Мне не следовало его брать.
Я говорю себе это снова и снова, даже сейчас, даже когда мои пальцы скользят по краям хрупких страниц. Бумага кажется слишком тонкой, слишком древней, как будто жир моей кожи может стереть слова. Возможно, так и должно быть. Возможно, они никогда не предназначались для прочтения.
Я нашел его в подвальном архиве библиотеки Св. Августина, месте, настолько забытом, что даже пыль на стеллажах была покрыта слоями истории. В комнате пахло гнилью и запустением, а книги там хранились неправильные — не по содержанию, а по возникновению — забытые и выброшенные вещи, которые вообще не должны были появиться на свет.
Я не искал его. Я должен был исследовать что-то другое, копаться в старых теологических текстах для заказанной мне статьи — мирской, академической статьи об апокрифических евангелиях — ничего опасного, ничего богохульного.
И все же оно было там, спрятанное под стопкой непереведенных фрагментов, завернутое в кожаную обложку, потемневшую от времени.
Сначала я подумал, что это просто еще один фрагмент писания — еще один потерянный голос из ранних дней христианства, погребенный под тяжестью канонической доктрины. Но когда я откинул обложку, то сразу понял, что это нечто другое.
Слова были написаны от руки, но не на греческом, латинском или арамейском языке.
Первую строку перевести достаточно легко:
«И сказал Он, и небеса заплакали, ибо видели первую смерть Божию».
Я нахмурился, а мой разум напрягся. Первая смерть Бога? Но это абсурд. Ересь.
Я перевернул страницу.
Чернила сместились.
Клянусь, всего на секунду, но буквы сдвинулись, приняв новую форму, прежде чем вернуться к первоначальной.
Я моргнул. Это, должно быть, разыгралось мое воображение. Слишком много часов, проведенных в темной архивной комнате. Чтение при мерцающем свете настольной лампы, которую следовало заменить много лет назад.
Но пока я смотрел на страницу, меня охватило растущее беспокойство, которое я не мог объяснить. Меня охватил не просто страх. Это был первобытный ужас, чувство надвигающейся гибели.
Это было признание.
Это было осознание, которое всплыло где-то на задворках моей памяти, словно я видел эти слова раньше, возможно, во сне. И когда я перевернул очередную страницу, лампа рядом со мной дважды мигнула и погасла.
В комнате было тихо. Но я готов поклясться, что в темноте услышал чье-то дыхание.
Мне следовало оставить находку там. Мне следовало уйти, бросив ее пылиться в архиве, забытой, как и должно было быть. Но вместо этого я забрал книгу домой.
Это не кража, уверял я себя. Книга даже не была особенно ценной — ни один известный историк не каталогизировал ее, ни один теолог не писал о ней. Она не существовала ни в одной официальной записи.
Так почему же у меня было чувство, будто я несу в руках преступление?
К тому времени, как я добрался до своей квартиры, небо потемнело до неестественного оттенка серого, но я все еще мог видеть горизонт за окном, и что-то еще, очень далекое.
Я запер дверь, сел за рабочий стол и развернул книгу. Кожаный переплет местами потрескался, но страницы внутри были совершенно целы — никаких признаков старения, никакого рассыпающегося папируса. Слова были невозможно четкими, словно написанными вчера.
Я колебался, прежде чем открыть ее снова, внезапно ощутив звук своего дыхания. В квартире было слишком тихо.
Я открыл первую страницу.
«И сказал Он, и небеса заплакали, ибо видели первую смерть Божию».
Я провел пальцем под словами, беззвучно их произнося. Что-то в этой фразе меня смутило — не только смысл, но и структура.
«Первая смерть Бога». Намек ясен. Смертей было минимум две.
Я перевернул страницу. Там было продолжение отрывка:
«Ибо три были перед престолом, и один был поглощен, и один связан, и один остался. И оставшийся занял престол, но он не был первым».
У меня пересохло во рту.
