— Танцуй с нами, сестра!
— Танцуй, будет весело!
— Пляши, веселись!
Но, едва Изольда сделала первый шаг, ветер подхватил, оторвал от земли и понес. Перехватило дух, сердце замерло в ужасе, а вокруг все так же плясали метельные девы, им земля под ногами не была нужна.
— Что же ты, танцуй!
Но Изольда могла только смотреть, как все ниже уходит лес, заснеженный склон, гора… А потом ветер стих, и она камнем полетела вниз, в пропасть.
И проснулась от собственного крика.
— Тише-тише, все хорошо. Леда, все хорошо, — знакомый голос пробивался сквозь морок кошмара, сквозь темноту и белую взвесь снега перед глазами. Изольда не сразу сообразила, где она и что с ней. Но чувствовала, что кто-то крепко держит ее за плечи, и от этого почему-то делалось спокойнее. — Леда! Очнулась?
— В порядке? — спросил другой голос, вроде бы тоже знакомый.
— Кошмар, наверное, — отозвался первый. — Твой сонник как-то неправильно работает.
— Э-эберт? — собственный голос показался чужим, сиплый и жалобно-тонкий. А тело было словно деревянным, отяжелевшие руки отказывались шевелиться. И чудилось, что она не лежит здесь, закутанная в теплое меховое одеяло, а летит, все еще летит сквозь ветер, снег и пустоту — в пропасть.
— Думаешь, ведьмы?
— Кто знает. Может, просто перенервничала. А может, и нет.
— Пойду заварю другой сбор.
— Принеси воды. Она вся горит, но руки ледяные.
Эти голоса точно были не из сна. Не призрачно-метельные, а мужские, грубые и настоящие. Эберт, вспомнила она, и… Руди? Только непонятно, о чем они там спорят. И где — там? Если она здесь, а они… рядом? Но она видела только две смутных тени, темные фигуры на фоне чуть менее темного, слабо освещенного пространства.
— Эберт? — снова позвала она.
— Эберт, — согласился первый голос. — Страшный сон?
— Д-да, — Изольда попробовала сесть, но запуталась в одеяле, оно обвивало ноги каким-то совершенно немыслимым образом. И в этот миг Изольда поняла сразу несколько, наверное, важных вещей. Что она чуть не упала не только во сне, но и здесь, из ниши на пол пещеры. Что Эберт держит ее за плечи. Что она сама неизвестно как и когда успела схватиться за него, и он теплый, почти горячий, а она вся дрожит. Даже зубы стучат. А главное… главное, что сон, который начинался так волшебно, совсем ей не нравится! И вовсе не потому, что никому не понравится во сне падать в пропасть. А потому что эти голоса… слишком похожи на те, что она слышала днем! Как будто они не снились, а были на самом деле!
Эберт как-то умудрился поднять ее и посадить вместе с этим огромным одеялом, так что Изольда чувствовала себя уютно сидящей в том самом гнезде, которое должна была свить. Причем вместе с Эбертом: он так и не отцепил ее от себя, наоборот, сел рядом. А выпустить его почему-то не получалось. Когда же он притянул ее к себе, и вовсе не осталось смысла отпускать. Все равно он никуда не идет.
— Бросил немного сухих ягод. Горячая вода без всего — гадость та еще, — сказал вернувшийся Руди. Эберт поднес к ее губам кружку.
— Пей. Только сначала подуй.
— Не настолько горячо. Давай, Пироженка, зимние кошмары надо отгонять теплом.
Ягоды не успели размокнуть, просто не могли, но вода все равно немного ими пахла. Пахла летом. Этот запах отгонял зимние кошмары гораздо лучше, чем просто тепло. Изольда отпивала понемногу, и каждый раз, прежде чем сглотнуть, немного держала во рту, чтобы лучше ощутить вкус. И с каждым глотком вкус лета становился немного сильнее, ярче, и метель с ее девами и песнями-плясками казалась такой же далекой и сказочной, как в детстве, когда бабушка рассказывала о снежных ведьмах, а за окном цвели вишни, накрывая весь Дортбург волнующе ароматным белым облаком, или шумел теплый летний дождь, или падали в траву перезревшие яблоки с самой верхушки яблони, куда даже Эберт не рисковал залезать.
