Не с этой анхой. Слез он не выносил, поэтому, сдавая несчастную Нариму на руки евнухам, не смотрел на нее. Только когда захлопнул дверь — немного полегчало. Думал напиться — тоже не вышло. Чуть не выблевал те пару глотков, что успел сделать. Куда ни плюнь — везде пиздец.
В дверь постучали. Сардар медленно повернул голову, холодея от дурного предчувствия. «Спокойно, идиот!» Если бы что-то случилось с Асиром, уже вломился бы Ваган, лично оставшийся дежурить у покоев владыки, или его двуногие зверогрызы. Но тогда кого принесло среди ночи?
— Не спишь, — сказала Лалия, просачиваясь мимо застывшего Сардара в комнату. — И почему я не удивлена?
— Какого хрена ты здесь делаешь? — Только этой заразы сейчас и не хватало. Не с такой дурной и тяжелой башкой с ней общаться. Да и о чем?
Лалия обернулась, и до Сардара вдруг дошло, что выглядит она более чем странно. Ни тебе прически, ни драгоценностей, ни обертки, от которой слепит глаза. Какая-то рубашка, явно натянутая второпях, простые шаровары. И все.
— Хесса в карцере. Утром отправится в казармы.
— Что?!
Лалия скрестила руки на груди, вскинула длинные ресницы, взглянула с насмешкой.
— Мне повторить?
— Что за бред?
— Если ты не заметил, она оскорбила тебя перед всем сералем. А потом еще и подралась со мной. Это немного осложнило ситуацию.
— Подралась… с тобой? — С башкой точно творилось что-то не то — Сардар никак не мог переварить новости. Слишком бредово, чтобы быть правдой, хотя…
— Странно, да? Кто же в здравом уме будет со мной связываться?
— Ее не могут отправить в казармы, у нее моя метка, — он застегнул рубашку, нашел валявшийся у кровати пояс, еще не хватало по пути потерять штаны.
— Разумеется. Но ты ведь не ставишь метки направо и налево, вот я и решила предупредить заранее.
— С чего это ты такая добрая? — пробормотал, натягивая сапог. — Какого хрена тебе не все равно?
— Может, потому что чувствую себя причастной? Драку спровоцировала я.
Сардар выпрямился. Лалия улыбалась, явно довольная собой.
— Зачем?
— А ты не понимаешь? Мне было скучно, разумеется. Никаких острых ощущений в последнее время, не то что у некоторых.
— Да иди ты в бездну!
Лалия рассмеялась. Сардар давно уже не старался ее понять. Свихнешься, пока разберешься, что творится в этой башке. Лалия была предана владыке, этого хватало.
— Кто ее туда отправил?
— Владыка. Ты удивлен?
— После воплей на меня и драки с тобой? Нет. Не сегодня.
К утру Асир бы успокоился. Если и не простил зарвавшуюся трущобную, то постарался разобраться и, само собой, не стал бы сгоряча решать участь чужой анхи. Потому и не отправил в казармы сразу, оставил ночевать в карцере. Только вот Хесса ни о чем таком, конечно, не знала.
— Я смотрю, ты решил не тянуть до утра?
— Не зря же ты подняла свою изнеженную задницу и вместо того, чтобы спать, приперлась ко мне. Я не могу не оценить такой заботы, — Сардар оскалился, но Лалия на удивление не повелась на подначку.
— Еще одна такая выходка, и даже твоя метка ее не спасет. Ты же это понимаешь.
— А тебе не плевать? С каких пор тебя заботит что-то, кроме собственных интересов?
— Скажем так. Видеть в серале твою Хессу мне немного приятнее, чем ту же Нариму. Или… кого-нибудь еще в том же роде. Так что это и есть мои интересы, первый советник.
Сардар только качнул головой. Верить этой заразе можно, и ладно, а доверять или нет — дело владыки, не его.
— Сочтемся, — бросил, выскакивая в коридор.
— Вот и вся благодарность, — донеслось из комнаты, но он уже не слушал. Было не до того.