Это не было известным евангелием. Это не была альтернативная версия библейской истории. Это было что-то другое. Что-то, чего не должно было существовать. В тексте не упоминается Иисус. В нем не упоминается Яхве. Там говорилось только о «Том, Кто Остался».
Я перелистнул страницу, мои пальцы слегка дрожали. Текст был последовательным — его писала твердая, осторожная рука, методичная и точная. И все же чернила выглядели неестественно свежими. Мое внимание привлек отрывок, и пока я читал, по моему телу пробежал тревожный холодок.
«Тот, Кто Остался, заключил завет с людьми, и они назвали Его Богом, хотя Он не был первым. И Он принял имя Первого, и люди не узнали. И те, кто видел истину, умолкли».
Я с трудом сглотнул. Подделка. Это, должно быть, обман. Но мой разум не хотел так считать. Вывод был ужасающим в своей простоте: «А что, если Бог, которому поклонялось человечество, не был первым? А что, если Он был кем-то другим?»
Воздух в моей квартире казался густым. Я перевернул страницу. Слова были ясные, четкие, идеально читаемые. Но как только мой взгляд остановился на них, зрение затуманилось. Буквы, казалось, дергались, смещались, распутывались.
Я моргнул. Буквы кровоточили. Чернила растекались, просачивались в поля, словно вены под кожей. Я отодвинулся от стола. Мое сердце бешено колотилось. Что это? Оптическая иллюзия или игра ума?
Я отвернулся, тяжело дыша, и провел рукой по лицу, пытаясь успокоиться. Когда снова посмотрел на страницу, слова изменились. Я захлопнул книгу.
Долго просто сидел, уставившись на кожаную обложку. Мое дыхание было настолько громким, что казалось, по квартире гуляет эхо. Руки слегка дрожали, а пальцы покалывало там, где они касались страниц.
Я пытался убедить себя, что это трюк — трюк ума. Я слишком долго занимался переводами, и это мешало реальному восприятию. Другое логическое объяснение я не находил.
И все же, я снова открыл книгу. Слова на странице были другими, а чернила опять сместились.
Я резко встал, оттолкнув стул так сильно, что он чуть не опрокинулся. Мне нужно было прочистить голову. Посмотрел на часы — уже за полночь. Неужели было так поздно, когда я начал читать?
Квартира вдруг показалась чужой. В ней все оставалось на своих местах, но выглядело как копия моих вещей. Воздух стал тяжелым, как перед бурей, с трудом проникал в легкие.
Я пошёл в ванную и включил свет. Лампочка зажужжала и стала мерцать. Наклонился над раковиной, плеснул воды на лицо и сделал глубокий вдох. Затем поднял глаза и посмотрел на свое отражение в зеркале. Оно повторяло мои движения, но с небольшим запозданием. Я провел рукой, отражение все повторило, но на долю секунды позже, словно не сразу осознало, что нужно делать.
Я резко вдохнул, мой живот скрутило. Рациональная часть сознания кричала, что это глаза сыграли злую шутку, наступила галлюцинация от усталости.
Я моргнул, и на этот раз отражение опоздало на целую секунду, будто давало понять, что мне не кажется. Я отошел от раковины, чувствуя, что еще немного, и получу инфаркт. Свет мигал. Мое отражение улыбнулось, хотя мои губы оставались неподвижными. Когда лампочка перестала моргать, все стабилизировалось, и отражение снова стало нормальным — точным отражением меня.
Я выключил свет в ванной и быстро вышел оттуда. Грудь сдавило. Мне нужно было поспать. Мне нужно было не думать об этом, хотя бы сейчас.
Но я почти не спал. Чувство иррациональности происходящего давило на мои мысли, как бы я ни пытался его прогнать. Мне снились черные чернила, растекающиеся по странице, словно вены. Голоса, шепчущие на языках, которых я не понимал.
Я проснулся перед рассветом, сквозь окно пробивался слабый голубой свет. И сразу услышал чье-то дыхание в своей комнате.
Хриплый вдох. За ним медленный, осторожный выдох. Казалось, источник находится вне поля зрения, прямо за спинкой кровати.
