— Что у вас на этой неделе? — спросила матушка вслед.
— Ээ… — он на миг запнулся, — «Времена года» Вивальди.
Бдительно оберегая душевный покой матери, Оле не признался, что потерял место в театре — это подорвало бы остаток её сил. Поэтому он разводил руками тучи, сгущавшиеся над их головами, и старательно поддерживал для неё иллюзию нормальной жизни: в привычное время выходил из дому, возвращался с неизменной улыбкой на лице, с притворной живостью рассказывал о делах. В начале каждой недели читал свежие афиши, запоминал программу следующего концерта, по вечерам играл матушке новые мелодии. Следил, чтобы в дом не попали газеты с заметками о театре и щедро доплачивал сиделке за молчание.
Удары судьбы Оле мужественно сносил в одиночку — а они сыпались один за другим, как и письма с отказами, возвращавшиеся из театров, куда он обращался. Он стал искать место учителя, но двери домов, где прежде первая скрипка Королевского театра была желанным гостем, теперь были перед ним закрыты. Никто не желал даже слышать о том, чтобы нанять в учителя виновника громкого скандала.
Оле превратился в изгоя. Сбережения быстро таяли. Большую часть поглотила невероятного размера неустойка по контракту и внушительная сумма отцовского долга, выплаченная кредиторам. Немало денег ежедневно уходило на врачей, лекарства и сиделку.
Как-то раз, пересчитав оставшееся, Ларсен очень надолго задумался. Потом набросил на плечи пальто и вышел на улицу. Две недели суровая складка меж его бровей разглаживалась лишь на пороге комнаты матери, но однажды Оле вернулся домой спокойным и уверенным.
— Я взял себе нескольких учеников, матушка. Буду реже бывать дома, но ты уж потерпи.
Со следующего дня он стал уходить очень рано и возвращаться поздним вечером. А перед тем, как подняться к матушке, тщательно мылся, надевал свежую одежду и сбрызгивал волосы одеколоном.
В унылом оцепенении Ник дождался конца театрального сезона. Тихо промелькнуло безрадостное лето. Следом за ним вновь надвинулось низкое осеннее небо, и ненавистные поездки в театр возобновились.
Ника не покидали мысли об Оле. Он продолжал гадать, как сложилась его жизнь, хотя был почти уверен, что уже не узнает об этом. И никогда больше не услышит чудесный голос его скрипки.
Как-то туманным пасмурным утром извозчик повёз их в театр другой дорогой — в объезд ремонтируемого моста. Ник с неприязнью смотрел в окно. Прежде он не бывал в этом квартале и удивлялся — откуда здесь столько бедно одетых людей, столько грязи, таких отвратительных запахов? Заметив, как сын прикрыл нос платочком, Мадс сказал:
— Рядом порт, Никколо, ничего не поделаешь. Сейчас въедем на торговую площадь, ещё не то будет.
Мальчик съёжился, приготовившись к самому худшему, но вдруг случилось нечто, заставившее его позабыть обо всём. Показалось? Нет! Вздрогнув, Ник вытянул шею, начал вслушиваться, и… выронил платок — над серой площадью, по которой плыла толпа суетящихся людей, среди выкриков торговок, извозчиков, ржания лошадей, грохота колёс, среди ужасной чавкающей грязи, запаха гнилых овощей и рыбы, звучала знаменитая тема из ми-минорного концерта Мендельсона. Изумлённый мальчик выглянул в окно.
Невозможно! Этой возвышенной, божественной музыке не место здесь! И всё же она не умолкала. Она пробивалась сквозь уличный гул, металась и трепетала, одинокая, потерянная —будто искала кого-то… кого-то звала.
У Ника перехватило дыхание. Лишь один музыкант на свете мог исполнять её так! Он прильнул к холодному стеклу, взволнованно оглядывая площадь: «Где же… где ты?» — и наконец увидел. Его. Высокого, стройного молодого человека со скрипкой в руках. Он играл, а мимо сновали люди, спешили, то и дело задевали ботинками лежащий на мостовой кофр.
Он очень изменился. Сильно похудел, давно не стриженные русые волосы спадали ниже плеч, почти скрывая лицо, голову вместо привычной шляпы покрывала чёрная вязаная шапочка. И всё же это был…
— Оле! — воскликнул Ник.