Пока добрался до камеры Хессы, успел накрутить себя до белых звезд перед глазами. Этой идиотке-из-трущоб нужно было надрать уши и вправить мозги, потому что Лалия верно сказала — владыка умел прощать, но на дух не выносил тех, кто не учится на собственных ошибках. Что будет говорить и что делать, Сардар не представлял. Он вообще до сих пор не понял, нахрена во все это ввязался и продолжает ввязываться. Он не был Хессе ни нянькой, ни опекуном, ни наставником, и уж тем более не был ее кродахом, чтобы трястись за ее шкуру. Особенно если самой Хессе на это положить.
Пока стражник гремел ключами, Сардар с трудом стоял на месте, сунув руки в карманы, потому что ладони чесались отшвырнуть нерасторопного придурка и сделать все самому. А когда дверь наконец открылась, из камеры в него шибануло такой глухой, звериной тоской, что чуть не попятился. Ненавидел он эту херню до усрачки. Почему-то сразу вспомнилась Элья, полубезумная от голода и боли, и их встреча посреди чащи, когда больше всего на свете хотелось разрубить облезлую клыкастую тварь на части, а потом бежать куда глаза глядят, не останавливаясь и не думая ни о чем. Потому что сразу понял — никуда они друг от друга уже не денутся. Пиздец. Просто пиздец. Сардар стиснул зубы и шагнул в камеру. Темно было как в жопе, он даже не сразу разглядел скорчившуюся в самом дальнем углу Хессу. А вот та его, кажется, увидела сразу, хотя, может, и не увидела, а почуяла.
— Поднимайся и пошли, — велел Сардар. Он не собирался задерживаться здесь ни на секунду.
Чего он ждал? Криков? Грубости? Ругани? Чего-то привычного, да. И хрен его знает, когда оно стало привычным. Но так и не дождался. Пока несся по коридору, Хесса просто шла следом, ни о чем не спрашивала, только смотрела. Сардар чувствовал ее взгляд затылком, позвоночником, всем собой. Это нервировало. Дыру собралась просмотреть в нем, или что? Прощалась? Он не выдержал на лестнице, обернулся. Хесса смотрела из-под отросшей челки не моргая. Потом спросила: «Здесь?» — и шагнула к нему, поднимая волосы и удерживая их на макушке обеими руками.
— Что? — спросил он, окончательно перестав понимать, что происходит.
— Метку. Здесь снимать будешь? Давай, я готова.
— Нахуй? — удивился Сардар.
Хесса моргнула. Стиснула волосы так, будто собиралась содрать с себя скальп.
— Как я в казармы пойду с твоей меткой? Там же…
Сардар выругался, схватил ее за плечо и поволок за собой. Развлекать дворцовую стражу скандалами посреди коридора он не нанимался.
В комнате Хесса допятилась до кресла, рухнула в него, вцепилась в подлокотники и вскинула голову. Вечером в серале она выглядела лучше. Живой, яркой, не то что эта бледная потерянная копия.
Сардар встал над ней, скрестил руки на груди, сказал, стараясь не сорваться на ор сразу:
— Ты не пойдешь в казармы.
— Но…
— Ты вернешься в сераль. И сделаешь все, чтобы больше не вляпываться в такое дерьмо, идиотка! Смотри на меня. Смотри! — Схватил ее за подбородок, нависая над креслом. — Скажи, что хочешь сдохнуть в казармах на члене двадцатого за ночь кродаха. Скажи, и я отволоку тебя туда лично. Прямо сейчас!
— Я… — у нее тряслись губы, бледные, искусанные. — Нет.
— Тогда какого хрена ты разоралась сегодня? Отвечай, ну! — Сардар встряхнул ее за плечи. Еще и башкой обо что-нибудь приложил бы, если б думал, что поможет. Хесса дернулась, попыталась скинуть руки, как будто начала приходить в себя.
— Потому что ты взял не ту! Она хуже всех в этом блядском курятнике. Тупая, озабоченная, подлая, завистливая…
— Я знаю!
Хесса замерла, а потом снова задергалась, уперлась руками в плечи, отталкивая. Он перехватил запястья, наткнулся на что-то странное, зачем-то дернул широкий рукав и впился взглядом в знакомый браслет. Хотелось то ли заржать, то ли послать нахер всю эту долбаную поебень. Вместо этого спросил:
— Давно носишь?
