Глава 1.
Озерный ил тёмный. Тёмно-серый, почти черный.
Озёрный ил мягкий — босые ступни погружаются в него с легкостью, утопают в вязкой жиже дна, поросшего редкими светло-зелеными водорослями. Вода в озере такая же холодная, как и воздух вокруг, кожа покрывается мурашками, а мышцы сводит единым спазмом — тревожное, незнакомое доселе ощущение бьёт в виски.
Это было похоже на боль.
Боль незнакомую, не физическую и не душевную — тоскливую, всполошенную, словно бы доносящуюся откуда-то издалека.
Это была не его, Дэвида, боль.
Непривычно, неправильно, незнакомо.
Воды этого озера никогда еще не были столь холодными, столь негостеприимными для человеческого тела. То, что ранее дарило успокоение и ощущение безопасности — ныне вгрызалось в кости и затылок, словно оголодавшее животное.
Вода утягивает за собой, оставляя позади искрящуюся от лунного света поверхность, и требуется совсем немного времени, чтобы вспомнить, что здесь не нужно дышать.
Дэвид морщится, прищуривает глаза, напряженно вглядываясь в полутьму водной толщи.
Ему тревожно, холодно, тоскливо.
Ему больно.
Синева вокруг кажется безжизненной, но неподалёку зависает объёмная, знакомая тень. От её неторопливых движений вода колышется, как заросли незримого бамбука — Дэвид чувствует, как меняется эфемерное течение и видит, как пузырьки воздуха во всполошенной воде бьют ему прямо в лицо.
«Найди меня»
Голос звучит у самого уха надрывным шепотом, сбивается где-то в области плеча, проходится вибрацией по всему телу, разрушая ледяную скованность.
Тень исчезает резко, ребристым туманом сливается с подминающейся из самой глубокой части озера черноты, похожей на пятна мазута. Дэвид распахивает рот, задавая беззвучный вопрос, глубоко вдыхает воду в собственные легкие и захлебывается — глаза закрываются, горло сводит удушающим спазмом и задубевшие руки тянутся вверх.
Он открывает глаза.
Переливы ночных птиц как никогда громко бьют по барабанным перепонкам.
Под босыми ногами потрескавшийся асфальт, вокруг — бескрайние глухие поля, глубокая ночь и луна, что прячется за темными тучами. И холод. Ужасный холод.
Собственные руки нелепо вытянуты чуть вперед и вверх, словно бы в почти молитвенном, призывном жесте. Дэвид поднимает голову и тяжело выдыхает облако пара, прежде чем раздраженно фыркнуть.
Вот в чём дело.
У него совсем замерзли руки, и он стоит посреди чертовой дороги, ведущей в город.
На этой неделе это был уже третий приступ лунатизма. В первые два мужчина с удивлением обнаруживал себя на утро не в собственной кровати, а в ванне и на кухне, с энтузиазмом чистящим зубы в три часа ночи и нарезающим несуществующие овощи на столешнице, чья ранее идеальная поверхность покрылась ровными зарубками от ножа.
Эти приступы — не более, чем очередной побочный эффект от антидепрессантов, курс которых Дэвид периодически забрасывал, то и дело раздраженно выкидывая банку с пропечатанным на бирке собственным именем в мусорную корзину. Она его раздражала, эта банка, больше собственной никчемности — ярко-оранжевая, с отвинчивающейся белой крышкой, так сильно напоминающая об драматических голливудских фильмах. Пилюли в ней, продолговатые и огромные, напоминающие по цвету рисовую муку, такую же ярко-белую, как порошок качественного кокаина, проглатывались с трудом — Дэвиду быстро надоедало ими давиться, учитывая, что эффект он не чувствовал уже давно. По крайней мере предыдущие, в простой картонной коробке, маленькие и круглые — было просто глотать.
На этот раз, чтобы вернуться в кровать потребовалось какое-то время. В бессознательном состоянии мужчина вышел наружу и отошёл от дома примерно на два с половиной километра. И он даже взял ключи из тумбочки — металлический брелок в форме цветка гентианы выпал вместе с ними из кармана пижамных штанов.
