- Перестань, - голос короля стал хриплым, - ты просто прелесть…
Бьянка всхлипнула, ощутив прикосновение к своему телу там, где еще никто не касался. Противно. Больно. Ее затрясло от ужаса. Неужели вот сейчас… и все? Да как только женщины это терпят?
Ксеон навалился на нее всем весом, распластывая на кровати, и внезапно разжал руки. Бьянка забилась под тяжестью его тела.
- Ваше величество! Что вы…
Ксеон не ответил. А Бьянка, замерев в ужасе, вдруг услышала его совершенно спокойное дыхание.
…Она лежала на кровати, придавленная безвольным телом короля, и глупо хихикала. Хотелось кричать и смеяться одновременно, а потом… убить Ксеона, убить того мужлана, который заставил ее перенести все это… Да и вообще, убивать каждого, кто посмеет сделать ей, Бьянке Эверси, какую-нибудь гадость.
- Это невозможно, - всхлипнула она, - невозможноооо…
Невероятное, просто чудесное везение: снотворное все же подействовало. В самый последний момент, когда это еще имело смысл.
Кое-как выбравшись из-под королевского тела, Бьянка первым делом удостоверилась в том, что дверь в спальню старательно закрыта. Потом, шепотом ругаясь, перевернула мужчину на спину, оглядела. Ксеон, конечно, был красив, но… почему-то теперь вызывал отвращение. Бьянка механически вытерла тыльной стороной ладони припухшие губы и решила, что теперь скорее пойдет в монастырь, нежели замуж.
Она вскочила с кровати, взяла артефакты, которыми нужно было подменить те, на шее Ксеона. Руки тряслись, когда она развязывала кожаные шнурки и снимала тяжелые серебряные пластины, когда нанизывала те, что до этого лежали в коробке, и снова завязывала узлы. Король мирно посапывал и, судя по выражению лица, снилось ему что-то приятное.
Бьянка, вздыхая, подобрала разорванные в клочья панталоны, сложила их в сумочку вместе с украденными артефактами. С паникой отметила, что лиф ее великолепного платья безнадежно разорван, а ведь ей идти через весь дворец в таком виде… что о ней скажут?
Она еще раз огляделась, затем на всякий случай взяла графин и вылила остатки вина в большой горшок с декоративной розой. Осторожно выглянула в дверь – никого, лишь охрана.
- Эм… его величество заснули, просили не беспокоить, - смущенно сказала она солдату.
Наверняка могла вообще ничего не говорить, она не обязана отчитываться…
И быстро-быстро, задыхаясь, пошла прочь.
Она чувствовала себя невероятно грязной. Мойся – не мойся, а такое быстро не смыть.
«Дурочка, чего нюни распустила? Он же не успел с тобой ничего сделать».
И все равно, так мерзко на душе, как будто только что ее отдали на потеху мужланам из ближайшего питейного заведения.
Бьянка задумалась, и потому не сразу поняла, что идет уже сквозь толпу придворных, что они смотрят на нее с улыбками и шепчутся за спиной. Она лишь ускорила шаг. Репутация испорчена окончательно, и с этим ничего не поделаешь.
Уже выходя из дворца, она рассеянно подумала о том, что никто не подаст ей карету к крыльцу – но карета стояла, ожидая, и лакей распахивал дверцу.
Бьянка забралась внутрь; шторы были плотно задернуты. А когда глаза привыкли к густому мраку, едва не завопила в голос. На диване напротив преспокойно сидел тот самый бородатый мужлан.
- Вы! – прошипела она, - какого темного вы здесь делаете? В моей карете?
- Жду артефакты, - его глаза блеснули любопытством, - вас видели во дворце сегодня, и я подумал, что наверняка вы решили действовать.
- Забирайте, - швырнула ему на колени сумочку, - надеюсь, мои родители к вечеру будут дома?
- Считайте, они уже дома.
Он потянул шелковые шнурки с кисточками на концах, и Бьянка запоздало поняла, что помимо артефактов вручила ему еще и разорванные панталоны. И – надо ж тебе – этот гад первыми вытащил именно их. Посмотрел с прищуром на Бьянку, но отчего-то ничего не сказал. Затем достал артефакты, долго рассматривал их, потом поводил над ними какой-то светящейся штуковиной.