Лицо инспектора Йоханссена сделалось кислым, будто его заставили откусить кусок лимона.
— Отодвинься от окна, Никколо! — ледяным тоном уронил он.
Но Ник не повиновался.
— Это Оле, Оле! — продолжал он твердить, в крайнем волнении стискивая маленькие руки. — Это он! Господин Ларсен!
— Сейчас же замолчи! — прикрикнул Мадс, оттащил сына от окна, пребольно дёрнув при этом за локоть, и задвинул шторку. — Ты обознался.
Мальчик замолчал, но не из-за приказа, а из-за переполнивших его горькой обиды и разочарования — сегодня отец впервые ему солгал.
Дома Ник не находил себе места. Как же так? Ведь старшие всегда говорили — «ложь это зло», «это тяжкий грех», внушали, что ставший на путь лжи способен и на другие скверные деяния, что с ложью нужно бороться.
В школе всякого ученика, уличённого в обмане, пороли розгами и заставляли стоять перед классом, держа в руках грифельную доску, на которой было написано ужасное слово «лжец». Это не давало Нику покоя. Раньше он был уверен, что лжецами бывают только плохие мальчики из школы, а за ложью всегда следует наказание — сейчас его вера оказалась разрушена. Оказывается, взрослые тоже способны лгать. Даже его отец! И их за это никто не наказывает. Или наказывает?
Вдруг в комнате стало очень-очень холодно. С ногами забравшись на кровать, Ник закутался в одеяло, но и оно не помогло. «Почему? Ведь там правда был Оле, я видел. И отец точно видел», — думал он, весь дрожа, и тут ему вспомнился размеренный голос учителя: «Ставший на путь лжи…»
— Способен, — шёпотом договорил мальчик.
Сердце сжалось, прощаясь с последними сомнениями. А вместе с немилосердной болью пришло, выступило холодным потом на лбу, всплеснулось тоскливыми слезами в глазах понимание. Так вот почему госпожа Тильда говорила загадками и пыталась его утешить. Вот почему все музыканты оркестра отворачиваются от него. Значит, то, о чём шепчутся в закоулках театра, то, о чём он постоянно думает и во что боится поверить — правда. Значит, это отец уволил Ларсена и сделал так, чтобы его больше нигде не принимали на работу!
Тильда сказала: «Не торопись осуждать». Ник не мог. Он знал, что нельзя думать плохое о своих близких, но никак не мог смириться. Ну почему? Почему именно его отец оказался тем самым, злым и жестоким человеком!
Эти мысли причиняли такое страдание, что Ник не удержался и тихонько застонал под одеялом. Слабый стон услышала вошедшая в детскую Ингрид.
— Что с тобой, милый? — испуганно спросила она, положив ладонь на мокрый от испарины лоб мальчика.
— Ах, мамочка! — Ник запнулся. Нельзя же сказать ей, она очень расстроится… Но и ступать на путь лжи, как отец, он не хотел.
— Тебе плохо?
— Да, — выдохнул Ник, до слёз благодарный маме за подсказку. — Мне плохо… очень плохо.
— Бедный мой. А я пришла позвать тебя к ужину. Приготовила твою любимую запеканку, — растерялась Ингрид. — Но тебе, кажется, нужен врач.
Мальчик умоляюще посмотрел на маму:
— Нет, не нужен. Это пройдёт, скоро. — И добавил, улыбнувшись одними глазами, — знаешь, мамочка, мне ужасно хочется запеканки.
Ужин в постели стал для Ника спасением. Он был уверен, что при каждом взгляде на отца ему бы виделась грифельная доска со словом «лжец». Но самым лучшим спасением, конечно, была мама — она принесла ему поднос, до краев наполненный разными вкусностями, потом помогла переодеться в пижаму и долго ещё сидела рядом, читая его самые любимые книжки. Звук её голоса, тепло её руки, мягкий, чуть встревоженный взгляд заставили боль отступить. Ник смотрел на неё и думал, что пусть некоторые взрослые и могут обманывать, но только не мама, она никогда не поступит гадко.