— Я вспомнила сейчас яблоню возле твоего дома, — улыбнулась она. — Яблоки на ней были такие душистые.
— Ничего себе. Руди, ты что туда набросал?
— Яблок точно не было. Пойду займусь отваром, зови, если что.
— Ту самую, с которой как-то свалилось гигантское яблоко и огрело по голове твоего деда? — спросил Эберт, когда Руди отошел. — Это был поистине впечатляющий экземпляр.
— Окончивший свой жизненный путь в бабушкином компоте, — припомнила Изольда. — В расплату за подлое нападение из засады, достойное самых что ни на есть легендарных лесных разбойников.
— А по-моему, твой дед был даже доволен. Не гнилушка какая-нибудь сверху прилетела, а целый компот. — Голос Эберта потеплел, как будто вспоминать о прошлом ему было все же приятно, хотя, может, немного грустно. — Мне жаль, что их обоих так быстро не стало, — добавил он, помолчав. — Но тебе ведь неплохо живется с господином Оттокаром?
— Ты же помнишь, я и раньше называла его дядюшкой, он… — Изольда хотела сказать, что дядюшка О и прежде не был для нее чужим человеком, а почти что членом семьи, и еще, что они и впрямь хорошо уживаются вместе, но тут подумала странное. — Эберт, скажи… Ведь Гантрам не мог рассказать о моей семье? Да он до бала наверняка и не знал ничего обо мне… хотя, конечно, мог расспросить кого-нибудь. Но все равно, разве вам так уж важно знать, когда у вашей очередной избранной умерли дедушка с бабушкой? Я… чего-то не понимаю?
— Гантрам ни при чем. Ты допила?
Изольда прикрыла глаза и выпила остаток уже остывшего напитка, не отрываясь. Вытряхнула в рот слегка размякшие ягоды. Там были малина и что-то незнакомое, терпко-кисловатое, но приятное. Наверное, снова горное или просто северное.
— Было вкусно. Спасибо.
— Руди скажешь. Давай ложиться.
Изольда опустила взгляд, будто могла что-то высмотреть на дне опустевшей кружки. Призналась тихо:
— Мне страшно. Снова засыпать. Вдруг… опять?
— Если “вдруг”, я тебя разбужу. Ты же знаешь, что я рядом. Сейчас, только одеяла принесу.
Изольда смотрела вслед стремительно ушедшему Эберту и медленно осознавала: он собирается спать с ней. С ней рядом. И, если бы не кошмар, она бы возмутилась, обязательно! Но… но сейчас она… радовалась?
Да, радовалась. Зачем врать себе? Она не хотела оставаться одна, и, конечно же, желала видеть рядом не кого-то другого, а именно Эберта.
Он вернулся с огромной охапкой мохнатых меховых одеял. Попросил:
— Встань пока.
Изольда, придерживая на плечах свое одеяло, соскользнула на пол пещеры. Переступила ногами — холодный, даже в шерстяных носках леденит! А Эберт тем временем настелил в нише одно одеяло на другое, еще одно, свернутое вчетверо, положил вместо подушки и кивнул:
— Влезай. Укладывайся.
В нескольких слоях меха ноги утопали по щиколотку. И лежать тоже было мягко. Изольда завернулась в одеяло, свила из него кокон, подоткнула со всех сторон. От одной мысли, что Эберт сейчас ляжет рядом, горели уши и часто-часто билось сердце. Так близко с мужчиной! Ночью! И самое ужасное, что она совсем не против! То есть… не против, чтобы он просто лежал рядом, это ведь… ну, ничего такого, правильно?
Эберт тоже укрылся одеялом, не замотался, правда, а просто укрылся, но через столько слоев меха его близость все равно никак нельзя было почувствовать. Но почему-то… она все равно ощущалась.
— Рассказывай, — сказал он. — Чтобы кошмары перестали пугать, ими нужно поделиться. Тогда все станет совсем не страшно.
Изольда поежилась, даже в одеяле стало вдруг холодно, словно метель пробралась под густой теплый мех. Коротко, запинаясь, мучительно подбирая слова — какие слова могут передать сначала восторг от сказки, а потом смертельный ужас?! — пересказала свой сон. И закончила тем, что пугало сейчас:
— Мне кажется, что это не просто сон. Что они, эти метельные девы, настоящие. И разбиться я могла по-настоящему.