Я лежал неподвижно. Не дышал. Звук продолжался, медленный и размеренный, как будто кто-то хотел, чтобы его услышали.
Я слегка повернул голову и скосил взгляд. Никого и ничего.
А потом звук дыхания перешел в шепот, и я услышал голос, заглушающий звук моего сердцебиения. Я не мог разобрать слов, но понял общий смысл — продолжай читать.
Я сел так быстро, что чуть не упал с кровати. Моя комната была пуста. Звук дыхания исчез, шепот прекратился.
Но книга. Она лежала открытой на моей тумбочке. Но я точно помню, что захлопнул ее и не брал с собой в спальню. Но вот она лежит передо мной, открытая на странице, которую я не переводил.
Мои руки дрожали, когда я потянулся к ней, а желудок скрутило от тошноты. Я не должен этого делать. Я знал, что не должен, но все равно прочитал.
«И Тот, Кто Остался, принял Имя Первого, и никто из произносящих его не знал. Они молились Ему, и Он услышал, но не возлюбил их. Ибо Он не был Первым, и Он не был Последним. Он был Пустотой, а Пустота не плачет».
По мне пробежал холодок. Я перевернул страницу. Чернила еще не высохли. Я сидел в тусклом свете наступающего утра и смотрел на книгу. Ее страницы были неподвижны.
Я был измотан, а тело ныло от недостатка отдыха, но каждый раз, когда я закрывал глаза, ощущал чей-то шепот на краю своих мыслей. Не слова, конечно. Просто ощущение чего-то ждущего.
Мне нужно было выйти на улицу.
Я поехал на метро в центр города, надеясь, что движение, шум, люди помогут избавиться от чувства, закрадывающегося под кожу. Но с городом было что-то не так. Или это со мной что-то не так?
Сначала это были мелочи — небольшие несоответствия.
Уличный фонарь, который на этом углу всегда мигал желтым, теперь светил ровным зеленоватым цветом. Рекламный щит, по которому крутили какие-то ролики, не работал.
Конечно, это можно объяснить. У фонаря поменяли лампочку, а рекламный щит сломался.
Но потом я обратил внимание на людей.
Метро было переполнено, пассажиры стояли плечом к плечу. Я чувствовал тепло их тел и прикосновение рук, но шума не было. Никто не разговаривал. Никакого шелеста газет, никакой приглушенной музыки, льющейся из наушников.
Только тишина.
Я стал присматриваться к лицам. Стоящий напротив мужчина поймал мой взгляд. Сначала он выглядел нормально — загорелое лицо, темные глаза, руки в карманах. Но что-то в нем заставило меня испугаться.
Его рот двигался. Но не было слышно ни звука. Он произносил слова, но они были недоступны для моего слуха. Я попытался разобрать речь по губам, и вдруг он остановился на полуслове.
Затем его голова медленно наклонилась ко мне. Как будто он только что понял, что я за ним наблюдаю. Как будто он только что осознал, что мне здесь не место.
Я перевел взгляд в сторону, сердце колотилось. Поезд с визгом остановился, и я рванул к дверям, едва не споткнувшись о собственные заплетающиеся ноги.
Я добрался до университета. Здание было знакомым, успокаивающим своей монументальностью. Флуоресцентные лампы, натертые полы, отдаленное эхо шагов, разносящееся по длинным коридорам. Здесь тоже было тихо, но это царила обычная академическая тишина.
Мне нужны были ответы. Мне нужен был кто-то, кто сказал бы, что я не схожу с ума. Мне на ум пришел только один человек — доктор Эйвери. Профессор религиоведения, специалист по апокрифическим текстам. И единственный человек, которого я знал, и который мог бы точно сказать, что я нашел.
Когда я пришел, дверь его кабинета была приоткрыта.
— Доктор Эйвери? — мой голос прозвучал слишком громко в тишине.
Никакого ответа.
Я вошел внутрь. Его стол был в беспорядке — бумаги сложены хаотично, книги раскрыты, как будто он был чем-то занят и в спешке ушел.