Хесса не ответила, просто выдернула руку, и на этот раз Сардар ей позволил. Потому что и так знал ответ. Откуда? Хрен поймешь. Просто знал, что побрякушка тут вовсе не для сомнительной красоты, что ее прячут ото всех как самую важную в мире реликвию. Он выпрямился, отвернулся, прошел по ковру, с садистским удовольствием размяв сапогом попавшийся под ноги персик. Все катилось к хренам, в пропасть, в ебучую бездну, а он снова ничего не мог с этим поделать. И убежать без оглядки тоже не мог. Снова.
— Ты хотела ко мне вместо Наримы? Ты сама — хотела или нет?
— Да.
«Как на допросе, — подумал Сардар. — Как под пытками — с трудом, через боль, но честно. И делай с этой честностью что хочешь, господин первый советник. Хоть обожрись ею, хоть выплесни в сливную яму». Он терпеть не мог пыточные. Не наслаждался допросами, как тот же Фаиз, не умел и не мог плести паутину и терпеливо дожидаться, когда на очередном вопросе в нее попадется глупая муха. А вот честность он любил.
— Ты ненавидишь течку, ненавидишь кродахов, так какого хрена?
— Не тебя, — сказала Хесса, и, кажется, это стоило ей гораздо больших усилий, чем прошлое «да».
— И что теперь с этим делать? — спросил он. Не у Хессы даже, у себя самого.
— Не знаю. И мне плевать, ясно? Плевать. Но я хочу помочь!
— Как?!
Сардар не ожидал от нее такой прыти. Только что сидела, пришибленная и потерянная, и уже прижималась — крепко, сильно, сначала со спины, потом перетекла вперед, вцепилась в рубашку, прямо как там — в серале.
— Что ты собирался делать с этой потаскухой? Сделал? Понравилось?
— Да ни хера я не сделал!
— Так давай.
— Что? Выебать тебя в глотку?
— Этого хочешь?
Тогда не учуял ни ревности, ни ярости, их не было и сейчас. Зато другое, то, что никак не мог распознать, проступало отчетливо, будто огненными письменами под веками. И не странно, что не учуял, потому что это было новое, настолько новое и пугающее, что хотелось взвыть, прямо как анха от тоски или страха, или как волк на луну.
— Нет, — сказал Сардар. — Нет, не этого.
— Я тоже.
— Ты не течешь. Это может быть…
— Заткнись, — Хесса рванула на нем рубашку, пропитавшуюся потом, чужими запахами и страхами, кровью владыки и кровью паскудного Кадорима, как будто отдирала от Сардара вчерашний день, с мясом и корнями. — Пожалуйста, блядь! Пожалуйста. Заткнись. Я теку даже от твоего проклятого имени. Как сучка. Как…
Сардар прижал ее к стене, поднял, придерживая под ягодицы. Крепко сжались на поясе бедра. Тонкие тряпки трещали, их так легко, так сладко было раздирать в клочья.
— Я хочу, — шептала Хесса, и он проваливался в ее шепот, в ее запах, в ее руки и волосы, провонявшие сералем и карцером. — Быстро, глубоко, сразу. Даже если больно. Я хочу, как ты… хочешь.
Это не было придурью, не было расплатой или попыткой искупить какую-то вину, это было большим, гораздо большим. Хесса не врала даже себе. Она все еще боялась, будто по привычке, но того животного ужаса, той паники больше не было. Может, потому что не было течки, и даже природа сейчас ни к чему ее не принуждала. А может… Сардар прижался губами к шее, к частящему пульсу, к гладкой коже там, где уже давно сошел след от метки. Потому что Хесса хотела не кродаха, не член, она хотела его, Сардара. Алчно, разрушительно и, кажется, целиком, со всеми потрохами.
Наверное, стоило попросить у Ладуша успокоительного. Или снотворного. Или успокоительного со снотворным. Но Лин не смогла. Просто не смогла открыть рот, тем более что Ладуш всю дорогу от владыки тоже молчал, а в серале отпустил руку Лин — лишь тогда она осознала, что до сих пор ее держали, — и ушел к себе.