— Девы, точнее, ведьмы, скорее всего настоящие, — задумчиво отозвался Эберт. — Не зря же мы здесь. Да и метка на твоей руке подтверждает многие сказки. Но разбиться… Это возможно, но странно. Ждать тебя на горе, звать тебя. Чтобы убить?
— Ведьмы? У бабушки ведь была сказка и о снежных ведьмах… Но там ничего не говорилось ни о метках, ни о цветке, ни о девушках, которых они ждут или зовут. Только о том, что они танцуют, чтобы снег укрывал землю. И… — она смутилась от того, что собиралась сказать, как будто до того смущения было мало! — ведьма может встретить мужчину, полюбить его и остаться с ним. Тогда она уже не будет танцевать с остальными. Станет обычной женщиной.
— Но ты обычная, а они тебя зовут. Знаешь, Леда, лучше не слушай их. На Запретной горе много мороков. Заморочат так, что не только дорогу домой забудешь, но и себя потеряешь.
Нет, от такого “поделиться” Изольда совсем не перестала бояться! Она не хотела терять себя или забывать дорогу домой. А Эберт продолжал:
— Никто не скажет, что за голоса с тобой говорят и куда заманивают — к вершине или к пропасти. Сны — это сны, мы над ними не властны. Но если повторится то, что случилось днем, лучше не слушай.
— Но как? Как можно не слушать? Они… сразу в голове? Нет, не совсем, но… Не знаю! — она чуть не плакала от невозможности объяснить так, чтобы Эберт точно понял.
— Помнишь одноглазого Хельма со старого баркаса? Помнишь, как он любил драть уши и учить жизни? Ты его слушала? Или только слышала?
Слушать или слышать? Изольда никогда не задумывалась о разнице, а ведь и правда!
Одноглазый Хельм, пугавший всю ребятню Дортбурга… О да, Изольда отлично его помнила! Хотя бы потому, что большинство ее сверстников боялись старого рыбака издали, повторяя друг другу страшилки о том, что в молодости тот был пиратом, что продал душу морскому дьяволу и потому живет на своем баркасе и почти не сходит на берег… А Изольда вместе с Эбертом и несколькими его приятелями частенько пробиралась на старый баркас — очень уж хорошо с него клевала осторожная макрель. Как будто Хельму и впрямь морской дьявол подгонял рыбешку прямо под борта баркаса! Вот только Эберт смеялся над глупыми страхами и говорил: “Он просто прикармливает, это же удобно, когда все время ловишь в одном и том же месте!”
Теперь-то Изольда понимала, что Хельм и злым не был. Ловить малолетних балбесов, которые так и норовят свалиться в воду — что в этом злого? А долго и нудно растолковывать, почему они остолопы и щукины дети и что зря их дома так мало порют… Все они прекрасно научились пропускать брюзжание старика мимо ушей.
— Я поняла… Да, Эберт, я попробую так. Спасибо!
И как же хорошо, что она завернулась в одеяло по самую макушку, а то, наверное, от облегчения и радости обняла бы его!
— Теперь не страшно? — спросил тот, будто по голосу понял, что ее наконец отпустило. Жуткий сон остался где-то там… ну да, во сне, сменившись солнечными воспоминаниями о детстве. Где все они были еще балбесами, зато беззаботными и счастливыми.
— Рядом с тобой мне никогда не было по-настоящему страшно, — призналась она. — И когда я была “малявкой”. И сейчас… тоже.
Признаться-то призналась, но тут же пожалела. Потому что такое можно спокойно говорить, когда тебе восемь, десять, но не… не когда ты уже взрослая, а твоя детская любовь лежит рядом, и вокруг так темно, что ты едва его видишь, и так тихо, что, кажется, даже участившееся биение твоего сердца он услышит и поймет, почему так… А он, он уже тоже… совсем-совсем взрослый, да еще и “его светлость”, а не соседский мальчишка, с которым можно было бегать на рыбалку или лазить обрывать яблоню, и который называл тебя “малявкой” и защищал.
Правда, все еще защищает.