И тут я увидел это.
Книга. Она лежала посередине его стола. Такая же, как у меня.
Дрожащей рукой я открыл обложку. На первой странице неровным почерком была нацарапана всего одна фраза: «НЕ ПРОИЗНОСИ ЕГО ИМЕНИ».
Я резко выдохнул, пульс отдавался в ушах.
Позади меня скрипнула половица. Я обернулся, сердце колотилось о ребра. В дверях стоял доктор Эйвери. Но что-то было не так.
Одежда его была растрёпана. Лицо бледное, скользкое от пота. Глаза — широко раскрытые, налитые кровью, расфокусированные.
— Доктор Эйвери, — начал я, но он, шатаясь, шагнул вперед.
Его рот двигался. Сначала не раздалось ни звука, затем я услышал:
— Сколько вы прочитали?
Его голос был грубым и хриплым, как будто он кричал несколько часов. Я с трудом сглотнул.
— Я? Всего несколько страниц. Я не понимаю.
Все его тело дернулось от моих слов, как будто я ударил его. Он сделал еще один шаг вперед, слишком быстро, слишком внезапно. Его дыхание стало прерывистым.
— Тебе нужно остановиться, — прошептал он. — Тебе нужно остановиться, прежде чем ты увидишь…
Он резко вздохнул и прервался, его взгляд скользнул мимо меня. Я инстинктивно обернулся. В тусклом свете окна отражались мы оба. А за нами третья фигура.
Кто-то высокий. Безликий. Наблюдающий.
Мне стало не по себе.
— Доктор Эйвери, нам нужно...
Но он уже бросился к книге, рвал страницы своими трясущимися руками.
— Это неважно! Это неважно! — его голос надломился. — Ты не можешь это читать, не можешь...
Он резко остановился. Его руки замерли в движении, и пальцы все еще сжимали разорванные фрагменты.
Какое-то время он стоял, застыв. Затем резко повернул голову в мою сторону.
Его глаза были неестественными. Слишком темными. Слишком пустыми. Как будто что-то еще смотрело сквозь них.
Слова на порванных страницах сместились. Не физически. Не знаю, как это описать, но каким-то образом я понял — теперь они другие. Их значение изменилось.
Доктор Эйвери улыбнулся, и я сразу понял — то, что было в Евангелии, захватило его.
Улыбка доктора Эйвери врезалась в мой разум, как остаточное изображение чего-то, что я так и не разглядел. Его глаза были пустыми и слишком широко растянутыми, и что-то еще смотрело изнутри него. Я не стал дожидаться, что он скажет дальше.
Я выскочил из его кабинета, проталкиваясь через полуоткрытую дверь, мое дыхание было коротким, похожим на панические вздохи. Мне нужно было уходить отсюда.
Передо мной раскинулся невероятно длинный коридор. Я знал его — ходил по нему десятки раз — но теперь он простирается за пределы возможного. Дальний конец терялся где-то далеко. И там, в самом конце, появилась тень.
Нет. Не тень. Что-то другое. Тьма, которая была не просто отсутствием света, а присутствием чего-то огромного. Наблюдающего. Ожидающего.
Мой пульс ревел в ушах. Я обернулся — доктор Эйвери стоял позади меня. Но он не двигался. Он стоял совершенно неподвижно, опустив руки по бокам и слегка приоткрыв рот, словно застыл на полуслове.
И его глаза были прикованы ко мне. Он не моргал и не дышал. Просто смотрел.
Бежать! Это слово инстинктивно, первобытно ворвалось в мой разум.
Я повернулся и побежал, с трудом заставляя себя двигаться вперед. Мои шаги шлепали по паркетному полу, громко отдаваясь эхом в тишине.
Я добрался до лестницы и буквально бросился вниз, перескакивая через ступеньки. Мои ноги горели.
Входные двери — мне нужно было добраться до входных дверей.
Я ворвался в главный зал. И остановился как вкопанный.
Двери исчезли. На их месте стояла стена. Гладкая, ровная, без изъянов.