Он тоже злился, и эта злость была понятна. Как для владыки советник и митхуна значили гораздо больше, чем психованная трущобная анха, так и Ладуш ставил заботу об Асире намного выше, чем душевное состояние Лин. В конце концов, они ведь братья, хоть и совсем не похожи ни внешне, ни по характеру. Так понятно, очень по-человечески, да и с точки зрения государственных интересов — правильные приоритеты. Лин не могла его осуждать. И Асира — не могла, пусть не согласилась с ним, но приняла объяснения, хотя за Хессу было больно.
Все понимала, кроме одного — как теперь со всем этим пониманием дальше жить.
Как жить с тем, что Хесса, конечно, формально виновата и вообще повела себя по-идиотски, но ее ждет судьба хуже смерти — лишь за то, что не сумела правильно сказать о своей любви?
Как жить с тем, что явная ошибка Асира как правителя и судьи — это ошибка хорошего человека, который кинулся защищать дорогих ему людей? В чем-то даже достойно уважения — если бы на другой чаше этих напрочь сбитых весов правосудия не была жизнь Хессы.
Как жить с тем, что сама она, едва сущность анхи пробудилась полностью, оказалась готова принять от своего кродаха все? И с тем, что ровно в тот момент, когда это случилось, ее кродах, похоже, от нее отказался. Совсем.
Будь это кто другой, сказала бы: «Подожди до завтра. Или до послезавтра, или пару дней. Людям, знаешь, свойственно психовать, а потом остывать и жалеть о сказанном в запале. Он тебя позовет, вы разберетесь во всем, и все станет хорошо». Но для Асира, насколько Лин успела его изучить, держать себя в руках было делом чести. Чтобы так сорвался — нужно задеть очень сильно. По живому. И у нее, кажется, получилось. А ведь не все обиды легко простить.
Да и сама Лин… Позови ее Асир — сможет ли посмотреть ему в глаза? Хватит ли душевных сил говорить с ним, как будто ничего не было, или спокойно и взвешенно обсудить все то, что было?
В серале стояла почти абсолютная тишина. Лин прошла в свою комнату, отстраненно отметив, что кто-то все-таки сидит в общем зале — ну да, любопытство и жажду сплетен так просто не убьешь. Но ее даже взглядами не прожигали, смотрели как будто украдкой. Их счастье. Попытайся кто-нибудь вякнуть хоть про Хессу, хоть про саму Лин, и… На собственную жизнь ей сейчас было плевать, и дело вполне могло кончиться парой-тройкой трупов и соседней с Хессой камерой.
Ложиться спать казалось кощунством. Разве она заснет? Как будто ничего не произошло, не разлетелось на осколки. Вдребезги.
Лин заставила себя раздеться, завернулась в одеяло и села на пол, прислонившись к кровати. От сброшенной одежды пахло владыкой. Его яростью. Его болью. Его силой. Лин дышала этим запахом и думала, что в серале должен был остаться четко ощутимый, всем понятный след.
Медленно, плавно тишина становилась сонной. Прошла к выходу Лалия, приостановилась, втянув воздух, оглянулась на комнату Лин. Вряд ли заметила ее в темноте, а вот сама Лалия виделась отчетливо в свете ламп — непривычно простая одежда, распущенные волосы, только выражения лица не разобрать.
Проскользнули в общий зал клибы-уборщики, возились долго, но наконец ушли. Лин закусила угол одеяла. Ее охватывало опустошение, хотелось выть, но поддаться этому желанию значило потерять последние остатки гордости. И все же она отпустила себя — немного, ровно настолько, чтобы держаться на грани самоконтроля. Плакала тихо, судорожно содрогаясь, уткнувшись в одеяло, чтобы наверняка приглушить звуки.
В конце концов слезы сменились тяжелой, каменной усталостью — такой, когда нет сил шевелиться даже ради спасения собственной жизни, да и не стоит никчемная жизнь таких усилий. Хотелось пить, но, чтобы напиться, нужно было встать, а вода тоже не стоила усилий. Лин откинула голову на край постели, то и дело облизывая губы и ощущая соленый, а иногда слегка железистый вкус. Чувствовала, как неотвратимо близится рассвет, и понимала, что придется заставить себя подняться, умыться, одеться и… и, наверное, забиться в какую-нибудь щель, где можно будет дождаться ночи. Чтобы ее никто не видел, и она — никого.