Поздним вечером Ингрид, отложив книгу, пожелала Нику спокойной ночи. Успокоенный нежным поцелуем мальчик закрыл глаза. Быстрые и лёгкие сновидения заструились над ним, словно рваные облака; вспыхивали и туманились, сменяя друг друга, образы — мама, отец, Оле, Тильда, снова мама. А уже под утро, перед самым рассветом, к нему прилетел по-настоящему волшебный сон.
Он увидел мелодию. Именно увидел, а не услышал. Она была похожа на крошечный хрупкий кораблик, одиноко ныряющий среди серой площади, между тюков и телег, над головами людей, покачивающийся в воздухе. Восхищённый, очарованный мальчик не сводил с неё глаз. Кораблик плыл словно без цели, то и дело меняя курс, останавливаясь. «Может быть, он заблудился? — забеспокоился Ник, — нужно помочь ему». Он приветственно помахал рукой — кораблик откликнулся, клюнул носом в невидимую волну, как будто поприветствовал в ответ, и зазвучал незнакомой мелодией невероятной красоты. Она была такая, как… такая… Нет, её не хотелось описывать словами, это было невозможно, её хотелось потрогать, обнять, прижать к сердцу. Поцеловать.
«Сюда! — прошептал Ник. — Иди ко мне!» На тоненьких мачтах вскинулись прозрачно-голубые паруса, кораблик устремился вперёд, ловко обходя все преграды, и вскоре доверчиво опустился в протянутые к нему ладошки…Ник смотрел во все глаза, не смея дышать.
— Скажи, кого ты искал? — ещё тише спросил он.
Ответа не было. Кораблик вдруг расправил паруса, будто крылья, и начал таять зыбкой голубоватой дымкой.
В надежде, что посланник чудесного сна всё-таки не покинул его, Ник осторожно заглянул под ладошки крепко прижатых к груди рук. Нет.
Нет-нет-нет-нет! Нет, он не отпустит сказочное видение. Он поймает его. Мигом соскочив с постели, мальчик подбежал к столу, схватил карандаш, распахнул свой особенный альбом под названием «Ловушка снов». Почти не глядя на страничку, то и дело прикрывая глаза, дал полную свободу карандашу. Он всегда так делал. И не зря. Сны стираются из памяти очень быстро, но если сразу же нарисовать то, что виделось, то можно сохранить увиденное на бумаге…
Или увидеть на палубе голубого кораблика крошечную фигурку. Даже не одну — их было две… нет, три. Что бы это могло означать?
— Ты встал так рано, чтобы нарисовать корабль? — спросила Ингрид, обнимая любимого сынишку.
— Да, мама, — ответил Ник.
— А куда он плывёт?
— Не знаю, — Ник пожал плечами.
Он не знал, куда направляется кораблик, не знал, что это за фигурки на палубе. Он знал лишь то, что должен во что бы то ни стало повидать Оле. Тайком. Решимость переполняла его маленькое сердце. И даже если Ларсен узнает его и прогонит — пусть! Зато он хотя бы ещё один раз услышит его игру. А может, как-нибудь узнает, кого же ищут одинокая мелодия и маленький воздушный кораблик.
Как только выдался свободный час, Ник с замирающим от волнения сердцем выскользнул из дома и поспешил на площадь. По пути он утешал себя, что всё обойдётся — ведь они с Оле виделись всего несколько раз, к тому же прошёл целый год, и всё же, на всякий случай, натянул картуз на глаза и повыше поднял шарф.
Но предосторожность оказалась напрасной — Ларсена на прежнем месте не было. «О нет! Нет, пожалуйста!» — в страхе взмолился Ник и кинулся на поиски. Стоило ему оказаться в толпе, как на него отовсюду посыпались тычки, подзатыльники и ругань, со всех сторон, угрожая раздавить, надвигались тюки и повозки. Ник уворачивался от них, протискивался между бесконечными животами и спинами, заглядывал в лица, пока не закружилась голова. Теперь ему стало по-настоящему страшно — он чувствовал, что вот-вот упадёт, и понимал, что его попросту затопчут, но не знал, как выбраться из этого людского моря.