— Сейчас? — удивленно переспросил Эберт. — Но тогда ты была ребенком. А вчера я бы и не узнал тебя, если б не эти твои глазищи. От тебя давно должен отгонять страхи кто-то другой, а не я из прошлого.
— Кто? — изумилась она. — Ты шутишь?
— Даже не думал, — она сначала уловила движение, а потом не увидела, но почувствовала внимательный, изучающий взгляд, от которого заполыхали уже не только уши, но и щеки, а сердце заколотилось как бешеное. — Разве первые красавицы Дортбурга не должны быть просватаны за пару лет до совершеннолетия? Но ты ни разу, ни вчера, ни сегодня не вспомнила ни о ком, кроме дядюшки и Гантрама.
— Ничего не знаю о первых красавицах, — фыркнула она, пытаясь скрыть смущение. — Меня ни разу к ним не относили. И дядюшка, благословите его все боги, ни разу не пытался навязать мне жениха. Говорил, правда, что бабушка с дедушкой не одобрили бы мои порывы задержаться в девицах. Но не навязывал. Согласился, чтобы я выбрала и решила сама.
— Почему же ты не выбрала?
— Потому что они все — тупые и плоские, как… как корма Хельмова баркаса! И считают меня красивой дурочкой с деньгами за душой! Боги, Эберт, ты бы их слышал!
— Не слышал, но представляю, как бы их порадовало твое цветистое сравнение, — развеселился Эберт. — Никогда не поверю, что все мужчины Дортбурга внезапно ослепли и настолько поглупели. Может, кто-то просто до сих пор мечтает о сказочном принце?
Казалось бы, вот сейчас самое время и вовсе сгореть на месте. Но вышло наоборот: словно жарким летним днем вдруг окатила с ног до головы холодная волна. Окатила, откатилась — и оставила тебя на берегу мокрую и жалкую.
Изольда повернулась на спину и сказала, глядя в темноту, за которой прятались где-то, высоко или не очень, своды пещеры:
— Ты, конечно, вряд ли помнишь всякую девчачью чушь, Эберт. Но мечтала я о тебе. А все мужчины Дортбурга… Представь… нет, конечно же, глупо говорить мужчине и магу, чтобы он представил себя на месте простой девушки. Но все-таки. Тебя изо дня в день осыпают одинаково глупыми сравнениями, которые нужно, видимо, считать комплиментами и таять от них. — Отчего-то вдруг вспомнился Георг, и она передразнила: — “Ах, такой белокурой глупышке категорически нельзя скучать под настолько чарующую музыку! Потанцуйте со мной, я наговорю вам еще много всякой распрекрасной ерунды и попрошу вашей руки, сердца и приданого, а то на той неделе я крупно проигрался, но, конечно же, об этой неважной мелочи я упомянуть забуду!”
— Ты злишься, — задумчиво сказал Эберт. — И обижена. Похоже, господа Баркасы крайне настойчиво бороздили воды вокруг тебя. Но ты была непреклонна и холодна, как айсберги в Северном море. И кстати, я отлично помню твою “чушь”. С двухэтажным домом, папой-королем и тремя детьми.
— И ты сказал, чтобы я не решала за тебя. Я тоже помню. Что ты решишь сам.
Отчего-то ей захотелось плакать.
— Но ты была ребенком! — повторил Эберт. — Ты ведь не можешь до сих пор… Боги. Так же просто не бывает?
Мужчины! Похоже, даже те из них, кого никак не сравнить с кормой баркаса, все-таки способны не понимать очевидного. Но что еще она может сказать? И так уже почти переступила все границы приличий…
Она снова уловила движение. Но Эберт не пытался придвинуться ближе, прикоснуться или сделать еще что-нибудь такое же… волнующее и немного пугающее. Наоборот, он вроде бы отвернулся. И только после долгой, очень долгой паузы, когда она решила, что он, наверное, как раз все прекрасно понял, но разозлился от возвращения “девчачьей чуши”, вдруг тихо сказал:
— Пока родители были в Дортбурге, я узнавал о тебе из писем. Потом… многое изменилось. Мне тоже пришлось. Я никогда не думал, что ты до сих пор меня ждешь.
— Танцуй, будет весело!
— Пляши, веселись!