Я говорю себе это снова и снова, даже сейчас, даже когда мои пальцы скользят по краям хрупких страниц. Бумага кажется слишком тонкой, слишком древней, как будто жир моей кожи может стереть слова. Возможно, так и должно быть. Возможно, они никогда не предназначались для прочтения.
Я нашел его в подвальном архиве библиотеки Св. Августина, месте, настолько забытом, что даже пыль на стеллажах была покрыта слоями истории. В комнате пахло гнилью и запустением, а книги там хранились неправильные — не по содержанию, а по возникновению — забытые и выброшенные вещи, которые вообще не должны были появиться на свет.
Я не искал его. Я должен был исследовать что-то другое, копаться в старых теологических текстах для заказанной мне статьи — мирской, академической статьи об апокрифических евангелиях — ничего опасного, ничего богохульного.
И все же оно было там, спрятанное под стопкой непереведенных фрагментов, завернутое в кожаную обложку, потемневшую от времени.
Сначала я подумал, что это просто еще один фрагмент писания — еще один потерянный голос из ранних дней христианства, погребенный под тяжестью канонической доктрины. Но когда я откинул обложку, то сразу понял, что это нечто другое.
Слова были написаны от руки, но не на греческом, латинском или арамейском языке.
Первую строку перевести достаточно легко:
«И сказал Он, и небеса заплакали, ибо видели первую смерть Божию».
Я нахмурился, а мой разум напрягся. Первая смерть Бога? Но это абсурд. Ересь.
Я перевернул страницу.
Чернила сместились.
Клянусь, всего на секунду, но буквы сдвинулись, приняв новую форму, прежде чем вернуться к первоначальной.
Я моргнул. Это, должно быть, разыгралось мое воображение. Слишком много часов, проведенных в темной архивной комнате. Чтение при мерцающем свете настольной лампы, которую следовало заменить много лет назад.
Но пока я смотрел на страницу, меня охватило растущее беспокойство, которое я не мог объяснить. Меня охватил не просто страх. Это был первобытный ужас, чувство надвигающейся гибели.
Это было признание.
Это было осознание, которое всплыло где-то на задворках моей памяти, словно я видел эти слова раньше, возможно, во сне. И когда я перевернул очередную страницу, лампа рядом со мной дважды мигнула и погасла.
В комнате было тихо. Но я готов поклясться, что в темноте услышал чье-то дыхание.
Мне следовало оставить находку там. Мне следовало уйти, бросив ее пылиться в архиве, забытой, как и должно было быть. Но вместо этого я забрал книгу домой.
Это не кража, уверял я себя. Книга даже не была особенно ценной — ни один известный историк не каталогизировал ее, ни один теолог не писал о ней. Она не существовала ни в одной официальной записи.
Так почему же у меня было чувство, будто я несу в руках преступление?
К тому времени, как я добрался до своей квартиры, небо потемнело до неестественного оттенка серого, но я все еще мог видеть горизонт за окном, и что-то еще, очень далекое.
Я запер дверь, сел за рабочий стол и развернул книгу. Кожаный переплет местами потрескался, но страницы внутри были совершенно целы — никаких признаков старения, никакого рассыпающегося папируса. Слова были невозможно четкими, словно написанными вчера.
Я колебался, прежде чем открыть ее снова, внезапно ощутив звук своего дыхания. В квартире было слишком тихо.
Я открыл первую страницу.
«И сказал Он, и небеса заплакали, ибо видели первую смерть Божию».
Я провел пальцем под словами, беззвучно их произнося. Что-то в этой фразе меня смутило — не только смысл, но и структура.
«Первая смерть Бога». Намек ясен. Смертей было минимум две.
Я перевернул страницу. Там было продолжение отрывка:
«Ибо три были перед престолом, и один был поглощен, и один связан, и один остался. И оставшийся занял престол, но он не был первым».
У меня пересохло во рту.