- Все правильно, - пробормотал тихо и уставился на Бьянку тяжелым взглядом, от которого мурашки по коже.
- Ну… Так и чего вы ждете, уважаемый? Я не намерена вас терпеть в своей карете ни минутой дольше. Извольте выйти.
- Вы… в порядке? – вдруг спросил он.
Бьянка не поверила собственным ушам. И в который раз ей захотелось отделать наглеца так, чтобы себя в зеркале не узнал. Она прошипела зло:
- С чего бы такая забота? Раньше вас это не волновало. Да и вообще, у меня только один вопрос: если вы весь такой вездесущий и могущественный, и никакие двери вам не помеха, что мешало вам самому подменить артефакты?
- Вам это было сделать проще всего. И узурпатор ничего не заподозрит ровно до тех пор, пока не попробует артефактами воспользоваться. Это наруку нам.
- Ах, проще всего… - от возмущения Бьянка даже не сразу нашлась, что ответить. А потом сорвалась на визг: - убирайтесь вон, слышите! И я… никогда, никогда не желаю вас больше видеть! Да будьте вы прокляты! Весь дворец видел меня… вот так… в порванном платье! Моя судьба погублена, мне теперь только в монастырь!..
- Не кричите, будто вас режут, - в его голосе сквозила усталость, - уже ухожу.
И он действительно открыл дверцу и ловко спрыгнул на дворцовый подъезд. А Бьянка, откинувшись на подушки, разрыдалась. Потом стукнула в стенку и крикнула:
- Пошел! Пошел, я сказала!
«Главное, чтобы маменька и папенька оценили то, что я только что для них сделала».
Репутация девушки благородных кровей напоминает нагромождение ярких, сверкающих кристаллов. Выдернешь один из основания – и все развалится, блестящие камни раскатятся в стороны, а обратно, как было, уже не собрать.
Ну, а если все видели тебя, выходящей из королевских покоев в платье с разодранным лифом, тут уже речь не о маленьком камне, а скорее о здоровенной плите, сродни тем, что укладывают поверх могил. Понятное дело, что думать о восстановлении репутации после такого просто смешно. И только абсолютный идиот может согласиться взять в жены девушку, у которой, несмотря на титул, за душой ни гроша денег, а кумушки шипят вслед «мелкая шлюшка».
- Ты понимаешь, что натворила? – громким свистящим шепотом спросила графиня Амалия Эверси, наклоняясь ниже и как будто боясь, что кто-то их услышит.
Бьянка прятала лицо в пышном подоле платья великолепной графини и наслаждалась той лаской, с которой матушка перебирала ее волосы.
По-хорошему, можно было и поплакать, но отчего-то слез не осталось. Особенно после того, как отец отвесил хлесткую пощечину.
«Ты понимаешь, что натворила? Да лучше б… Что теперь с тобой делать? Об этом ты думала, когда оголялась перед узурпатором? Кому ты теперь нужна? Кому нужна дешевая подстилка? Вот уж не ожидал, что моя младшая дочь окажется шлюхой!»
- Мама, - прошептала Бьянка, хватая узкую руку графини, - неужели ты не понимаешь? Он… пришел к нам в дом, это чудище. Я не знаю, как он пробрался сюда, минуя охрану, минуя прислугу… И он сказал, что если я не сделаю кое-что, то вас больше не увижу. И ты ведь не отрицаешь, что все эти дни вас держали взаперти, в подвале, с завязанными глазами.
- И это кое-что – переспать с человеком, захватившим трон королевства?
Голос графини казался безжизненным шелестом сухой листвы.
Но… вот ведь странно. Некоторое время назад маменька едва ли не намекала на то, что Бьянке следует больше внимания уделять его величеству.
Теперь, когда его убили, он стал узурпатором. А раньше был королем.
- Я должна была подменить кое-какие артефакты. А уж как это сделать… Но, мама, я клянусь, ничего не было. Он… не успел. Я подлила ему твоих сонных капель, и король уснул прямо со спущенными штанами…
- Не говори так, Бьянка. Фу. Во-первых, не король, а узурпатор, ныне покойный. Во-вторых, благовоспитанная девица благородных кровей никогда не скажет про спущенные штаны и про то, что мужчина заснул прямо на ней.