По счастливой случайности толпа вынесла его к пустому ящику в цветочном ряду. Обессиленный, грязный, мальчик привалился к нему, как к спасительному островку, и закрыл лицо руками. По испачканным ладошкам потекли слёзы — неужели он снова потерял Оле, едва успев его найти?
— Что случилось, дружок? Ты заблудился?
Словно очнувшись от тяжкого забытья, Ник огляделся. Площадь почти опустела, а рядом с ним стояла девушка-цветочница. Он знал, что нельзя разговаривать с незнакомцами, но в минуту отчаяния решился нарушить запрет.
— Нет. Я… я искал… — вздохнул он, — одного скрипача. Он играл тут недавно. Его зовут Ларсен.
— Ах, — цветочница улыбнулась, — так ты о нашем Оле! Если хочешь послушать его, приходи субботним утром. В остальные дни он редко бывает, только если в порт не заходят большие корабли.
Ник вздрогнул.
— Корабли?
Он весь вытянулся и даже привстал на цыпочки, уже готовясь услышать разгадку чудесного сна, но объяснение оказалось совсем не волшебным:
— Ну да, — пожала плечом девушка. — Он ведь трудится в порту, грузчиком. А в выходной приходит сюда, чтобы порадовать нас своей музыкой и заработать несколько монет.
— А-а, — протянул Ник разочарованно. Нет, корабли в порту ничем не похожи на его полупрозрачный воздушный кораблик. Они неуклюжие, грязные, а ещё от них очень плохо пахнет.
Всю дорогу назад мальчик представлял себе Ларсена, лучшего в мире музыканта, ходящим вверх-вниз по шаткому трапу с мешками и ящиками на плечах, хмурился и сжимал кулачки. Но потом вспомнил слова цветочницы о субботе и немножко повеселел — как бы плохо всё ни было, он хотя бы сможет увидеть Оле. А может быть, даже помочь ему. Вернувшись домой, Ник тотчас разбил копилку, где хранил свои личные сбережения — монетки, подаренные мамой или бабушкой — пересчитал и сложил в маленький сундучок. Если брать понемногу, хватит надолго.
Субботним утром подходя к площади, он издали услышал скрипку и снова ужасно разволновался — вдруг Оле всё-таки узнает его и прогонит? — но ноги сами несли его вперёд, и вскоре он уже прятался за спинами людей, слушающих Ларсена.
Ник никогда ещё не чувствовал себя таким счастливым. Забыв о толпе, грязи и запахах, он впитывал в себя только музыку — чистую, прекрасную, живую — и удивлялся, как мог столько времени жить без неё. Все сложилось как нельзя лучше. Оле не узнал или не заметил его, поэтому по окончании маленького концерта мальчик вместе со всеми подошёл к кофру и положил на дно свои монетки.
Так началась тайная жизнь Ника. Суббот он ждал с большим восторгом, чем Рождества. Как только наступал счастливый день, он брал несколько монет, заворачивал их в носовой платок, чтобы не звенели, и прятал в карман, а после утренних занятий бегом бежал на торговую площадь. Если Оле был там, он замедлял бег и начинал с независимым видом прохаживаться неподалёку, потом останавливался, слушал и каждый раз непременно опускал деньги в кофр.
Дождь усилился. Последние слушатели, подняв воротники, разошлись, остался только один. Тот самый мальчик, появившийся несколько недель назад. Такой смешной — всегда прятался за спины других и скрывал лицо кепкой. Оле вскоре понял, почему. Конечно, он помнил этого мальчика, застенчивого сынишку инспектора Йоханссена. Малыш заметно подрос, но слушал музыку по-прежнему самозабвенно, совсем как раньше, в театре. Вот и сейчас он стоял с закрытыми глазами, чуть покачиваясь на тонких ногах, не замечая ни дождя, ни того, что мелодия стихла.
Оле закрыл кофр и подошёл к мальчику.
— На сегодня всё, дружок. Пора домой, а то промокнешь.
Услышав знакомый голос совсем рядом, Ник в страхе отпрянул, но было поздно — Оле с лёгкой улыбкой смотрел прямо ему в глаза. «Узнал или не узнал?» Мысли заметались, вдруг стало бесконечно стыдно, ужасно захотелось повернуться и убежать, и всё же Ник не двигался с места — ведь если он сделает это, то больше никогда не посмеет вернуться.