Это не было известным евангелием. Это не была альтернативная версия библейской истории. Это было что-то другое. Что-то, чего не должно было существовать. В тексте не упоминается Иисус. В нем не упоминается Яхве. Там говорилось только о «Том, Кто Остался».
Я перелистнул страницу, мои пальцы слегка дрожали. Текст был последовательным — его писала твердая, осторожная рука, методичная и точная. И все же чернила выглядели неестественно свежими. Мое внимание привлек отрывок, и пока я читал, по моему телу пробежал тревожный холодок.
«Тот, Кто Остался, заключил завет с людьми, и они назвали Его Богом, хотя Он не был первым. И Он принял имя Первого, и люди не узнали. И те, кто видел истину, умолкли».
Я с трудом сглотнул. Подделка. Это, должно быть, обман. Но мой разум не хотел так считать. Вывод был ужасающим в своей простоте: «А что, если Бог, которому поклонялось человечество, не был первым? А что, если Он был кем-то другим?»
Воздух в моей квартире казался густым. Я перевернул страницу. Слова были ясные, четкие, идеально читаемые. Но как только мой взгляд остановился на них, зрение затуманилось. Буквы, казалось, дергались, смещались, распутывались.
Я моргнул. Буквы кровоточили. Чернила растекались, просачивались в поля, словно вены под кожей. Я отодвинулся от стола. Мое сердце бешено колотилось. Что это? Оптическая иллюзия или игра ума?
Я отвернулся, тяжело дыша, и провел рукой по лицу, пытаясь успокоиться. Когда снова посмотрел на страницу, слова изменились. Я захлопнул книгу.
Долго просто сидел, уставившись на кожаную обложку. Мое дыхание было настолько громким, что казалось, по квартире гуляет эхо. Руки слегка дрожали, а пальцы покалывало там, где они касались страниц.
Я пытался убедить себя, что это трюк — трюк ума. Я слишком долго занимался переводами, и это мешало реальному восприятию. Другое логическое объяснение я не находил.
И все же, я снова открыл книгу. Слова на странице были другими, а чернила опять сместились.
Я резко встал, оттолкнув стул так сильно, что он чуть не опрокинулся. Мне нужно было прочистить голову. Посмотрел на часы — уже за полночь. Неужели было так поздно, когда я начал читать?
Квартира вдруг показалась чужой. В ней все оставалось на своих местах, но выглядело как копия моих вещей. Воздух стал тяжелым, как перед бурей, с трудом проникал в легкие.
Я пошёл в ванную и включил свет. Лампочка зажужжала и стала мерцать. Наклонился над раковиной, плеснул воды на лицо и сделал глубокий вдох. Затем поднял глаза и посмотрел на свое отражение в зеркале. Оно повторяло мои движения, но с небольшим запозданием. Я провел рукой, отражение все повторило, но на долю секунды позже, словно не сразу осознало, что нужно делать.
Я резко вдохнул, мой живот скрутило. Рациональная часть сознания кричала, что это глаза сыграли злую шутку, наступила галлюцинация от усталости.
Я моргнул, и на этот раз отражение опоздало на целую секунду, будто давало понять, что мне не кажется. Я отошел от раковины, чувствуя, что еще немного, и получу инфаркт. Свет мигал. Мое отражение улыбнулось, хотя мои губы оставались неподвижными. Когда лампочка перестала моргать, все стабилизировалось, и отражение снова стало нормальным — точным отражением меня.
Я выключил свет в ванной и быстро вышел оттуда. Грудь сдавило. Мне нужно было поспать. Мне нужно было не думать об этом, хотя бы сейчас.
Но я почти не спал. Чувство иррациональности происходящего давило на мои мысли, как бы я ни пытался его прогнать. Мне снились черные чернила, растекающиеся по странице, словно вены. Голоса, шепчущие на языках, которых я не понимал.
Я проснулся перед рассветом, сквозь окно пробивался слабый голубой свет. И сразу услышал чье-то дыхание в своей комнате.
Хриплый вдох. За ним медленный, осторожный выдох. Казалось, источник находится вне поля зрения, прямо за спинкой кровати.