Лалия вошла в комнату бесшумно. Лин почувствовала ее раньше, чем увидела. Открыла глаза — сна не было и близко, но держать тяжелые веки открытыми оказалось даже сложнее, чем встать.
В дверь постучали. Сардар медленно повернул голову, холодея от дурного предчувствия. «Спокойно, идиот!» Если бы что-то случилось с Асиром, уже вломился бы Ваган, лично оставшийся дежурить у покоев владыки, или его двуногие зверогрызы. Но тогда кого принесло среди ночи?
— Не спишь, — сказала Лалия, просачиваясь мимо застывшего Сардара в комнату. — И почему я не удивлена?
— Какого хрена ты здесь делаешь? — Только этой заразы сейчас и не хватало. Не с такой дурной и тяжелой башкой с ней общаться. Да и о чем?
Лалия обернулась, и до Сардара вдруг дошло, что выглядит она более чем странно. Ни тебе прически, ни драгоценностей, ни обертки, от которой слепит глаза. Какая-то рубашка, явно натянутая второпях, простые шаровары. И все.
— Хесса в карцере. Утром отправится в казармы.
— Что?!
Лалия скрестила руки на груди, вскинула длинные ресницы, взглянула с насмешкой.
— Мне повторить?
— Что за бред?
— Если ты не заметил, она оскорбила тебя перед всем сералем. А потом еще и подралась со мной. Это немного осложнило ситуацию.
— Подралась… с тобой? — С башкой точно творилось что-то не то — Сардар никак не мог переварить новости. Слишком бредово, чтобы быть правдой, хотя…
— Странно, да? Кто же в здравом уме будет со мной связываться?
— Ее не могут отправить в казармы, у нее моя метка, — он застегнул рубашку, нашел валявшийся у кровати пояс, еще не хватало по пути потерять штаны.
— Разумеется. Но ты ведь не ставишь метки направо и налево, вот я и решила предупредить заранее.
— С чего это ты такая добрая? — пробормотал, натягивая сапог. — Какого хрена тебе не все равно?
— Может, потому что чувствую себя причастной? Драку спровоцировала я.
Сардар выпрямился. Лалия улыбалась, явно довольная собой.
— Зачем?
— А ты не понимаешь? Мне было скучно, разумеется. Никаких острых ощущений в последнее время, не то что у некоторых.
— Да иди ты в бездну!
Лалия рассмеялась. Сардар давно уже не старался ее понять. Свихнешься, пока разберешься, что творится в этой башке. Лалия была предана владыке, этого хватало.
— Кто ее туда отправил?
— Владыка. Ты удивлен?
— После воплей на меня и драки с тобой? Нет. Не сегодня.
К утру Асир бы успокоился. Если и не простил зарвавшуюся трущобную, то постарался разобраться и, само собой, не стал бы сгоряча решать участь чужой анхи. Потому и не отправил в казармы сразу, оставил ночевать в карцере. Только вот Хесса ни о чем таком, конечно, не знала.
— Я смотрю, ты решил не тянуть до утра?
— Не зря же ты подняла свою изнеженную задницу и вместо того, чтобы спать, приперлась ко мне. Я не могу не оценить такой заботы, — Сардар оскалился, но Лалия на удивление не повелась на подначку.
— Еще одна такая выходка, и даже твоя метка ее не спасет. Ты же это понимаешь.
— А тебе не плевать? С каких пор тебя заботит что-то, кроме собственных интересов?
— Скажем так. Видеть в серале твою Хессу мне немного приятнее, чем ту же Нариму. Или… кого-нибудь еще в том же роде. Так что это и есть мои интересы, первый советник.
Сардар только качнул головой. Верить этой заразе можно, и ладно, а доверять или нет — дело владыки, не его.
— Сочтемся, — бросил, выскакивая в коридор.
— Вот и вся благодарность, — донеслось из комнаты, но он уже не слушал. Было не до того.
Пока добрался до камеры Хессы, успел накрутить себя до белых звезд перед глазами. Этой идиотке-из-трущоб нужно было надрать уши и вправить мозги, потому что Лалия верно сказала — владыка умел прощать, но на дух не выносил тех, кто не учится на собственных ошибках. Что будет говорить и что делать, Сардар не представлял. Он вообще до сих пор не понял, нахрена во все это ввязался и продолжает ввязываться. Он не был Хессе ни нянькой, ни опекуном, ни наставником, и уж тем более не был ее кродахом, чтобы трястись за ее шкуру. Особенно если самой Хессе на это положить.