— Ээ… — он на миг запнулся, — «Времена года» Вивальди.
Часть II
Бдительно оберегая душевный покой матери, Оле не признался, что потерял место в театре — это подорвало бы остаток её сил. Поэтому он разводил руками тучи, сгущавшиеся над их головами, и старательно поддерживал для неё иллюзию нормальной жизни: в привычное время выходил из дому, возвращался с неизменной улыбкой на лице, с притворной живостью рассказывал о делах. В начале каждой недели читал свежие афиши, запоминал программу следующего концерта, по вечерам играл матушке новые мелодии. Следил, чтобы в дом не попали газеты с заметками о театре и щедро доплачивал сиделке за молчание.
Удары судьбы Оле мужественно сносил в одиночку — а они сыпались один за другим, как и письма с отказами, возвращавшиеся из театров, куда он обращался. Он стал искать место учителя, но двери домов, где прежде первая скрипка Королевского театра была желанным гостем, теперь были перед ним закрыты. Никто не желал даже слышать о том, чтобы нанять в учителя виновника громкого скандала.
Оле превратился в изгоя. Сбережения быстро таяли. Большую часть поглотила невероятного размера неустойка по контракту и внушительная сумма отцовского долга, выплаченная кредиторам. Немало денег ежедневно уходило на врачей, лекарства и сиделку.
Как-то раз, пересчитав оставшееся, Ларсен очень надолго задумался. Потом набросил на плечи пальто и вышел на улицу. Две недели суровая складка меж его бровей разглаживалась лишь на пороге комнаты матери, но однажды Оле вернулся домой спокойным и уверенным.
— Я взял себе нескольких учеников, матушка. Буду реже бывать дома, но ты уж потерпи.
Со следующего дня он стал уходить очень рано и возвращаться поздним вечером. А перед тем, как подняться к матушке, тщательно мылся, надевал свежую одежду и сбрызгивал волосы одеколоном.
***
В унылом оцепенении Ник дождался конца театрального сезона. Тихо промелькнуло безрадостное лето. Следом за ним вновь надвинулось низкое осеннее небо, и ненавистные поездки в театр возобновились.
Ника не покидали мысли об Оле. Он продолжал гадать, как сложилась его жизнь, хотя был почти уверен, что уже не узнает об этом. И никогда больше не услышит чудесный голос его скрипки.
Как-то туманным пасмурным утром извозчик повёз их в театр другой дорогой — в объезд ремонтируемого моста. Ник с неприязнью смотрел в окно. Прежде он не бывал в этом квартале и удивлялся — откуда здесь столько бедно одетых людей, столько грязи, таких отвратительных запахов? Заметив, как сын прикрыл нос платочком, Мадс сказал:
— Рядом порт, Никколо, ничего не поделаешь. Сейчас въедем на торговую площадь, ещё не то будет.
Мальчик съёжился, приготовившись к самому худшему, но вдруг случилось нечто, заставившее его позабыть обо всём. Показалось? Нет! Вздрогнув, Ник вытянул шею, начал вслушиваться, и… выронил платок — над серой площадью, по которой плыла толпа суетящихся людей, среди выкриков торговок, извозчиков, ржания лошадей, грохота колёс, среди ужасной чавкающей грязи, запаха гнилых овощей и рыбы, звучала знаменитая тема из ми-минорного концерта Мендельсона. Изумлённый мальчик выглянул в окно.
Невозможно! Этой возвышенной, божественной музыке не место здесь! И всё же она не умолкала. Она пробивалась сквозь уличный гул, металась и трепетала, одинокая, потерянная —будто искала кого-то… кого-то звала.
У Ника перехватило дыхание. Лишь один музыкант на свете мог исполнять её так! Он прильнул к холодному стеклу, взволнованно оглядывая площадь: «Где же… где ты?» — и наконец увидел. Его. Высокого, стройного молодого человека со скрипкой в руках. Он играл, а мимо сновали люди, спешили, то и дело задевали ботинками лежащий на мостовой кофр.
Он очень изменился. Сильно похудел, давно не стриженные русые волосы спадали ниже плеч, почти скрывая лицо, голову вместо привычной шляпы покрывала чёрная вязаная шапочка. И всё же это был…
— Оле! — воскликнул Ник.