Но, едва Изольда сделала первый шаг, ветер подхватил, оторвал от земли и понес. Перехватило дух, сердце замерло в ужасе, а вокруг все так же плясали метельные девы, им земля под ногами не была нужна.
— Что же ты, танцуй!
Но Изольда могла только смотреть, как все ниже уходит лес, заснеженный склон, гора… А потом ветер стих, и она камнем полетела вниз, в пропасть.
И проснулась от собственного крика.
Прода от 21.11.2022, 11:01
ГЛАВА 7
— Тише-тише, все хорошо. Леда, все хорошо, — знакомый голос пробивался сквозь морок кошмара, сквозь темноту и белую взвесь снега перед глазами. Изольда не сразу сообразила, где она и что с ней. Но чувствовала, что кто-то крепко держит ее за плечи, и от этого почему-то делалось спокойнее. — Леда! Очнулась?
— В порядке? — спросил другой голос, вроде бы тоже знакомый.
— Кошмар, наверное, — отозвался первый. — Твой сонник как-то неправильно работает.
— Э-эберт? — собственный голос показался чужим, сиплый и жалобно-тонкий. А тело было словно деревянным, отяжелевшие руки отказывались шевелиться. И чудилось, что она не лежит здесь, закутанная в теплое меховое одеяло, а летит, все еще летит сквозь ветер, снег и пустоту — в пропасть.
— Думаешь, ведьмы?
— Кто знает. Может, просто перенервничала. А может, и нет.
— Пойду заварю другой сбор.
— Принеси воды. Она вся горит, но руки ледяные.
Эти голоса точно были не из сна. Не призрачно-метельные, а мужские, грубые и настоящие. Эберт, вспомнила она, и… Руди? Только непонятно, о чем они там спорят. И где — там? Если она здесь, а они… рядом? Но она видела только две смутных тени, темные фигуры на фоне чуть менее темного, слабо освещенного пространства.
— Эберт? — снова позвала она.
— Эберт, — согласился первый голос. — Страшный сон?
— Д-да, — Изольда попробовала сесть, но запуталась в одеяле, оно обвивало ноги каким-то совершенно немыслимым образом. И в этот миг Изольда поняла сразу несколько, наверное, важных вещей. Что она чуть не упала не только во сне, но и здесь, из ниши на пол пещеры. Что Эберт держит ее за плечи. Что она сама неизвестно как и когда успела схватиться за него, и он теплый, почти горячий, а она вся дрожит. Даже зубы стучат. А главное… главное, что сон, который начинался так волшебно, совсем ей не нравится! И вовсе не потому, что никому не понравится во сне падать в пропасть. А потому что эти голоса… слишком похожи на те, что она слышала днем! Как будто они не снились, а были на самом деле!
Эберт как-то умудрился поднять ее и посадить вместе с этим огромным одеялом, так что Изольда чувствовала себя уютно сидящей в том самом гнезде, которое должна была свить. Причем вместе с Эбертом: он так и не отцепил ее от себя, наоборот, сел рядом. А выпустить его почему-то не получалось. Когда же он притянул ее к себе, и вовсе не осталось смысла отпускать. Все равно он никуда не идет.
— Бросил немного сухих ягод. Горячая вода без всего — гадость та еще, — сказал вернувшийся Руди. Эберт поднес к ее губам кружку.
— Пей. Только сначала подуй.
— Не настолько горячо. Давай, Пироженка, зимние кошмары надо отгонять теплом.
Ягоды не успели размокнуть, просто не могли, но вода все равно немного ими пахла. Пахла летом. Этот запах отгонял зимние кошмары гораздо лучше, чем просто тепло. Изольда отпивала понемногу, и каждый раз, прежде чем сглотнуть, немного держала во рту, чтобы лучше ощутить вкус. И с каждым глотком вкус лета становился немного сильнее, ярче, и метель с ее девами и песнями-плясками казалась такой же далекой и сказочной, как в детстве, когда бабушка рассказывала о снежных ведьмах, а за окном цвели вишни, накрывая весь Дортбург волнующе ароматным белым облаком, или шумел теплый летний дождь, или падали в траву перезревшие яблоки с самой верхушки яблони, куда даже Эберт не рисковал залезать.