Пока стражник гремел ключами, Сардар с трудом стоял на месте, сунув руки в карманы, потому что ладони чесались отшвырнуть нерасторопного придурка и сделать все самому. А когда дверь наконец открылась, из камеры в него шибануло такой глухой, звериной тоской, что чуть не попятился. Ненавидел он эту херню до усрачки. Почему-то сразу вспомнилась Элья, полубезумная от голода и боли, и их встреча посреди чащи, когда больше всего на свете хотелось разрубить облезлую клыкастую тварь на части, а потом бежать куда глаза глядят, не останавливаясь и не думая ни о чем. Потому что сразу понял — никуда они друг от друга уже не денутся. Пиздец. Просто пиздец. Сардар стиснул зубы и шагнул в камеру. Темно было как в жопе, он даже не сразу разглядел скорчившуюся в самом дальнем углу Хессу. А вот та его, кажется, увидела сразу, хотя, может, и не увидела, а почуяла.
— Поднимайся и пошли, — велел Сардар. Он не собирался задерживаться здесь ни на секунду.
Чего он ждал? Криков? Грубости? Ругани? Чего-то привычного, да. И хрен его знает, когда оно стало привычным. Но так и не дождался. Пока несся по коридору, Хесса просто шла следом, ни о чем не спрашивала, только смотрела. Сардар чувствовал ее взгляд затылком, позвоночником, всем собой. Это нервировало. Дыру собралась просмотреть в нем, или что? Прощалась? Он не выдержал на лестнице, обернулся. Хесса смотрела из-под отросшей челки не моргая. Потом спросила: «Здесь?» — и шагнула к нему, поднимая волосы и удерживая их на макушке обеими руками.
— Что? — спросил он, окончательно перестав понимать, что происходит.
— Метку. Здесь снимать будешь? Давай, я готова.
— Нахуй? — удивился Сардар.
Хесса моргнула. Стиснула волосы так, будто собиралась содрать с себя скальп.
— Как я в казармы пойду с твоей меткой? Там же…
Сардар выругался, схватил ее за плечо и поволок за собой. Развлекать дворцовую стражу скандалами посреди коридора он не нанимался.
В комнате Хесса допятилась до кресла, рухнула в него, вцепилась в подлокотники и вскинула голову. Вечером в серале она выглядела лучше. Живой, яркой, не то что эта бледная потерянная копия.
Сардар встал над ней, скрестил руки на груди, сказал, стараясь не сорваться на ор сразу:
— Ты не пойдешь в казармы.
— Но…
— Ты вернешься в сераль. И сделаешь все, чтобы больше не вляпываться в такое дерьмо, идиотка! Смотри на меня. Смотри! — Схватил ее за подбородок, нависая над креслом. — Скажи, что хочешь сдохнуть в казармах на члене двадцатого за ночь кродаха. Скажи, и я отволоку тебя туда лично. Прямо сейчас!
— Я… — у нее тряслись губы, бледные, искусанные. — Нет.
— Тогда какого хрена ты разоралась сегодня? Отвечай, ну! — Сардар встряхнул ее за плечи. Еще и башкой обо что-нибудь приложил бы, если б думал, что поможет. Хесса дернулась, попыталась скинуть руки, как будто начала приходить в себя.
— Потому что ты взял не ту! Она хуже всех в этом блядском курятнике. Тупая, озабоченная, подлая, завистливая…
— Я знаю!
Хесса замерла, а потом снова задергалась, уперлась руками в плечи, отталкивая. Он перехватил запястья, наткнулся на что-то странное, зачем-то дернул широкий рукав и впился взглядом в знакомый браслет. Хотелось то ли заржать, то ли послать нахер всю эту долбаную поебень. Вместо этого спросил:
— Давно носишь?