Лицо инспектора Йоханссена сделалось кислым, будто его заставили откусить кусок лимона.
— Отодвинься от окна, Никколо! — ледяным тоном уронил он.
Но Ник не повиновался.
— Это Оле, Оле! — продолжал он твердить, в крайнем волнении стискивая маленькие руки. — Это он! Господин Ларсен!
— Сейчас же замолчи! — прикрикнул Мадс, оттащил сына от окна, пребольно дёрнув при этом за локоть, и задвинул шторку. — Ты обознался.
Мальчик замолчал, но не из-за приказа, а из-за переполнивших его горькой обиды и разочарования — сегодня отец впервые ему солгал.
***
Дома Ник не находил себе места. Как же так? Ведь старшие всегда говорили — «ложь это зло», «это тяжкий грех», внушали, что ставший на путь лжи способен и на другие скверные деяния, что с ложью нужно бороться.
В школе всякого ученика, уличённого в обмане, пороли розгами и заставляли стоять перед классом, держа в руках грифельную доску, на которой было написано ужасное слово «лжец». Это не давало Нику покоя. Раньше он был уверен, что лжецами бывают только плохие мальчики из школы, а за ложью всегда следует наказание — сейчас его вера оказалась разрушена. Оказывается, взрослые тоже способны лгать. Даже его отец! И их за это никто не наказывает. Или наказывает?
Вдруг в комнате стало очень-очень холодно. С ногами забравшись на кровать, Ник закутался в одеяло, но и оно не помогло. «Почему? Ведь там правда был Оле, я видел. И отец точно видел», — думал он, весь дрожа, и тут ему вспомнился размеренный голос учителя: «Ставший на путь лжи…»
— Способен, — шёпотом договорил мальчик.
Сердце сжалось, прощаясь с последними сомнениями. А вместе с немилосердной болью пришло, выступило холодным потом на лбу, всплеснулось тоскливыми слезами в глазах понимание. Так вот почему госпожа Тильда говорила загадками и пыталась его утешить. Вот почему все музыканты оркестра отворачиваются от него. Значит, то, о чём шепчутся в закоулках театра, то, о чём он постоянно думает и во что боится поверить — правда. Значит, это отец уволил Ларсена и сделал так, чтобы его больше нигде не принимали на работу!
Тильда сказала: «Не торопись осуждать». Ник не мог. Он знал, что нельзя думать плохое о своих близких, но никак не мог смириться. Ну почему? Почему именно его отец оказался тем самым, злым и жестоким человеком!
Эти мысли причиняли такое страдание, что Ник не удержался и тихонько застонал под одеялом. Слабый стон услышала вошедшая в детскую Ингрид.
— Что с тобой, милый? — испуганно спросила она, положив ладонь на мокрый от испарины лоб мальчика.
— Ах, мамочка! — Ник запнулся. Нельзя же сказать ей, она очень расстроится… Но и ступать на путь лжи, как отец, он не хотел.
— Тебе плохо?
— Да, — выдохнул Ник, до слёз благодарный маме за подсказку. — Мне плохо… очень плохо.
— Бедный мой. А я пришла позвать тебя к ужину. Приготовила твою любимую запеканку, — растерялась Ингрид. — Но тебе, кажется, нужен врач.
Мальчик умоляюще посмотрел на маму:
— Нет, не нужен. Это пройдёт, скоро. — И добавил, улыбнувшись одними глазами, — знаешь, мамочка, мне ужасно хочется запеканки.
Ужин в постели стал для Ника спасением. Он был уверен, что при каждом взгляде на отца ему бы виделась грифельная доска со словом «лжец». Но самым лучшим спасением, конечно, была мама — она принесла ему поднос, до краев наполненный разными вкусностями, потом помогла переодеться в пижаму и долго ещё сидела рядом, читая его самые любимые книжки. Звук её голоса, тепло её руки, мягкий, чуть встревоженный взгляд заставили боль отступить. Ник смотрел на неё и думал, что пусть некоторые взрослые и могут обманывать, но только не мама, она никогда не поступит гадко.