— Я вспомнила сейчас яблоню возле твоего дома, — улыбнулась она. — Яблоки на ней были такие душистые.
— Ничего себе. Руди, ты что туда набросал?
— Яблок точно не было. Пойду займусь отваром, зови, если что.
— Ту самую, с которой как-то свалилось гигантское яблоко и огрело по голове твоего деда? — спросил Эберт, когда Руди отошел. — Это был поистине впечатляющий экземпляр.
— Окончивший свой жизненный путь в бабушкином компоте, — припомнила Изольда. — В расплату за подлое нападение из засады, достойное самых что ни на есть легендарных лесных разбойников.
— А по-моему, твой дед был даже доволен. Не гнилушка какая-нибудь сверху прилетела, а целый компот. — Голос Эберта потеплел, как будто вспоминать о прошлом ему было все же приятно, хотя, может, немного грустно. — Мне жаль, что их обоих так быстро не стало, — добавил он, помолчав. — Но тебе ведь неплохо живется с господином Оттокаром?
— Ты же помнишь, я и раньше называла его дядюшкой, он… — Изольда хотела сказать, что дядюшка О и прежде не был для нее чужим человеком, а почти что членом семьи, и еще, что они и впрямь хорошо уживаются вместе, но тут подумала странное. — Эберт, скажи… Ведь Гантрам не мог рассказать о моей семье? Да он до бала наверняка и не знал ничего обо мне… хотя, конечно, мог расспросить кого-нибудь. Но все равно, разве вам так уж важно знать, когда у вашей очередной избранной умерли дедушка с бабушкой? Я… чего-то не понимаю?
— Гантрам ни при чем. Ты допила?
Изольда прикрыла глаза и выпила остаток уже остывшего напитка, не отрываясь. Вытряхнула в рот слегка размякшие ягоды. Там были малина и что-то незнакомое, терпко-кисловатое, но приятное. Наверное, снова горное или просто северное.
— Было вкусно. Спасибо.
— Руди скажешь. Давай ложиться.
Изольда опустила взгляд, будто могла что-то высмотреть на дне опустевшей кружки. Призналась тихо:
— Мне страшно. Снова засыпать. Вдруг… опять?
— Если “вдруг”, я тебя разбужу. Ты же знаешь, что я рядом. Сейчас, только одеяла принесу.
Прода от 22.11.2022, 11:14
Изольда смотрела вслед стремительно ушедшему Эберту и медленно осознавала: он собирается спать с ней. С ней рядом. И, если бы не кошмар, она бы возмутилась, обязательно! Но… но сейчас она… радовалась?
Да, радовалась. Зачем врать себе? Она не хотела оставаться одна, и, конечно же, желала видеть рядом не кого-то другого, а именно Эберта.
Он вернулся с огромной охапкой мохнатых меховых одеял. Попросил:
— Встань пока.
Изольда, придерживая на плечах свое одеяло, соскользнула на пол пещеры. Переступила ногами — холодный, даже в шерстяных носках леденит! А Эберт тем временем настелил в нише одно одеяло на другое, еще одно, свернутое вчетверо, положил вместо подушки и кивнул:
— Влезай. Укладывайся.
В нескольких слоях меха ноги утопали по щиколотку. И лежать тоже было мягко. Изольда завернулась в одеяло, свила из него кокон, подоткнула со всех сторон. От одной мысли, что Эберт сейчас ляжет рядом, горели уши и часто-часто билось сердце. Так близко с мужчиной! Ночью! И самое ужасное, что она совсем не против! То есть… не против, чтобы он просто лежал рядом, это ведь… ну, ничего такого, правильно?
Эберт тоже укрылся одеялом, не замотался, правда, а просто укрылся, но через столько слоев меха его близость все равно никак нельзя было почувствовать. Но почему-то… она все равно ощущалась.
— Рассказывай, — сказал он. — Чтобы кошмары перестали пугать, ими нужно поделиться. Тогда все станет совсем не страшно.
Изольда поежилась, даже в одеяле стало вдруг холодно, словно метель пробралась под густой теплый мех. Коротко, запинаясь, мучительно подбирая слова — какие слова могут передать сначала восторг от сказки, а потом смертельный ужас?! — пересказала свой сон. И закончила тем, что пугало сейчас:
— Мне кажется, что это не просто сон. Что они, эти метельные девы, настоящие. И разбиться я могла по-настоящему.
