Такое ведь может быть? Так пусть уважаемому Панкрату Ильичу передадут, что его разыскивает штабс-капитан Северианов из контрразведки. Что штабс-капитан Северианов желает встречи с ним на его условиях, могу прийти на встречу без оружия и в полном одиночестве. И что штабс-капитана Северианова интересует не он, Фролов, а убийцы семьи ювелира Свиридского.
Кузьма Петрович иронически усмехнулся. Усмешка получилась злая и несколько обиженная, севериановский вопрос, видимо, задел старого сыщика за живое, ибо Северианов невольно позволил себе вопиющую бестактность: усомнился в мастерстве и опытности Кузьмы Петровича Самойлова.
- Вы полагает, Фролов знает о деле Свиридского больше меня?
- Ни в коей мере, Кузьма Петрович! Просто с чекистами по этому делу общался Фролов, а не вы, только и всего. Вам не удалось найти преступников, возможно, это смогу сделать я.
- Допустим, гипотетически, что о Вашем предложении узнает Фролов. С чего Вы взяли, что он согласится оказать Вам помощь? Если в деле замешены чекисты, то Фролову они, так сказать, товарищи по классу, по общему делу.
- Я не совсем понимаю Вас, Кузьма Петрович. Мерзавец и убийца остаётся мерзавцем и убийцей, товарищ он по классу или нет. Если верить Вашему описанию, Фролов человек честный и весьма порядочный, ненавидевший преступников и беспощадно с ними боровшийся. Неужели он сможет отказаться от мысли покарать убийцу ювелира, мирного пожилого человека, его жены и их дочери, почти девочки. Тогда Вы неправильно описали Фролова, и я заблуждаюсь. Поправьте меня, если я не прав.
Самойлов лишь головой покачал.
- Убийство может быть политическим, господин штабс-капитан, и совершили его чекисты. А Фролов прежде всего большевик, а уж только затем борец с преступниками. Одно дело, помочь Вам в розыске убийцы, и совсем другое, выдать кого-либо из чекистов контрразведке противника.
- Гадать не будем. В любом случае, пусть Фролов всё-таки встретится со мной, и сам мне приведёт свои доводы. Засим позвольте откланяться. Не прощаюсь, поскольку уверен в нашей скорой встрече вновь. На днях загляну к Вам, уж не обессудьте. А если будут какие-либо новости - дайте условный знак. Например, этот замечательный цветочек на окне передвиньте что ли из правого угла в левый.
Северианов уже выходил, когда в спину прозвучал вопрос:
- Не соблаговолите ли пояснить, господин штабс-капитан, почему уголовным преступлением вдруг заинтересовалась контрразведка?
Северианов улыбнулся: он всё-таки сумел пробудить интерес старого сыщика. Вышел на улицу, скорее, по въевшейся привычке всегда осторожничать и путать следы, чем по необходимости, прошел два квартала, спустился по улице Кабинетской и только тогда поймал скучающего лихача.
- Развлечься желаю, почтеннейший! - весело сообщил он извозчику. - Давай-ка к дамам, к самым шикарным, не каким-нибудь замухрышкам, а самым-самым! Понимаешь? Которые не для купчишек или студентиков, а для сливок общества.
- Те, которые для сливок - дороговаты, ваше благородие, - рассудительность ответил извозчик. Северианов лишь беззаботно махнул рукой.
- Один раз живём! Не сегодня-завтра в бой, а на тот свет ничего не заберёшь. Гулять, так гулять! Вези к самым дорогим, так чтобы я доволен остался, тогда и ты в накладе не будешь, не обижу!
Отец Василий так же соответствовал Настиному ожиданию, как соответствует морозная декабрьская ночь где-нибудь в окрестностях Новониколаевска июльскому жаркому полдню на Манежной площади Москвы. Говоря откровенно, она ожидала увидеть человека пожилого, с подобающим могучим брюшком, пристально разглядывающими всех и вся хитроватыми, в меру жадными глазами. Густые тяжёлые брови, тучный карминово-красный нос, багровеющие мясистые щёки в обрамлении длинной седой бороды. Дорогая ряса, темно-бархатная скуфья на голове, складень на серебряной цепочке. В меньшей степени она рассчитывала, что искомый персонаж будет напоминать юного, но благородного героя чеховской «Дуэли». Поэтому с неподдельным изумлением Настя разглядывала высокого молодого мужчину гренадёрской стати, с гладко зачесанными назад волнистыми волосами и великолепнейшей стильной бородой a-la Джузеппе Фортунино Франческо Верди. Умные пронзительно голубые глаза, доброе, чуть ироническое волевое лицо, широкие плечи. Стоит мысленно сменить рясу на полевую форму - красавец офицер, какими их рисует воображение юных барышень. Держался отец Василий запросто: прапорщику дружески пожал руку, Насте с улыбкой кивнул, провел обоих «расследователей» в трапезную, где раскалённый самовар уже пел басом: «Внииииз по мааатушкеее, по Волге, по Вооооолгеее!..» Грибной суп, разваристая душистая пшённая каша с тыквой, чай с травяным сбором: мятой, мелиссой, зверобоем, душицей и морошкой, овсяные коврижки – всё это тут же напомнило Насте, что последний раз она сегодня перекусывала лишь белоносовскими бутербродами, да и то уже давненько.