Хесса не ответила, просто выдернула руку, и на этот раз Сардар ей позволил. Потому что и так знал ответ. Откуда? Хрен поймешь. Просто знал, что побрякушка тут вовсе не для сомнительной красоты, что ее прячут ото всех как самую важную в мире реликвию. Он выпрямился, отвернулся, прошел по ковру, с садистским удовольствием размяв сапогом попавшийся под ноги персик. Все катилось к хренам, в пропасть, в ебучую бездну, а он снова ничего не мог с этим поделать. И убежать без оглядки тоже не мог. Снова.
— Ты хотела ко мне вместо Наримы? Ты сама — хотела или нет?
— Да.
«Как на допросе, — подумал Сардар. — Как под пытками — с трудом, через боль, но честно. И делай с этой честностью что хочешь, господин первый советник. Хоть обожрись ею, хоть выплесни в сливную яму». Он терпеть не мог пыточные. Не наслаждался допросами, как тот же Фаиз, не умел и не мог плести паутину и терпеливо дожидаться, когда на очередном вопросе в нее попадется глупая муха. А вот честность он любил.
— Ты ненавидишь течку, ненавидишь кродахов, так какого хрена?
— Не тебя, — сказала Хесса, и, кажется, это стоило ей гораздо больших усилий, чем прошлое «да».
— И что теперь с этим делать? — спросил он. Не у Хессы даже, у себя самого.
— Не знаю. И мне плевать, ясно? Плевать. Но я хочу помочь!
— Как?!
Сардар не ожидал от нее такой прыти. Только что сидела, пришибленная и потерянная, и уже прижималась — крепко, сильно, сначала со спины, потом перетекла вперед, вцепилась в рубашку, прямо как там — в серале.
— Что ты собирался делать с этой потаскухой? Сделал? Понравилось?
— Да ни хера я не сделал!
— Так давай.
— Что? Выебать тебя в глотку?
— Этого хочешь?
Тогда не учуял ни ревности, ни ярости, их не было и сейчас. Зато другое, то, что никак не мог распознать, проступало отчетливо, будто огненными письменами под веками. И не странно, что не учуял, потому что это было новое, настолько новое и пугающее, что хотелось взвыть, прямо как анха от тоски или страха, или как волк на луну.
— Нет, — сказал Сардар. — Нет, не этого.
— Я тоже.
— Ты не течешь. Это может быть…
— Заткнись, — Хесса рванула на нем рубашку, пропитавшуюся потом, чужими запахами и страхами, кровью владыки и кровью паскудного Кадорима, как будто отдирала от Сардара вчерашний день, с мясом и корнями. — Пожалуйста, блядь! Пожалуйста. Заткнись. Я теку даже от твоего проклятого имени. Как сучка. Как…
Сардар прижал ее к стене, поднял, придерживая под ягодицы. Крепко сжались на поясе бедра. Тонкие тряпки трещали, их так легко, так сладко было раздирать в клочья.
— Я хочу, — шептала Хесса, и он проваливался в ее шепот, в ее запах, в ее руки и волосы, провонявшие сералем и карцером. — Быстро, глубоко, сразу. Даже если больно. Я хочу, как ты… хочешь.
Это не было придурью, не было расплатой или попыткой искупить какую-то вину, это было большим, гораздо большим. Хесса не врала даже себе. Она все еще боялась, будто по привычке, но того животного ужаса, той паники больше не было. Может, потому что не было течки, и даже природа сейчас ни к чему ее не принуждала. А может… Сардар прижался губами к шее, к частящему пульсу, к гладкой коже там, где уже давно сошел след от метки. Потому что Хесса хотела не кродаха, не член, она хотела его, Сардара. Алчно, разрушительно и, кажется, целиком, со всеми потрохами.
ГЛАВА 5
Наверное, стоило попросить у Ладуша успокоительного. Или снотворного. Или успокоительного со снотворным. Но Лин не смогла. Просто не смогла открыть рот, тем более что Ладуш всю дорогу от владыки тоже молчал, а в серале отпустил руку Лин — лишь тогда она осознала, что до сих пор ее держали, — и ушел к себе.
Он тоже злился, и эта злость была понятна. Как для владыки советник и митхуна значили гораздо больше, чем психованная трущобная анха, так и Ладуш ставил заботу об Асире намного выше, чем душевное состояние Лин. В конце концов, они ведь братья, хоть и совсем не похожи ни внешне, ни по характеру. Так понятно, очень по-человечески, да и с точки зрения государственных интересов — правильные приоритеты. Лин не могла его осуждать. И Асира — не могла, пусть не согласилась с ним, но приняла объяснения, хотя за Хессу было больно.