Анора снова нацепила этот бесполезный «семейный символ» на его связку ключей, но отношения с семьей с каждым годом становились всё хуже, визиты сестры — реже, а звонки матери и отцу — формальнее.
Так было правильно.
Одиночество не выедало внутренности, старая обида и злоба не жгли сердце раскаленным докрасна металлом, что вливался в кровяные русла. Существование вне семейного давления, которое он себе не придумывал и вне прошлого, которого он не хотел, было вполне себе приемлемым.
По крайней мере, он хотел так думать.
Его родители не были плохими людьми — лишь сломленными, как и многие вокруг. Сестра не была съедаема чувством вины и беспокойства за потерянную душу младшего брата — она лишь была такой же потерянной, как и он сам.
Дэвид это понимал.
Но едва ли от этого понимания становилось легче, сколько бы раз он не перебирал у себя в голове бесконечное нечто, похожее на сформировавшийся огромный клубок боли.
Больно было всегда.
Он хмуро оглядел связку ключей, что с глухим звоном упала на асфальт, прежде чем подобрать.
Когда удалось, наконец, добраться до крыльца собственного дома, ритмичный стук зубов сопровождал передвижение Дэвида уже как минут 10-ть. Мужчина просто ввалился в прихожую, матерясь и дрожащими руками пытаясь закрыть щеколду входной двери.
У него совершенно не было сил на то, чтобы идти в ванную и единственное, что казалось приемлемым — свернуться калачиком под одеялом, пытаясь удержать в себе крохи внутреннего тепла.
Тепла, которое словно бы высосали не только холодные условия подступившей осени, но и совершенно непривычный, выбивающий из колеи сон.
Он не был первым. Подобные образы преследовали Дэвида примерно с 9-ти летнего возраста — озеро, очень похожее на то, что было неподалеку от его родительского дома, погружение в воду и безликая тень, что находилась рядом, напоминая своим силуэтом огромную змею.
Как говорило большинство психотерапевтов — собирательный образ, маленький островок спокойствия и умиротворения, защитный механизм психики. Кто-то даже пытался трактовать элементы: Погружение в воду — образ материнской утробы, объемная тень — оберегающий символ отца.
Всё очевидно, всё понятно, господин Вэнс — ваша шаткая психика пытается компенсировать то, чего вам так не хватало в раннем детстве. Ощущения безопасности, любви, доверия.
Дэвид верил. Как только он закрывал глаза и оказывался где-то под водой, прохладной и обволакивающей всё его тело, как только видел, даже не открывая глаз расплывчатый тёмный силуэт — ему всегда становилось спокойно. Уходила тревожность, уходила реальность.
Он был склонен верить, что огромная змееподобная тень действительно напоминает оберегающего отца, чья мягкая улыбка не является формальностью, чьё внимание не нужно пытаться заслужить, безуспешно изматывая себя. И вода тоже — чем не мать? Спокойная, ласковая, не отвешивающая тебе пощечину перед тем, как снова погладить по голове.
Даже не смотря на то, что образ матери должен быть скорее двойственным для здоровой психики. Амбивалентность — как нормальное состояние, как суть бытия, ненависть в любви, любовь в ненависти.
Дэвиду было плевать.
Он верил, что его безумие давно перевалило за границы любой реальности.
Новый формат сна был столь же дезориентирующим и тревожным, как и восприятие всей жизни Дэвида в целом. Голос, который говорил с ним во сне, он не знал. Это был не его собственный голос и уж точно не голос отца.
И что еще за «найди меня»? Как вы интерпретируете это, господа психотерапевты, клиницисты, психиатры?
Вэнс не нашёл в себе сил даже на то, чтобы усмехнуться — челюсть свело спазмом, прежде чем он, закрыв за собой дверь в спальню, завалился на кровать, натягивая одеяло. Он бросил взгляд на тумбочку с раскрытой на ней книгой Ирвина Ялома и фыркнул так громко, как только мог. Конечно же, стучащие зубы были громче.