Поздним вечером Ингрид, отложив книгу, пожелала Нику спокойной ночи. Успокоенный нежным поцелуем мальчик закрыл глаза. Быстрые и лёгкие сновидения заструились над ним, словно рваные облака; вспыхивали и туманились, сменяя друг друга, образы — мама, отец, Оле, Тильда, снова мама. А уже под утро, перед самым рассветом, к нему прилетел по-настоящему волшебный сон.
Он увидел мелодию. Именно увидел, а не услышал. Она была похожа на крошечный хрупкий кораблик, одиноко ныряющий среди серой площади, между тюков и телег, над головами людей, покачивающийся в воздухе. Восхищённый, очарованный мальчик не сводил с неё глаз. Кораблик плыл словно без цели, то и дело меняя курс, останавливаясь. «Может быть, он заблудился? — забеспокоился Ник, — нужно помочь ему». Он приветственно помахал рукой — кораблик откликнулся, клюнул носом в невидимую волну, как будто поприветствовал в ответ, и зазвучал незнакомой мелодией невероятной красоты. Она была такая, как… такая… Нет, её не хотелось описывать словами, это было невозможно, её хотелось потрогать, обнять, прижать к сердцу. Поцеловать.
«Сюда! — прошептал Ник. — Иди ко мне!» На тоненьких мачтах вскинулись прозрачно-голубые паруса, кораблик устремился вперёд, ловко обходя все преграды, и вскоре доверчиво опустился в протянутые к нему ладошки…Ник смотрел во все глаза, не смея дышать.
— Скажи, кого ты искал? — ещё тише спросил он.
Ответа не было. Кораблик вдруг расправил паруса, будто крылья, и начал таять зыбкой голубоватой дымкой.
***
В надежде, что посланник чудесного сна всё-таки не покинул его, Ник осторожно заглянул под ладошки крепко прижатых к груди рук. Нет.
Нет-нет-нет-нет! Нет, он не отпустит сказочное видение. Он поймает его. Мигом соскочив с постели, мальчик подбежал к столу, схватил карандаш, распахнул свой особенный альбом под названием «Ловушка снов». Почти не глядя на страничку, то и дело прикрывая глаза, дал полную свободу карандашу. Он всегда так делал. И не зря. Сны стираются из памяти очень быстро, но если сразу же нарисовать то, что виделось, то можно сохранить увиденное на бумаге…
Или увидеть на палубе голубого кораблика крошечную фигурку. Даже не одну — их было две… нет, три. Что бы это могло означать?
— Ты встал так рано, чтобы нарисовать корабль? — спросила Ингрид, обнимая любимого сынишку.
— Да, мама, — ответил Ник.
— А куда он плывёт?
— Не знаю, — Ник пожал плечами.
Он не знал, куда направляется кораблик, не знал, что это за фигурки на палубе. Он знал лишь то, что должен во что бы то ни стало повидать Оле. Тайком. Решимость переполняла его маленькое сердце. И даже если Ларсен узнает его и прогонит — пусть! Зато он хотя бы ещё один раз услышит его игру. А может, как-нибудь узнает, кого же ищут одинокая мелодия и маленький воздушный кораблик.
Как только выдался свободный час, Ник с замирающим от волнения сердцем выскользнул из дома и поспешил на площадь. По пути он утешал себя, что всё обойдётся — ведь они с Оле виделись всего несколько раз, к тому же прошёл целый год, и всё же, на всякий случай, натянул картуз на глаза и повыше поднял шарф.
Но предосторожность оказалась напрасной — Ларсена на прежнем месте не было. «О нет! Нет, пожалуйста!» — в страхе взмолился Ник и кинулся на поиски. Стоило ему оказаться в толпе, как на него отовсюду посыпались тычки, подзатыльники и ругань, со всех сторон, угрожая раздавить, надвигались тюки и повозки. Ник уворачивался от них, протискивался между бесконечными животами и спинами, заглядывал в лица, пока не закружилась голова. Теперь ему стало по-настоящему страшно — он чувствовал, что вот-вот упадёт, и понимал, что его попросту затопчут, но не знал, как выбраться из этого людского моря.
По счастливой случайности толпа вынесла его к пустому ящику в цветочном ряду. Обессиленный, грязный, мальчик привалился к нему, как к спасительному островку, и закрыл лицо руками. По испачканным ладошкам потекли слёзы — неужели он снова потерял Оле, едва успев его найти?
