, проложенных местными любителями прогулок. Я обследовал его на досуге и остался доволен. В нем было достаточно симпатичных уголков, полных своеобразного очарования, готовых сюжетов для работы. Особенно поражал воображение необъятного размера дуб, широко раскинувший над могучим стволом обширную крону. Словно гигантский зонтик возвышался он посреди поляны в глубине парка. На одной из мощных его ветвей висели самодельные качели, просто доска на широких ремнях, похожих на стропы от парашюта. Я решил при случае непременно выбраться сюда, сделать несколько этюдов, пока не начались дожди.
Глава 3. Я заселяюсь в комнату
Моим новым соседом, вернее нет, не так. Это я стал новым соседом. А Йойо, так звали хозяина комнаты, и очень скоро я понял почему, был старожил. Мое вторжение на свою территорию, он приветствовал бодрым: «Йоу, кто к нам пришел, юный принц Бемби!» Я невольно фыркнул, так меня еще никто не называл. А он добавил: «Только тебя нам здесь и не хватало.» Я настороженно уставился на лохматого парня в черной футболке с очень дорогой, я видел такую в музыкальном салоне, концертной гитарой в цепких руках, ожидая еще одной ехидной реплики. Но он внезапно приветливо улыбнулся и протянул мне ладонь. Я пожал ее и как-то сразу успокоился. Только подумал, что сосед, очевидно, еще тот весельчак, но вряд ли у меня будут с ним с проблемы.
Худой и прыткий как кузнечик, если только есть на свете кузнечики с ржаво-рыжими волосами, зелеными глазами эльфа-безобразника и оттопыренными ушами, Йойо производил впечатление существа не от мира сего. Погруженный в одному ему ведомые эмпиреи, он все свободное время бренчал на гитаре, выдавая порой совершенно фантастические по виртуозности пассажи, а иногда мог часами долбить пару незамысловатых аккордов. При этом я не видел, чтобы он пользовался самоучителем или нотами. Казалось, он просто родился с гитарой в руках в семье таких же сумасшедших музыкантов. Про себя Йойо рассказывал всякие невероятные истории, отделить в которых правду от лжи было так же невозможно, как вновь извлечь яйца из теста. Однако, слушать его можно было бесконечно, не уставая удивляться неистощимой фантазии.
Над кроватью у Йойо висел довольно своеобразный предмет, основной целью которого, как я понял, было поражать воображение, а возможно даже ввергать в трепет посетителей комнаты. Это был гипсовый слепок с торса, от шеи до середины бедра, вид со спины. Причем на месте пятой точки зиял проем. Надо сказать, особенно в сумерках вид у этого артефакта был действительно жутковатый. Вот только я уже видел такие, поэтому равнодушно скользнул по нему взглядом, улыбнувшись про себя. Мне кажется, Йойо был разочарован. Тем не менее, этот слепок оживил в памяти воспоминания о нескольких месяцах, проведенных в одном санатории. Мне было тогда лет десять. Мы называли эти штуки гипсовые кроватки. В них спали те, у кого были проблемы с позвоночником.
Я наблюдал однажды, как их делали: обильно смазав вазелином плечи, спину и прочие необходимые участки, лежащей на высокой кушетке жертвы, два санитара быстро и аккуратно шлепали прямо на покрытую мурашками кожу, широкие куски полотна, пропитанные гипсовым раствором. Закованный в этот своеобразный панцирь пленник какое-то время неподвижно, подобно черепахе, лежал и ждал, когда схватится и затвердеет гипс, после чего его освобождали, и он летел в душ отмываться. Готовую, окончательно просохшую, сияющую свежей белизной и слегка пачкавшую руки, «кроватку» выдавали владельцу спустя пару дней. Чтобы спать в ней было мягче, в область лопаток подкладывали сложенное в несколько раз тонкое казенное полотенце, а сверху стелили простынку.
Лежать в них полагалось строго на спине, за этим следили во время нечастых ночных проверок, но наши все равно умудрялся устроиться в более комфортных позах, на животе и даже на боку. Трудно сказать была ли от них реальная польза для осанки, но с этими штуками было здорово устраивать всякие розыгрыши и пугать девчонок из соседнего корпуса, что мы и делали с большим удовольствием.
Не могу сказать точно, по какой причине, после очередного медосмотра, меня упекли в это спецучреждение, расположенное на окраине большого поселка, но, как ни странно, мне там понравилось. Даже, несмотря на то, что среди его обитателей, моих друзей, немало было тех, кто, заставил бы вас торопливо и смущенно отвести взгляд, встреть вы их на улице. Я сам вначале чувствовал себя довольно неуютно в окружении детей с выпирающими из-под одежды горбами, перекрученными телами, странными, взрослыми глазами на ребяческих лицах. Среди которых, считалось нормальным, и даже довольно увлекательным, обсуждение различных деформации позвоночника, предстоящих операций, перспективы не один месяц пролежать закованным в жесткий гипсовый корсет, и того, как здорово будет потом… После полугода пребывания там, я уже неплохо разбирался в сколиозах и кифозах. Виды скелетных деформаций изучил с максимальной степенью наглядности, наслушался леденящих кровь историй о переломах позвоночника и прочих злободневных вещах. Что, откровенно говоря, в атмосфере этого места воспринималось вполне нормально и мало омрачало общий оптимистичный настрой. Да и не так уж много времени занимали эти разговоры в нашей тогдашней жизни, которая в остальном мало, чем отличалась от жизни обычных мальчишек и девчонок. Мы ходили в походы, в том числе и ночные. Сидя у костра на берегу широкой, зачарованно блестевшей в лунном свете, реки, с легким плеском катившей в темноте свои воды, окруженные стеной ночного леса, полного таинственных шорохов и свежих, острых запахов, затаив дыхание, временами замирая от восторга и ужаса, слушали страшные истории, которые нам рассказывали старшие товарищи. А потом пересказывали их другим своим приятелям, в свою очередь, наслаждаясь выражением жгучего интереса на их лицах.
Я уже не помню сюжетов этих леденящих кровь историй, кроме одной, которая как-то особенно поразила меня. Это была история о черном фургоне. Хотя и о ней сохранились лишь смутные, похожие на сон обрывки. И даже чем она закончилась я уже не скажу наверняка. Больше всего меня впечатлило ее начало: в одном городе (я заметил, что вот так максимально безлико «в одном городе» или «одна девочка», как вариант «один мальчик», начинались все по-настоящему страшные истории моего детства. Словно рассказчик хотел подчеркнуть, что этот таинственный город вполне мог быть твоим городом, и безымянный мальчик - твоим тезкой). Так вот, в одном городе начали пропадать люди. Одновременно с этим стали замечать загадочный черный фургон. Видели его случайные прохожие, когда под покровом ночи на узких улочках городка сгущался туман, гася свет и без того неярких фонарей. Сначала раздавался приглушенный стук копыт, потом рядом с одиноким припозднившимся путником останавливалась повозка, запряженная парой вороных лошадей, и чей-то скрипучий голос предлагал подвезти. Больше этого прохожего никто не видел. Помнится, зловещий секрет черного фургона был как-то связан с цирком лилипутов, которой гастролировал там в это время.