Я лежал неподвижно. Не дышал. Звук продолжался, медленный и размеренный, как будто кто-то хотел, чтобы его услышали.
Я слегка повернул голову и скосил взгляд. Никого и ничего.
А потом звук дыхания перешел в шепот, и я услышал голос, заглушающий звук моего сердцебиения. Я не мог разобрать слов, но понял общий смысл — продолжай читать.
Я сел так быстро, что чуть не упал с кровати. Моя комната была пуста. Звук дыхания исчез, шепот прекратился.
Но книга. Она лежала открытой на моей тумбочке. Но я точно помню, что захлопнул ее и не брал с собой в спальню. Но вот она лежит передо мной, открытая на странице, которую я не переводил.
Мои руки дрожали, когда я потянулся к ней, а желудок скрутило от тошноты. Я не должен этого делать. Я знал, что не должен, но все равно прочитал.
«И Тот, Кто Остался, принял Имя Первого, и никто из произносящих его не знал. Они молились Ему, и Он услышал, но не возлюбил их. Ибо Он не был Первым, и Он не был Последним. Он был Пустотой, а Пустота не плачет».
По мне пробежал холодок. Я перевернул страницу. Чернила еще не высохли. Я сидел в тусклом свете наступающего утра и смотрел на книгу. Ее страницы были неподвижны.
Я был измотан, а тело ныло от недостатка отдыха, но каждый раз, когда я закрывал глаза, ощущал чей-то шепот на краю своих мыслей. Не слова, конечно. Просто ощущение чего-то ждущего.
Мне нужно было выйти на улицу.
Я поехал на метро в центр города, надеясь, что движение, шум, люди помогут избавиться от чувства, закрадывающегося под кожу. Но с городом было что-то не так. Или это со мной что-то не так?
Сначала это были мелочи — небольшие несоответствия.
Уличный фонарь, который на этом углу всегда мигал желтым, теперь светил ровным зеленоватым цветом. Рекламный щит, по которому крутили какие-то ролики, не работал.
Конечно, это можно объяснить. У фонаря поменяли лампочку, а рекламный щит сломался.
Но потом я обратил внимание на людей.
Метро было переполнено, пассажиры стояли плечом к плечу. Я чувствовал тепло их тел и прикосновение рук, но шума не было. Никто не разговаривал. Никакого шелеста газет, никакой приглушенной музыки, льющейся из наушников.
Только тишина.
Я стал присматриваться к лицам. Стоящий напротив мужчина поймал мой взгляд. Сначала он выглядел нормально — загорелое лицо, темные глаза, руки в карманах. Но что-то в нем заставило меня испугаться.
Его рот двигался. Но не было слышно ни звука. Он произносил слова, но они были недоступны для моего слуха. Я попытался разобрать речь по губам, и вдруг он остановился на полуслове.
Затем его голова медленно наклонилась ко мне. Как будто он только что понял, что я за ним наблюдаю. Как будто он только что осознал, что мне здесь не место.
Я перевел взгляд в сторону, сердце колотилось. Поезд с визгом остановился, и я рванул к дверям, едва не споткнувшись о собственные заплетающиеся ноги.
Я добрался до университета. Здание было знакомым, успокаивающим своей монументальностью. Флуоресцентные лампы, натертые полы, отдаленное эхо шагов, разносящееся по длинным коридорам. Здесь тоже было тихо, но это царила обычная академическая тишина.
Мне нужны были ответы. Мне нужен был кто-то, кто сказал бы, что я не схожу с ума. Мне на ум пришел только один человек — доктор Эйвери. Профессор религиоведения, специалист по апокрифическим текстам. И единственный человек, которого я знал, и который мог бы точно сказать, что я нашел.
Когда я пришел, дверь его кабинета была приоткрыта.
— Доктор Эйвери? — мой голос прозвучал слишком громко в тишине.
Никакого ответа.
Я вошел внутрь. Его стол был в беспорядке — бумаги сложены хаотично, книги раскрыты, как будто он был чем-то занят и в спешке ушел.