- Но ты-то моя мама, тебе я могу рассказать…
- А потом ты шла по дворцу в разодранном платье, и все это видели. Может быть, все еще и твою грудь видели, а?
- Мама! – Бьянка невольно отстранилась, вырываясь из ласкового плена мягких рук, - я ж вас с папой спасала! А вы как будто не рады! Да если бы… если бы я не выкрала те артефакты, вас бы убили… эти жуткие люди. А этот… мужлан, он ведь следил за мной, ему было интересно, что и когда я буду делать.
- Может, он еще и видел, как узурпатор тебе подол задирал?
Бьянка растерянно всмотрелась в лицо матери. Красивое, породистое, с которого почти никогда не сходило выражение этакого утонченного спокойствия. Взгляд Амалии Эверси… причинял боль, заставляя давиться рыданиями. За что они с ней так? Почему? Да что ж теперь, в петлю? Только оттого, что зашла слишком далеко ради их же спасения?
И она внезапно подумала о том, что тот страшный мужчина, который заставил ее пройти все это, любовался ее панталонами, которые она сложила в сумочку вместе с украденными артефактами.
- Я не дала вам умереть, - всхлипнула Бьянка, - как вы можете так… со мной?
- Деточка, - сказала мама тихо, одними губами, - ты не понимаешь. Ты спасла наши жизни, но напрочь убила нашу репутацию. Никто и нигде не примет нас больше. Никто не захочет водиться с семьей, где дочь себя так опозорила. Будет счастьем, если хоть кто-нибудь согласится взять тебя в жены. И будет еще лучше, если ты уедешь из королевства. Репутация для благородной девицы – это все. Да и вообще… подумала бы о своей сестре. Боюсь, Виоле тоже теперь придется несладко. Все будут шептаться о том, что она в родстве со шлюхой.
Бьянка не верила собственным ушам. И все это говорит мама, любимая мама, ради спасения которой пришлось влезть в постель к королю, тьфу, узурпатору. В груди пекло, горло стиснул спазм. Даже дышать было тяжело – невидимые когти терзали Бьянку изнутри, полосуя, разрывая на части. Бьянке казалось, что она сейчас умрет от этой боли, она умоляюще смотрела на маму, на застывшее ее красивое лицо, на беспощадно сомкнутые губы.
«Ну скажи, скажи что-нибудь, - пронеслось в голове, - скажи, что ты пошутила, что ничего не изменилось. Скажи, что любишь меня любую, и всегда будешь рядом, и я всегда смогу прикоснуться к твоим волшебным рукам, а ты никогда не позволишь мне утонуть в отчаянии»…
Но Амалия Эверси тяжело вздохнула, еще раз окинула Бьянку грустным задумчивым взглядом, а затем поднялась с кушетки, где они сидели.
- Я пойду, - сказала она глухо, - теперь нам с отцом надо думать, что делать и как дальше жить. Как теперь исправить все то, что ты натворила.
Слова застряли в горле, и Бьянка лишь кивнула, провожая взглядом матушку.
Дверь открылась и закрылась, и девушка осталась одна в темной комнате. Грудь распирало, глубоко внутри стремительно разрастался ком из ледяной злости, совершенно черного, непроглядного отчаяния и непонимания происходящего.
- Я же вас спасала, - пробормотала она, - я что, должна была дать вас убить?
Дни слились в бесконечную серую череду. Бьянка сама себе казалась дорогой куклой, с красивым фарфоровым личиком, изящными кистями рук и лодыжками, а тело мягкое, тряпичное, набито соломой и совершенно безвольное. Она с трудом понимала, зачем каждое утро ее будит Тутта, и при этом смотрит со странной смесью сочувствия и брезгливости, как будто даже ей есть дело до репутации Бьянки Эверси. Не понимала, зачем умывается, одевается и причесывается – все равно ведь папенька не выпускает из дому. Наконец, не понимала, зачем жует листья салата, заправленные соусом из квашеного молока – если ее теперь никто не возьмет замуж, то можно бы пропустить и пончик-другой, да еще и в чашку кофе добавить сливок и сахара.