— Девы, точнее, ведьмы, скорее всего настоящие, — задумчиво отозвался Эберт. — Не зря же мы здесь. Да и метка на твоей руке подтверждает многие сказки. Но разбиться… Это возможно, но странно. Ждать тебя на горе, звать тебя. Чтобы убить?
— Ведьмы? У бабушки ведь была сказка и о снежных ведьмах… Но там ничего не говорилось ни о метках, ни о цветке, ни о девушках, которых они ждут или зовут. Только о том, что они танцуют, чтобы снег укрывал землю. И… — она смутилась от того, что собиралась сказать, как будто до того смущения было мало! — ведьма может встретить мужчину, полюбить его и остаться с ним. Тогда она уже не будет танцевать с остальными. Станет обычной женщиной.
— Но ты обычная, а они тебя зовут. Знаешь, Леда, лучше не слушай их. На Запретной горе много мороков. Заморочат так, что не только дорогу домой забудешь, но и себя потеряешь.
Нет, от такого “поделиться” Изольда совсем не перестала бояться! Она не хотела терять себя или забывать дорогу домой. А Эберт продолжал:
— Никто не скажет, что за голоса с тобой говорят и куда заманивают — к вершине или к пропасти. Сны — это сны, мы над ними не властны. Но если повторится то, что случилось днем, лучше не слушай.
— Но как? Как можно не слушать? Они… сразу в голове? Нет, не совсем, но… Не знаю! — она чуть не плакала от невозможности объяснить так, чтобы Эберт точно понял.
— Помнишь одноглазого Хельма со старого баркаса? Помнишь, как он любил драть уши и учить жизни? Ты его слушала? Или только слышала?
Слушать или слышать? Изольда никогда не задумывалась о разнице, а ведь и правда!
Одноглазый Хельм, пугавший всю ребятню Дортбурга… О да, Изольда отлично его помнила! Хотя бы потому, что большинство ее сверстников боялись старого рыбака издали, повторяя друг другу страшилки о том, что в молодости тот был пиратом, что продал душу морскому дьяволу и потому живет на своем баркасе и почти не сходит на берег… А Изольда вместе с Эбертом и несколькими его приятелями частенько пробиралась на старый баркас — очень уж хорошо с него клевала осторожная макрель. Как будто Хельму и впрямь морской дьявол подгонял рыбешку прямо под борта баркаса! Вот только Эберт смеялся над глупыми страхами и говорил: “Он просто прикармливает, это же удобно, когда все время ловишь в одном и том же месте!”
Теперь-то Изольда понимала, что Хельм и злым не был. Ловить малолетних балбесов, которые так и норовят свалиться в воду — что в этом злого? А долго и нудно растолковывать, почему они остолопы и щукины дети и что зря их дома так мало порют… Все они прекрасно научились пропускать брюзжание старика мимо ушей.
— Я поняла… Да, Эберт, я попробую так. Спасибо!
И как же хорошо, что она завернулась в одеяло по самую макушку, а то, наверное, от облегчения и радости обняла бы его!
— Теперь не страшно? — спросил тот, будто по голосу понял, что ее наконец отпустило. Жуткий сон остался где-то там… ну да, во сне, сменившись солнечными воспоминаниями о детстве. Где все они были еще балбесами, зато беззаботными и счастливыми.
— Рядом с тобой мне никогда не было по-настоящему страшно, — призналась она. — И когда я была “малявкой”. И сейчас… тоже.
Прода от 23.11.2022, 10:39
ГЛАВА 8
Признаться-то призналась, но тут же пожалела. Потому что такое можно спокойно говорить, когда тебе восемь, десять, но не… не когда ты уже взрослая, а твоя детская любовь лежит рядом, и вокруг так темно, что ты едва его видишь, и так тихо, что, кажется, даже участившееся биение твоего сердца он услышит и поймет, почему так… А он, он уже тоже… совсем-совсем взрослый, да еще и “его светлость”, а не соседский мальчишка, с которым можно было бегать на рыбалку или лазить обрывать яблоню, и который называл тебя “малявкой” и защищал.
Правда, все еще защищает.