И тут я увидел это.
Книга. Она лежала посередине его стола. Такая же, как у меня.
Дрожащей рукой я открыл обложку. На первой странице неровным почерком была нацарапана всего одна фраза: «НЕ ПРОИЗНОСИ ЕГО ИМЕНИ».
Я резко выдохнул, пульс отдавался в ушах.
Позади меня скрипнула половица. Я обернулся, сердце колотилось о ребра. В дверях стоял доктор Эйвери. Но что-то было не так.
Одежда его была растрёпана. Лицо бледное, скользкое от пота. Глаза — широко раскрытые, налитые кровью, расфокусированные.
— Доктор Эйвери, — начал я, но он, шатаясь, шагнул вперед.
Его рот двигался. Сначала не раздалось ни звука, затем я услышал:
— Сколько вы прочитали?
Его голос был грубым и хриплым, как будто он кричал несколько часов. Я с трудом сглотнул.
— Я? Всего несколько страниц. Я не понимаю.
Все его тело дернулось от моих слов, как будто я ударил его. Он сделал еще один шаг вперед, слишком быстро, слишком внезапно. Его дыхание стало прерывистым.
— Тебе нужно остановиться, — прошептал он. — Тебе нужно остановиться, прежде чем ты увидишь…
Он резко вздохнул и прервался, его взгляд скользнул мимо меня. Я инстинктивно обернулся. В тусклом свете окна отражались мы оба. А за нами третья фигура.
Кто-то высокий. Безликий. Наблюдающий.
Мне стало не по себе.
— Доктор Эйвери, нам нужно...
Но он уже бросился к книге, рвал страницы своими трясущимися руками.
— Это неважно! Это неважно! — его голос надломился. — Ты не можешь это читать, не можешь...
Он резко остановился. Его руки замерли в движении, и пальцы все еще сжимали разорванные фрагменты.
Какое-то время он стоял, застыв. Затем резко повернул голову в мою сторону.
Его глаза были неестественными. Слишком темными. Слишком пустыми. Как будто что-то еще смотрело сквозь них.
Слова на порванных страницах сместились. Не физически. Не знаю, как это описать, но каким-то образом я понял — теперь они другие. Их значение изменилось.
Доктор Эйвери улыбнулся, и я сразу понял — то, что было в Евангелии, захватило его.
Улыбка доктора Эйвери врезалась в мой разум, как остаточное изображение чего-то, что я так и не разглядел. Его глаза были пустыми и слишком широко растянутыми, и что-то еще смотрело изнутри него. Я не стал дожидаться, что он скажет дальше.
Я выскочил из его кабинета, проталкиваясь через полуоткрытую дверь, мое дыхание было коротким, похожим на панические вздохи. Мне нужно было уходить отсюда.
Передо мной раскинулся невероятно длинный коридор. Я знал его — ходил по нему десятки раз — но теперь он простирается за пределы возможного. Дальний конец терялся где-то далеко. И там, в самом конце, появилась тень.
Нет. Не тень. Что-то другое. Тьма, которая была не просто отсутствием света, а присутствием чего-то огромного. Наблюдающего. Ожидающего.
Мой пульс ревел в ушах. Я обернулся — доктор Эйвери стоял позади меня. Но он не двигался. Он стоял совершенно неподвижно, опустив руки по бокам и слегка приоткрыв рот, словно застыл на полуслове.
И его глаза были прикованы ко мне. Он не моргал и не дышал. Просто смотрел.
Бежать! Это слово инстинктивно, первобытно ворвалось в мой разум.
Я повернулся и побежал, с трудом заставляя себя двигаться вперед. Мои шаги шлепали по паркетному полу, громко отдаваясь эхом в тишине.
Я добрался до лестницы и буквально бросился вниз, перескакивая через ступеньки. Мои ноги горели.
Входные двери — мне нужно было добраться до входных дверей.
Я ворвался в главный зал. И остановился как вкопанный.
Двери исчезли. На их месте стояла стена. Гладкая, ровная, без изъянов.