Внутри что-то сломалось, треснуло и разлетелось мелкими осколками, и как раз-таки эта жалящая боль Бьянке была понятна: впервые в жизни папенька и маменька повернулись к ней новой, совершенно до этого незнакомой стороной. Неожиданно те, кого она любила всю сознательную жизнь, оказались как будто чужими, глухими и слепыми. И хоть кричи, хоть плачь, хоть все волосы себе выдергай – они твердят как заведенные: что ж теперь будет, да кто ж с нами будет иметь дела, с такой-то дочерью. И вот это-то и приносило самую едкую, противную подсердечную боль. С каждым прожитым днем Бьянка ощущала, как отдаляется от матери и отца, или наоборот, как они все дальше и дальше отталкивают ее, и во взглядах снова брезгливая жалость.
«Мама, он же ничего со мной не сделал. Я по-прежнему невинна».
«Даже если и так, то все видели тебя… в таком виде, что, прости Всеблагий, хоть под землю от стыда провалиться. Никто не поверит в то, что у тебя ничего не было с узурпатором Ксеоном».
Каждое утро отец, садясь завтракать, спрашивал у дворецкого, нет ли корреспонденции. И каждое утро получал один и тот же ответ: никто больше не писал семейству Эверси, никто не звал на ужины и балы. Вся семья и вправду оказалась отрезанной от столичной жизни. Роланд Эверси окидывал Бьянку хмурым взглядом, а потом принимался за еду, всем своим видом говоря – вот видишь, что ты наделала. И у Бьянки в горле застревал очередной лист салата, она отодвигала тарелку, уходила к себе, чтобы всласть нарыдаться в подушку. А потом она засыпала, но сон не приносил облегчения: приходили кошмары.
В этих снах раз за разом из темноты выливался ненавистный широкоплечий силуэт, тенью склонялся к Бянке и, обдавая запахом крепкого табака, лука и винного перегара, шептал: «Укради у короля амулеты. Не сделаешь – пришлю маменьку по частям. И папеньку. А сделаешь – получишь их живыми». И Бьянка, захлебываясь слезами и ненавистью, снова одевалась – как тогда – и шла во дворец разыскивать его величество. Чтобы прикинуться влюбленной дурочкой, соблазнить и снять с его шеи столь нужные артефакты.
…Только вот во сне было все иначе. И Ксеон отнюдь не засыпал, навалившись на нее тяжелым телом. Резкая, ноющая боль охватывала низ живота, и Бьянка орала, выгибалась дугой… И ничего не могла сделать. Ни-че-го. Она была совершенно беспомощна.
На этом, как правило, сон заканчивался, и Бьянка вскидывалась на кровати с бешено колотящимся сердцем, в ледяном поту. И в промежности болезненно тянуло, как будто в самом деле Ксеон успел завершить начатое.
Бьянка так и не поняла, отчего это. Она ведь не знала, каково это, быть с мужчиной. А призрак боли преследовал, не отпуская. Бьянка даже подумала, не пожаловаться ли матери, но вовремя прикусила язычок. Затрагивать подобную тему было явно не лучшим решением, матушка и без того смотрела на Бьянку как на какое-то ходячее недоразумение.
А однажды ей приснилось другое. Вернее, все начиналось как обычно, снова Ксеон задирал ей юбки на голову, но потом… он перевернул Бьянку на спину, и она поняла, что на этот раз с ней отнюдь не узурпатор. У Ксеона были темно-русые волосы, а этот, новый, оказался пшеничным блондином без лица. Там, где у нормальных людей находятся щеки, глаза, нос, оказалось мутное пятно, как будто кто-то размазал акварель. Бьянка хотела кричать, но вопль застрял в горле, как это часто бывает в кошмарах, и только противная режущая боль вышибала слезы из глаз. Неизвестный мужчина хохотал как сумасшедший, а у Бьянки по всему телу как будто вспышки, острые, колющие, словно цыганской иглой протыкают кожу.
…А потом железные пальцы сомкнулись на горле, и Бьянка поняла – все. Теперь точно все. Он ее придушит как цыпленка, и она попросту умрет во сне.