— Сейчас? — удивленно переспросил Эберт. — Но тогда ты была ребенком. А вчера я бы и не узнал тебя, если б не эти твои глазищи. От тебя давно должен отгонять страхи кто-то другой, а не я из прошлого.
— Кто? — изумилась она. — Ты шутишь?
— Даже не думал, — она сначала уловила движение, а потом не увидела, но почувствовала внимательный, изучающий взгляд, от которого заполыхали уже не только уши, но и щеки, а сердце заколотилось как бешеное. — Разве первые красавицы Дортбурга не должны быть просватаны за пару лет до совершеннолетия? Но ты ни разу, ни вчера, ни сегодня не вспомнила ни о ком, кроме дядюшки и Гантрама.
— Ничего не знаю о первых красавицах, — фыркнула она, пытаясь скрыть смущение. — Меня ни разу к ним не относили. И дядюшка, благословите его все боги, ни разу не пытался навязать мне жениха. Говорил, правда, что бабушка с дедушкой не одобрили бы мои порывы задержаться в девицах. Но не навязывал. Согласился, чтобы я выбрала и решила сама.
— Почему же ты не выбрала?
— Потому что они все — тупые и плоские, как… как корма Хельмова баркаса! И считают меня красивой дурочкой с деньгами за душой! Боги, Эберт, ты бы их слышал!
— Не слышал, но представляю, как бы их порадовало твое цветистое сравнение, — развеселился Эберт. — Никогда не поверю, что все мужчины Дортбурга внезапно ослепли и настолько поглупели. Может, кто-то просто до сих пор мечтает о сказочном принце?
Казалось бы, вот сейчас самое время и вовсе сгореть на месте. Но вышло наоборот: словно жарким летним днем вдруг окатила с ног до головы холодная волна. Окатила, откатилась — и оставила тебя на берегу мокрую и жалкую.
Изольда повернулась на спину и сказала, глядя в темноту, за которой прятались где-то, высоко или не очень, своды пещеры:
— Ты, конечно, вряд ли помнишь всякую девчачью чушь, Эберт. Но мечтала я о тебе. А все мужчины Дортбурга… Представь… нет, конечно же, глупо говорить мужчине и магу, чтобы он представил себя на месте простой девушки. Но все-таки. Тебя изо дня в день осыпают одинаково глупыми сравнениями, которые нужно, видимо, считать комплиментами и таять от них. — Отчего-то вдруг вспомнился Георг, и она передразнила: — “Ах, такой белокурой глупышке категорически нельзя скучать под настолько чарующую музыку! Потанцуйте со мной, я наговорю вам еще много всякой распрекрасной ерунды и попрошу вашей руки, сердца и приданого, а то на той неделе я крупно проигрался, но, конечно же, об этой неважной мелочи я упомянуть забуду!”
— Ты злишься, — задумчиво сказал Эберт. — И обижена. Похоже, господа Баркасы крайне настойчиво бороздили воды вокруг тебя. Но ты была непреклонна и холодна, как айсберги в Северном море. И кстати, я отлично помню твою “чушь”. С двухэтажным домом, папой-королем и тремя детьми.
— И ты сказал, чтобы я не решала за тебя. Я тоже помню. Что ты решишь сам.
Отчего-то ей захотелось плакать.
— Но ты была ребенком! — повторил Эберт. — Ты ведь не можешь до сих пор… Боги. Так же просто не бывает?
Мужчины! Похоже, даже те из них, кого никак не сравнить с кормой баркаса, все-таки способны не понимать очевидного. Но что еще она может сказать? И так уже почти переступила все границы приличий…
Прода от 25.11.2022, 10:44
Она снова уловила движение. Но Эберт не пытался придвинуться ближе, прикоснуться или сделать еще что-нибудь такое же… волнующее и немного пугающее. Наоборот, он вроде бы отвернулся. И только после долгой, очень долгой паузы, когда она решила, что он, наверное, как раз все прекрасно понял, но разозлился от возвращения “девчачьей чуши”, вдруг тихо сказал:
— Пока родители были в Дортбурге, я узнавал о тебе из писем. Потом… многое изменилось. Мне тоже пришлось. Я никогда не думал, что ты до сих пор меня ждешь.