***
— Что случилось, дружок? Ты заблудился?
Словно очнувшись от тяжкого забытья, Ник огляделся. Площадь почти опустела, а рядом с ним стояла девушка-цветочница. Он знал, что нельзя разговаривать с незнакомцами, но в минуту отчаяния решился нарушить запрет.
— Нет. Я… я искал… — вздохнул он, — одного скрипача. Он играл тут недавно. Его зовут Ларсен.
— Ах, — цветочница улыбнулась, — так ты о нашем Оле! Если хочешь послушать его, приходи субботним утром. В остальные дни он редко бывает, только если в порт не заходят большие корабли.
Ник вздрогнул.
— Корабли?
Он весь вытянулся и даже привстал на цыпочки, уже готовясь услышать разгадку чудесного сна, но объяснение оказалось совсем не волшебным:
— Ну да, — пожала плечом девушка. — Он ведь трудится в порту, грузчиком. А в выходной приходит сюда, чтобы порадовать нас своей музыкой и заработать несколько монет.
— А-а, — протянул Ник разочарованно. Нет, корабли в порту ничем не похожи на его полупрозрачный воздушный кораблик. Они неуклюжие, грязные, а ещё от них очень плохо пахнет.
Всю дорогу назад мальчик представлял себе Ларсена, лучшего в мире музыканта, ходящим вверх-вниз по шаткому трапу с мешками и ящиками на плечах, хмурился и сжимал кулачки. Но потом вспомнил слова цветочницы о субботе и немножко повеселел — как бы плохо всё ни было, он хотя бы сможет увидеть Оле. А может быть, даже помочь ему. Вернувшись домой, Ник тотчас разбил копилку, где хранил свои личные сбережения — монетки, подаренные мамой или бабушкой — пересчитал и сложил в маленький сундучок. Если брать понемногу, хватит надолго.
Субботним утром подходя к площади, он издали услышал скрипку и снова ужасно разволновался — вдруг Оле всё-таки узнает его и прогонит? — но ноги сами несли его вперёд, и вскоре он уже прятался за спинами людей, слушающих Ларсена.
Ник никогда ещё не чувствовал себя таким счастливым. Забыв о толпе, грязи и запахах, он впитывал в себя только музыку — чистую, прекрасную, живую — и удивлялся, как мог столько времени жить без неё. Все сложилось как нельзя лучше. Оле не узнал или не заметил его, поэтому по окончании маленького концерта мальчик вместе со всеми подошёл к кофру и положил на дно свои монетки.
Так началась тайная жизнь Ника. Суббот он ждал с большим восторгом, чем Рождества. Как только наступал счастливый день, он брал несколько монет, заворачивал их в носовой платок, чтобы не звенели, и прятал в карман, а после утренних занятий бегом бежал на торговую площадь. Если Оле был там, он замедлял бег и начинал с независимым видом прохаживаться неподалёку, потом останавливался, слушал и каждый раз непременно опускал деньги в кофр.
***
Дождь усилился. Последние слушатели, подняв воротники, разошлись, остался только один. Тот самый мальчик, появившийся несколько недель назад. Такой смешной — всегда прятался за спины других и скрывал лицо кепкой. Оле вскоре понял, почему. Конечно, он помнил этого мальчика, застенчивого сынишку инспектора Йоханссена. Малыш заметно подрос, но слушал музыку по-прежнему самозабвенно, совсем как раньше, в театре. Вот и сейчас он стоял с закрытыми глазами, чуть покачиваясь на тонких ногах, не замечая ни дождя, ни того, что мелодия стихла.
Оле закрыл кофр и подошёл к мальчику.
— На сегодня всё, дружок. Пора домой, а то промокнешь.
Услышав знакомый голос совсем рядом, Ник в страхе отпрянул, но было поздно — Оле с лёгкой улыбкой смотрел прямо ему в глаза. «Узнал или не узнал?» Мысли заметались, вдруг стало бесконечно стыдно, ужасно захотелось повернуться и убежать, и всё же Ник не двигался с места — ведь если он сделает это, то больше никогда не посмеет вернуться.