Бьянка всхлипнула, ощутив прикосновение к своему телу там, где еще никто не касался. Противно. Больно. Ее затрясло от ужаса. Неужели вот сейчас… и все? Да как только женщины это терпят?
Ксеон навалился на нее всем весом, распластывая на кровати, и внезапно разжал руки. Бьянка забилась под тяжестью его тела.
- Ваше величество! Что вы…
Ксеон не ответил. А Бьянка, замерев в ужасе, вдруг услышала его совершенно спокойное дыхание.
…Она лежала на кровати, придавленная безвольным телом короля, и глупо хихикала. Хотелось кричать и смеяться одновременно, а потом… убить Ксеона, убить того мужлана, который заставил ее перенести все это… Да и вообще, убивать каждого, кто посмеет сделать ей, Бьянке Эверси, какую-нибудь гадость.
- Это невозможно, - всхлипнула она, - невозможноооо…
Невероятное, просто чудесное везение: снотворное все же подействовало. В самый последний момент, когда это еще имело смысл.
Кое-как выбравшись из-под королевского тела, Бьянка первым делом удостоверилась в том, что дверь в спальню старательно закрыта. Потом, шепотом ругаясь, перевернула мужчину на спину, оглядела. Ксеон, конечно, был красив, но… почему-то теперь вызывал отвращение. Бьянка механически вытерла тыльной стороной ладони припухшие губы и решила, что теперь скорее пойдет в монастырь, нежели замуж.
Она вскочила с кровати, взяла артефакты, которыми нужно было подменить те, на шее Ксеона. Руки тряслись, когда она развязывала кожаные шнурки и снимала тяжелые серебряные пластины, когда нанизывала те, что до этого лежали в коробке, и снова завязывала узлы. Король мирно посапывал и, судя по выражению лица, снилось ему что-то приятное.
Бьянка, вздыхая, подобрала разорванные в клочья панталоны, сложила их в сумочку вместе с украденными артефактами. С паникой отметила, что лиф ее великолепного платья безнадежно разорван, а ведь ей идти через весь дворец в таком виде… что о ней скажут?
Она еще раз огляделась, затем на всякий случай взяла графин и вылила остатки вина в большой горшок с декоративной розой. Осторожно выглянула в дверь – никого, лишь охрана.
- Эм… его величество заснули, просили не беспокоить, - смущенно сказала она солдату.
Наверняка могла вообще ничего не говорить, она не обязана отчитываться…
И быстро-быстро, задыхаясь, пошла прочь.
Она чувствовала себя невероятно грязной. Мойся – не мойся, а такое быстро не смыть.
«Дурочка, чего нюни распустила? Он же не успел с тобой ничего сделать».
И все равно, так мерзко на душе, как будто только что ее отдали на потеху мужланам из ближайшего питейного заведения.
Бьянка задумалась, и потому не сразу поняла, что идет уже сквозь толпу придворных, что они смотрят на нее с улыбками и шепчутся за спиной. Она лишь ускорила шаг. Репутация испорчена окончательно, и с этим ничего не поделаешь.
Уже выходя из дворца, она рассеянно подумала о том, что никто не подаст ей карету к крыльцу – но карета стояла, ожидая, и лакей распахивал дверцу.
Бьянка забралась внутрь; шторы были плотно задернуты. А когда глаза привыкли к густому мраку, едва не завопила в голос. На диване напротив преспокойно сидел тот самый бородатый мужлан.
- Вы! – прошипела она, - какого темного вы здесь делаете? В моей карете?
- Жду артефакты, - его глаза блеснули любопытством, - вас видели во дворце сегодня, и я подумал, что наверняка вы решили действовать.
- Забирайте, - швырнула ему на колени сумочку, - надеюсь, мои родители к вечеру будут дома?
- Считайте, они уже дома.
Он потянул шелковые шнурки с кисточками на концах, и Бьянка запоздало поняла, что помимо артефактов вручила ему еще и разорванные панталоны. И – надо ж тебе – этот гад первыми вытащил именно их. Посмотрел с прищуром на Бьянку, но отчего-то ничего не сказал. Затем достал артефакты, долго рассматривал их, потом поводил над ними какой-то светящейся штуковиной.