Все понимала, кроме одного — как теперь со всем этим пониманием дальше жить.
Как жить с тем, что Хесса, конечно, формально виновата и вообще повела себя по-идиотски, но ее ждет судьба хуже смерти — лишь за то, что не сумела правильно сказать о своей любви?
Как жить с тем, что явная ошибка Асира как правителя и судьи — это ошибка хорошего человека, который кинулся защищать дорогих ему людей? В чем-то даже достойно уважения — если бы на другой чаше этих напрочь сбитых весов правосудия не была жизнь Хессы.
Как жить с тем, что сама она, едва сущность анхи пробудилась полностью, оказалась готова принять от своего кродаха все? И с тем, что ровно в тот момент, когда это случилось, ее кродах, похоже, от нее отказался. Совсем.
Будь это кто другой, сказала бы: «Подожди до завтра. Или до послезавтра, или пару дней. Людям, знаешь, свойственно психовать, а потом остывать и жалеть о сказанном в запале. Он тебя позовет, вы разберетесь во всем, и все станет хорошо». Но для Асира, насколько Лин успела его изучить, держать себя в руках было делом чести. Чтобы так сорвался — нужно задеть очень сильно. По живому. И у нее, кажется, получилось. А ведь не все обиды легко простить.
Да и сама Лин… Позови ее Асир — сможет ли посмотреть ему в глаза? Хватит ли душевных сил говорить с ним, как будто ничего не было, или спокойно и взвешенно обсудить все то, что было?
В серале стояла почти абсолютная тишина. Лин прошла в свою комнату, отстраненно отметив, что кто-то все-таки сидит в общем зале — ну да, любопытство и жажду сплетен так просто не убьешь. Но ее даже взглядами не прожигали, смотрели как будто украдкой. Их счастье. Попытайся кто-нибудь вякнуть хоть про Хессу, хоть про саму Лин, и… На собственную жизнь ей сейчас было плевать, и дело вполне могло кончиться парой-тройкой трупов и соседней с Хессой камерой.
Ложиться спать казалось кощунством. Разве она заснет? Как будто ничего не произошло, не разлетелось на осколки. Вдребезги.
Лин заставила себя раздеться, завернулась в одеяло и села на пол, прислонившись к кровати. От сброшенной одежды пахло владыкой. Его яростью. Его болью. Его силой. Лин дышала этим запахом и думала, что в серале должен был остаться четко ощутимый, всем понятный след.
Медленно, плавно тишина становилась сонной. Прошла к выходу Лалия, приостановилась, втянув воздух, оглянулась на комнату Лин. Вряд ли заметила ее в темноте, а вот сама Лалия виделась отчетливо в свете ламп — непривычно простая одежда, распущенные волосы, только выражения лица не разобрать.
Проскользнули в общий зал клибы-уборщики, возились долго, но наконец ушли. Лин закусила угол одеяла. Ее охватывало опустошение, хотелось выть, но поддаться этому желанию значило потерять последние остатки гордости. И все же она отпустила себя — немного, ровно настолько, чтобы держаться на грани самоконтроля. Плакала тихо, судорожно содрогаясь, уткнувшись в одеяло, чтобы наверняка приглушить звуки.
В конце концов слезы сменились тяжелой, каменной усталостью — такой, когда нет сил шевелиться даже ради спасения собственной жизни, да и не стоит никчемная жизнь таких усилий. Хотелось пить, но, чтобы напиться, нужно было встать, а вода тоже не стоила усилий. Лин откинула голову на край постели, то и дело облизывая губы и ощущая соленый, а иногда слегка железистый вкус. Чувствовала, как неотвратимо близится рассвет, и понимала, что придется заставить себя подняться, умыться, одеться и… и, наверное, забиться в какую-нибудь щель, где можно будет дождаться ночи. Чтобы ее никто не видел, и она — никого.
Лалия вошла в комнату бесшумно. Лин почувствовала ее раньше, чем увидела. Открыла глаза — сна не было и близко, но держать тяжелые веки открытыми оказалось даже сложнее, чем встать.