Вероятно, этому уже нет никакой интерпретации вовсе. Разве что нечто банальное, когда очередной медицинский работник спокойно посмотрит на Дэвида, скрывая в глазах недоумение, и произнесет «Возможно, ваше бессознательное говорит вам, чтобы вы нашли себя? Стержень в себе?».
«Хуержень» — невозмутимо ответит Дэвид, пока сидящий напротив него человек чиркнет в листе что-то вроде «раздражителен, сквернословит».
Было бы куда проще, если бы сон был галлюцинацией реальности. Тогда бы, пожилой психиатр из клиники, где Дэвид пробыл около месяца в 19-тилетнем возрасте, потёр бы мозолистые руки, посмотрел с прищуром, внешне добродушным, но откровенно усталым, и произнес бы что-то вроде: «Боюсь, что у вас всё серьёзнее, чем мы предполагали».
Да, так было бы проще. Так бы можно было поставить на себе клеймо конченного психа еще тогда, давным-давно.
Дэвиду уже 27, и точный диагноз в его истории болезни проставили только к 25-ти. И то, 5-ть из 8-ми разных специалистов сомневались в правильности его постановки.
Когнитивные тесты не давали никаких однозначных результатов, не смотря на явную картину клинической депрессии. Дэвид совершенно точно был глубоко болен и познал такие же глубокие круги ада из дерьма, а может и что-то хуже.
Только вот даже он не помнил, почему стал таким.
Родители отмалчивались, раскрывая детали его детства мимолётно, урывками и не совсем понятными образами, искренне не понимая, что же они делали не так, когда растили сына.
Сам Дэвид помнил мало, и еще меньше понимал.
Согревшись достаточно, чтобы дрожь больше не сотрясала тело, Дэвид попытался заснуть снова, надеясь на возвращение в куда более привычную, успокаивающую атмосферу сна.
Нужно будет избавиться от тех таблеток — приступы лунатизма рано или поздно могут обернуться чем-то куда более серьёзным, чем блуждание по округе и искаженные сны. Не то чтобы Дэвид был против, ведь каждую свободную секунду своей жизни он больше мечтал о смерти, чем о чем-либо ещё, но это казалось неправильным. Этого хотелось — но это не было правильно. Не сейчас, и не так.
Уснуть всегда тяжелее всего. Даже выбросив все мысли из головы, чувство натянутой струны между сердцем и желудком никогда не даёт уснуть сразу.
Парестезия, как её называют врачи, и жуткое ощущение покалывания там, где его быть не должно — как чувствует это Дэвид.
Со стороны тумбочки раздаётся противное пиликанье в тот самый момент, когда разуму почти удаётся отключиться — мужчина закрывает глаза.
Каждый раз, когда удаётся закрыть глаза — он видит тень в воде и чувствует незримое присутствие того, что успокаивает его. Что подавляет его, заставляет абстрагироваться от бесконечной незримой боли собственной души.
На этот раз перед глазами лишь темнота.
Телефон, лежащий на прикроватной тумбочке рядом с раскрытой книгой, вибрирует и мигает красным светодиодом.
Дэвид шипит по-кошачьи, недовольно и раздраженно, прежде чем потянуться за ним.
Начальник оперативного отдела всегда отправляет ему смс, и Вэнс благодарен, что в отличие от собственной семьи и мужа сестры, что больше напоминал павлина, чем человека — Реджинальд Лотч всегда понимал с первого раза.
«Бандитские разборки в порту. Твоё присутствие было бы весьма кстати.»
**
Пейзажи полей и крохотных деревень в пригороде быстро сменяются неоновыми вывесками и желтыми огнями, когда Дэвид въезжает в черту города. Двадцать три километра по тихой трассе тут же превращаются в еще пять вперемешку с разношерстными машинами, что неслись куда-то, даже не смотря на то, что время близилось к трём часам ночи.