- Все правильно, - пробормотал тихо и уставился на Бьянку тяжелым взглядом, от которого мурашки по коже.
- Ну… Так и чего вы ждете, уважаемый? Я не намерена вас терпеть в своей карете ни минутой дольше. Извольте выйти.
- Вы… в порядке? – вдруг спросил он.
Бьянка не поверила собственным ушам. И в который раз ей захотелось отделать наглеца так, чтобы себя в зеркале не узнал. Она прошипела зло:
- С чего бы такая забота? Раньше вас это не волновало. Да и вообще, у меня только один вопрос: если вы весь такой вездесущий и могущественный, и никакие двери вам не помеха, что мешало вам самому подменить артефакты?
- Вам это было сделать проще всего. И узурпатор ничего не заподозрит ровно до тех пор, пока не попробует артефактами воспользоваться. Это наруку нам.
- Ах, проще всего… - от возмущения Бьянка даже не сразу нашлась, что ответить. А потом сорвалась на визг: - убирайтесь вон, слышите! И я… никогда, никогда не желаю вас больше видеть! Да будьте вы прокляты! Весь дворец видел меня… вот так… в порванном платье! Моя судьба погублена, мне теперь только в монастырь!..
- Не кричите, будто вас режут, - в его голосе сквозила усталость, - уже ухожу.
И он действительно открыл дверцу и ловко спрыгнул на дворцовый подъезд. А Бьянка, откинувшись на подушки, разрыдалась. Потом стукнула в стенку и крикнула:
- Пошел! Пошел, я сказала!
«Главное, чтобы маменька и папенька оценили то, что я только что для них сделала».
ГЛАВА 1. Репутация девушки благородных кровей
Репутация девушки благородных кровей напоминает нагромождение ярких, сверкающих кристаллов. Выдернешь один из основания – и все развалится, блестящие камни раскатятся в стороны, а обратно, как было, уже не собрать.
Ну, а если все видели тебя, выходящей из королевских покоев в платье с разодранным лифом, тут уже речь не о маленьком камне, а скорее о здоровенной плите, сродни тем, что укладывают поверх могил. Понятное дело, что думать о восстановлении репутации после такого просто смешно. И только абсолютный идиот может согласиться взять в жены девушку, у которой, несмотря на титул, за душой ни гроша денег, а кумушки шипят вслед «мелкая шлюшка».
- Ты понимаешь, что натворила? – громким свистящим шепотом спросила графиня Амалия Эверси, наклоняясь ниже и как будто боясь, что кто-то их услышит.
Бьянка прятала лицо в пышном подоле платья великолепной графини и наслаждалась той лаской, с которой матушка перебирала ее волосы.
По-хорошему, можно было и поплакать, но отчего-то слез не осталось. Особенно после того, как отец отвесил хлесткую пощечину.
«Ты понимаешь, что натворила? Да лучше б… Что теперь с тобой делать? Об этом ты думала, когда оголялась перед узурпатором? Кому ты теперь нужна? Кому нужна дешевая подстилка? Вот уж не ожидал, что моя младшая дочь окажется шлюхой!»
- Мама, - прошептала Бьянка, хватая узкую руку графини, - неужели ты не понимаешь? Он… пришел к нам в дом, это чудище. Я не знаю, как он пробрался сюда, минуя охрану, минуя прислугу… И он сказал, что если я не сделаю кое-что, то вас больше не увижу. И ты ведь не отрицаешь, что все эти дни вас держали взаперти, в подвале, с завязанными глазами.
- И это кое-что – переспать с человеком, захватившим трон королевства?
Голос графини казался безжизненным шелестом сухой листвы.
Но… вот ведь странно. Некоторое время назад маменька едва ли не намекала на то, что Бьянке следует больше внимания уделять его величеству.
Теперь, когда его убили, он стал узурпатором. А раньше был королем.
- Я должна была подменить кое-какие артефакты. А уж как это сделать… Но, мама, я клянусь, ничего не было. Он… не успел. Я подлила ему твоих сонных капель, и король уснул прямо со спущенными штанами…
- Не говори так, Бьянка. Фу. Во-первых, не король, а узурпатор, ныне покойный. Во-вторых, благовоспитанная девица благородных кровей никогда не скажет про спущенные штаны и про то, что мужчина заснул прямо на ней.