Прочитав вполголоса благодарственную молитву перед едой, отец Василий жестом показал: все разговоры потом, не стоит перемежать утоление чувства голода словоблудием. После городской духоты приятная прохлада трапезной и простая, но необыкновенно вкусная пища словно влили новые силы, Настя почувствовала себя вновь бодрой и готовой к новым сыскным трудам.
- Отец Василий, - обратилась она к дьякону. – Вы арестовывались ЧК во время нахождения у власти большевиков?
Отец Василий кивнул.
- Было такое роковое событие, увы.
- Вас арестовали как духовное лицо?
- Ну что Вы, Настя! Просто меня опознали как бывшего офицера, решили, что я заговорщик и …
- И что же? Вам удалось бежать?
Отец Василий весело, задорно рассмеялся, словно горсть серебра рассыпал.
- Бежать? Нет, всё гораздо проще: поначалу свершилась трагическая случайность, после другая, уже счастливая. Хотя то, что нам кажется случайностью, на самом деле – Божий промысел. Мы пытаемся случайностям сопротивляться, противоборствовать, упрямимся, супротивничаем. Это то, что называется гордыней. А суть в смирении. Смирение человека состоит в том, что он во всём полагается на милость Господа и чётко понимает, что без Него он не сможет ничего достигнуть. Нужно верить в Бога, верить в доброту, порядочность, честность. Так один мой знакомый оказался подлецом - и меня арестовали. А другой мой хороший приятель всегда был порядочным человеком - и меня выпустили. Жизнь – она как маятник часов: сначала раскачивается в одну сторону – и у нас все хорошо, но потом наступает противоход, и кажется, что все рушится, летит в бездну. А это всего-навсего - обратное движение маятника, восстановление равновесия. Верьте, ждите – и всё придет в норму!
- Если ударили по правой щеке – подставь левую?
- Совершенно наоборот! Если вы ударили кого-то когда-то по щеке, или по голове - не удивляйтесь, если вас ударят в ответ. Только, возможно, не сразу, а по прошествии времени, когда всё стёрлось из памяти, и вы удивитесь, как же так, за что? Суд и наказание над сделавшими зло предоставлено Господу: не бейте никого по щеке – и вас не ударят в ответ. Я в своей прошлой жизни слишком много бил, и бил не только по щекам. И когда за мной пришли чекисты, понял, что сотворённое мною насилие возвращается ко мне. Как тут не усмотреть Божий промысел?
Отец Василий говорил слишком спокойно, Веломанская вдруг ужаснулась:
- Но вас же могли расстрелять?
- Вы знаете, Настя, как бы то ни было, но воевал я честно, на равных с противником, безоружных не убивал, шансы всегда равны были: либо ты, либо тебя. Сейчас я пытаюсь надеяться, что подлостей не совершал, стараюсь верить в людей, в пристойность, благородство, верность и, наконец, справедливость… Зампредседателя ЧК Иван Николаевич Троянов оказался моим хорошим приятелем, бывшим однополчанином, когда-то служившим под моим началом. Он уже тогда был большевиком, вёл среди солдат агитацию, распространял листовки, звавшие бойцов повернуть оружие против зачинщиков кровопролития... В военное время это грозило ему расстрелом. И вот сейчас мы снова встретились. Он спросил только, виновен ли я? Только честно, как на духу. А потом выпустил.
- А если бы вы были виновны?
Отец Василий задумчиво огладил бороду. Пронзительно - изучающе посмотрел Насте в глаза. Вздохнул.
- Время ныне страшное, брат идёт войной на брата, бывшие фронтовые товарищи стреляют друг в друга. Или мы, или нас. Если бы я, действительно, боролся с большевиками с оружием в руках - меня бы не выпустили, а в условиях гражданской войны - расстреляли, однозначно. Без вариантов. Возможно, не случись Троянову быть зампредом местной ЧК, так бы и произошло.