Большой город никогда не спит, верно?
В порту так и вовсе царило безумное оживление.
Сотни метров оградительной ленты, что влажно блестела в свете мигалок полицейских машин, и десяток офицеров, нахохлившихся, как воробьи в своих дождевиках. Пока Дэвид ехал по городу — уже накрапывал дождь, но теперь он стал намного сильнее.
Припарковать мотоцикл, на который у Вэнса всё еще не было прав, но он ненавидел машины; показать временное удостоверение, заламинированное настолько плохо, что получилось слегка перекошенным; долго вглядываться в глаза подозрительно прищурившегося офицера с по-детски пухлыми щеками на гладковыбритом лице и, наконец, перемахнув через оградительную ленту, наткнуться на десяток знакомых лиц, которых Дэвид все же предпочел больше никогда в своей жизни не видеть.
Стоило мазнуть взглядом по округе, как в груди щелкнуло затвором пистолета безумное желание удавиться прямо на месте.
Контейнерный пункт предстал, как одно огромное поле боевых действий. Дэвид насчитал по крайней мере пять трупов, уже накрытых полотнами, у одного из которых возился Брайан Косгроув, то и дело громко восклицая что-то, отдаленно напоминающее картинные ругательства.
— Да что тут смотреть? Все уже досмотрено — дождь досмотрел! Смыло всё к херам собачьим!
Его величество — криминалист, с которым Дэвиду не посчастливилось проводить некоторое время вместе, когда они были детьми, и еще несколько лет в академии. Родители Косгроува, менее отбитые на голову, чем родители самого Дэвида, но весьма занятые и суетливые люди часто уезжали к чёрту на куличики, оставляя своё юное дарование на дом четы Вэнс.
Не то чтобы Брайан был чудовищем во плоти — в детстве похожий на мясной шарик с огромными добрыми глазами, он честно развлекал по обыкновению смурного и не слишком разговорчивого Дэвида, но не смотря на детскую неуклюжесть — смышлености и способностям Брайана можно было завидовать уже тогда.
И Дэвид завидовал, настолько, что стоило отцу похвалить чужого ребенка много искреннее, чем своего собственного — это кончалось задушенной, жалобной истерикой.
Кажется, именно с таких эпизодов их отношения и не заладились, по крайней мере, со стороны Дэвида.
К счастью, Брайан был слишком занят ругательствами в отношении погоды и упорно не замечал вокруг себя ничего, явно растеряв весь свой профессионализм, который был бесполезен при таких обстоятельствах даже более чем полностью.
Два центральных контейнера оказались разворочены взрывом — огромные пятна сажи разрослись на асфальтовом покрытии.
— Вэнс, ты вовремя. — Реджинальд, рослый и крупный, как старое дерево, вынырнул откуда-то сбоку, махнул рукой.
— Что здесь случилось?
— Героин. Тонны четыре, не меньше. — Мужчина смахнул с лица несколько крупных капель воды, замерев с напряженным выражением лица, чтобы через несколько секунд добавить, нахмурив брови, — И «сладкая кукуруза».
Дэвид вопросительно поглядел на собеседника и перевел взгляд на один из раскуроченных контейнеров со следами взрыва.
— «Сладость»?
Реджинальд кивнул и скрестил руки на груди, словно бы тема разговора ему совсем не нравится. Собственно, так оно и было — поставки нового наркотика, который называли «Сладость», свербели в заднице у всего бюро еще с прошлой весны. Если Дэвиду предлагали поработать — он работал в основном в рамках этих самых дел про наркоту, и каждый раз эта история становилась всё более странной, даже если опустить засилье катастрофического количества героина на улицах.
Новый наркотик представлял из себя белый порошок с серыми вкраплениями, будто бы пепел смешали с солью — по составу безобидная форма кодеина с метилэфидрином, метамфетамином и на кой-то чёрт малеиновой кислотой. В городе ход у неё был малый, если не сказать, что вообще никакой, но местные банды дрались за него, как оборванцы за тарелку с едой.