- Но ты-то моя мама, тебе я могу рассказать…
- А потом ты шла по дворцу в разодранном платье, и все это видели. Может быть, все еще и твою грудь видели, а?
- Мама! – Бьянка невольно отстранилась, вырываясь из ласкового плена мягких рук, - я ж вас с папой спасала! А вы как будто не рады! Да если бы… если бы я не выкрала те артефакты, вас бы убили… эти жуткие люди. А этот… мужлан, он ведь следил за мной, ему было интересно, что и когда я буду делать.
- Может, он еще и видел, как узурпатор тебе подол задирал?
Бьянка растерянно всмотрелась в лицо матери. Красивое, породистое, с которого почти никогда не сходило выражение этакого утонченного спокойствия. Взгляд Амалии Эверси… причинял боль, заставляя давиться рыданиями. За что они с ней так? Почему? Да что ж теперь, в петлю? Только оттого, что зашла слишком далеко ради их же спасения?
И она внезапно подумала о том, что тот страшный мужчина, который заставил ее пройти все это, любовался ее панталонами, которые она сложила в сумочку вместе с украденными артефактами.
- Я не дала вам умереть, - всхлипнула Бьянка, - как вы можете так… со мной?
- Деточка, - сказала мама тихо, одними губами, - ты не понимаешь. Ты спасла наши жизни, но напрочь убила нашу репутацию. Никто и нигде не примет нас больше. Никто не захочет водиться с семьей, где дочь себя так опозорила. Будет счастьем, если хоть кто-нибудь согласится взять тебя в жены. И будет еще лучше, если ты уедешь из королевства. Репутация для благородной девицы – это все. Да и вообще… подумала бы о своей сестре. Боюсь, Виоле тоже теперь придется несладко. Все будут шептаться о том, что она в родстве со шлюхой.
Бьянка не верила собственным ушам. И все это говорит мама, любимая мама, ради спасения которой пришлось влезть в постель к королю, тьфу, узурпатору. В груди пекло, горло стиснул спазм. Даже дышать было тяжело – невидимые когти терзали Бьянку изнутри, полосуя, разрывая на части. Бьянке казалось, что она сейчас умрет от этой боли, она умоляюще смотрела на маму, на застывшее ее красивое лицо, на беспощадно сомкнутые губы.
«Ну скажи, скажи что-нибудь, - пронеслось в голове, - скажи, что ты пошутила, что ничего не изменилось. Скажи, что любишь меня любую, и всегда будешь рядом, и я всегда смогу прикоснуться к твоим волшебным рукам, а ты никогда не позволишь мне утонуть в отчаянии»…
Но Амалия Эверси тяжело вздохнула, еще раз окинула Бьянку грустным задумчивым взглядом, а затем поднялась с кушетки, где они сидели.
- Я пойду, - сказала она глухо, - теперь нам с отцом надо думать, что делать и как дальше жить. Как теперь исправить все то, что ты натворила.
Слова застряли в горле, и Бьянка лишь кивнула, провожая взглядом матушку.
Дверь открылась и закрылась, и девушка осталась одна в темной комнате. Грудь распирало, глубоко внутри стремительно разрастался ком из ледяной злости, совершенно черного, непроглядного отчаяния и непонимания происходящего.
- Я же вас спасала, - пробормотала она, - я что, должна была дать вас убить?
***
Дни слились в бесконечную серую череду. Бьянка сама себе казалась дорогой куклой, с красивым фарфоровым личиком, изящными кистями рук и лодыжками, а тело мягкое, тряпичное, набито соломой и совершенно безвольное. Она с трудом понимала, зачем каждое утро ее будит Тутта, и при этом смотрит со странной смесью сочувствия и брезгливости, как будто даже ей есть дело до репутации Бьянки Эверси. Не понимала, зачем умывается, одевается и причесывается – все равно ведь папенька не выпускает из дому. Наконец, не понимала, зачем жует листья салата, заправленные соусом из квашеного молока – если ее теперь никто не возьмет замуж, то можно бы пропустить и пончик-другой, да еще и в чашку кофе добавить сливок и сахара.
Внутри что-то сломалось, треснуло и разлетелось мелкими осколками, и как раз-таки эта жалящая боль Бьянке была понятна: впервые в жизни папенька и маменька повернулись к ней новой, совершенно до этого незнакомой стороной. Неожиданно те, кого она любила всю сознательную жизнь, оказались как будто чужими, глухими и слепыми. И хоть кричи, хоть плачь, хоть все волосы себе выдергай – они твердят как заведенные: что ж теперь будет, да кто ж с нами будет иметь дела, с такой-то дочерью. И вот это-то и приносило самую едкую, противную подсердечную боль. С каждым прожитым днем Бьянка ощущала, как отдаляется от матери и отца, или наоборот, как они все дальше и дальше отталкивают ее, и во взглядах снова брезгливая жалость.
«Мама, он же ничего со мной не сделал. Я по-прежнему невинна».
«Даже если и так, то все видели тебя… в таком виде, что, прости Всеблагий, хоть под землю от стыда провалиться. Никто не поверит в то, что у тебя ничего не было с узурпатором Ксеоном».
Каждое утро отец, садясь завтракать, спрашивал у дворецкого, нет ли корреспонденции. И каждое утро получал один и тот же ответ: никто больше не писал семейству Эверси, никто не звал на ужины и балы. Вся семья и вправду оказалась отрезанной от столичной жизни. Роланд Эверси окидывал Бьянку хмурым взглядом, а потом принимался за еду, всем своим видом говоря – вот видишь, что ты наделала. И у Бьянки в горле застревал очередной лист салата, она отодвигала тарелку, уходила к себе, чтобы всласть нарыдаться в подушку. А потом она засыпала, но сон не приносил облегчения: приходили кошмары.
В этих снах раз за разом из темноты выливался ненавистный широкоплечий силуэт, тенью склонялся к Бянке и, обдавая запахом крепкого табака, лука и винного перегара, шептал: «Укради у короля амулеты. Не сделаешь – пришлю маменьку по частям. И папеньку. А сделаешь – получишь их живыми». И Бьянка, захлебываясь слезами и ненавистью, снова одевалась – как тогда – и шла во дворец разыскивать его величество. Чтобы прикинуться влюбленной дурочкой, соблазнить и снять с его шеи столь нужные артефакты.
…Только вот во сне было все иначе. И Ксеон отнюдь не засыпал, навалившись на нее тяжелым телом. Резкая, ноющая боль охватывала низ живота, и Бьянка орала, выгибалась дугой… И ничего не могла сделать. Ни-че-го. Она была совершенно беспомощна.
На этом, как правило, сон заканчивался, и Бьянка вскидывалась на кровати с бешено колотящимся сердцем, в ледяном поту. И в промежности болезненно тянуло, как будто в самом деле Ксеон успел завершить начатое.
Бьянка так и не поняла, отчего это. Она ведь не знала, каково это, быть с мужчиной. А призрак боли преследовал, не отпуская. Бьянка даже подумала, не пожаловаться ли матери, но вовремя прикусила язычок. Затрагивать подобную тему было явно не лучшим решением, матушка и без того смотрела на Бьянку как на какое-то ходячее недоразумение.
А однажды ей приснилось другое. Вернее, все начиналось как обычно, снова Ксеон задирал ей юбки на голову, но потом… он перевернул Бьянку на спину, и она поняла, что на этот раз с ней отнюдь не узурпатор. У Ксеона были темно-русые волосы, а этот, новый, оказался пшеничным блондином без лица. Там, где у нормальных людей находятся щеки, глаза, нос, оказалось мутное пятно, как будто кто-то размазал акварель. Бьянка хотела кричать, но вопль застрял в горле, как это часто бывает в кошмарах, и только противная режущая боль вышибала слезы из глаз. Неизвестный мужчина хохотал как сумасшедший, а у Бьянки по всему телу как будто вспышки, острые, колющие, словно цыганской иглой протыкают кожу.
…А потом железные пальцы сомкнулись на горле, и Бьянка поняла – все. Теперь точно все. Он ее придушит как цыпленка, и она попросту умрет во сне.