- Вы хотите сказать, что среди большевиков случаются порядочные люди? – подозрительно-воинственно спросил Белоносов. В голосе высоким фальцетом звенела сталь. Отец Василий улыбнулся широко и добро, ласково тронул прапорщика за портупею.
- Жорж! - протянул он. - Вы очень хороший и благородный человек, честное слово! Вы сражаетесь за то, что вам близко и дорого: за царя, за Родину, за Веру! За учредительное собрание. За единую и неделимую Россию. А большевики - за свободу, равенство, братство. Их идея в своей сущности светила и прекрасна! Да, да, не смотрите на меня волком. Наш народ испокон нищ и бесправен, так уж повелось и, заметьте, не только в России, а повсеместно. Порядочные, кристальной честности люди есть и с той и с нашей стороны, это бесспорно. Но и там и там множество негодяев, мерзавцев, под прикрытием светлой идеи, заботящихся о собственной выгоде, собственном кармане, собственном благополучии. Не совершайте зла, будьте честны перед людьми и перед собой, Жорж, и всё образуется, придёт к совершенству.
Благостный и доброжелательный тон не смог поколебать намерений Белоносова, видя эту его упертость, отец Василий тяжело вздохнул.
- Не хотел я этого говорить, Жорж, честное благородное слово не хотел. Поклялся никому и никогда... - он замолчал, задумался, наступила томительная двухминутная пауза, и видно было, как борются в нем внутренние противоречия. - Не знаю почему, но расскажу Вам, как я к таким убеждениям пришёл. Наливайте ещё чаю, история трудная и совершенно неправдоподобная, но, возможно, Вы сможете меня понять. Так вот, случилось это осенью шестнадцатого года, на Юго-Западном фронте. Эйфория Брусиловского прорыва постепенно рассеялась, вновь наступило беспросветное окопное противостояние. Ходили, правда, слухи, что новое наступление готовится, что вот-вот погоним мы тевтонов дальше… Нашу разведгруппу тогда основательно потрепало, да что там говорить, практически уничтожило, не существовало группы: только я да Троянов. А люди были на подбор, один к одному, каждый личность, судьба, авторитет. Командир наш, поручик Лебедев, таких ещё Михаил Юрьевич Лермонтов охарактеризовал: «слуга царю, отец солдатам», - тяжело ранен. А мы к нему привыкли, Лебедев нам действительно вместо отца родного: за ним, как за каменной стеной, как у Христа за пазухой. Наш следопыт-охотник, младший унтер-офицер Власьев, превосходно владевший искусством читать следы и знающий лес, он же повар, который из горсти перловки и одному ему известных трав приготовит изысканнейшее кушанье, ранен, в госпитале на излечении. Друга его, Кузьму Порфирьева, убило, а он бывший фельдшер, медиком у нас в разведгруппе был, так сказать, нештатным. Погиб Антоша Белобородов, любимец наш, силач отменный, огромный добрейший детина, человек-гора, чудо-богатырь с медвежьим захватом. Двое нас оставалось, и тут начальство представило нам нового командира и с ним двух бойцов. И стал у нас старшим молодой и амбициозный поручик Востряков Иван Леонидович. Опыта боевого почти нет, но глаза горят, усики подкрученные топорщатся красиво, удаль молодецкая ищет размаху, тесно ей внутри поручика. И бойцы ему под стать: недавно призванные, только-только на фронт прибыли, необстрелянные, но мускулами поигрывают, любого неприятеля шапками закидают. Так вот, передает Востряков нам приказ: человека с той стороны в плен взять, чтобы он всё о передовых позициях неприятеля в штабе рассказал. Это называется: «языка добыть», - Вы, Жорж, должны понимать, это я для Насти уточняю. Собираемся в рейд на ту сторону. И всё-то у нас идёт наперекосяк: погода, скажу я вам, просто-таки отвратительная. Не в том смысле, как вы подумали, совсем наоборот: ночи стоят ясные, ни облачка на небе - луна светит, как вселенский фонарь, ни дождя, ни грозы, ни ветра – слышно, как в соседнем селе петухи поутру кукарекают. Для разведчика - ужас, а не погода. Времени на подготовку почти не дали, да и притереться друг к другу мы не успели. Ладно, приказ есть приказ, только чувствую я: не вернуться мне, погибну. И так явственно чувствую это, что всё мне наперекосяк кажется, предвзято, может оно на самом деле и неплохо всё. Вышли в ночь на ту сторону, передовую переползли удачно – не заметил нас никто, пролопоушили германцы. Углубились мы на их территорию, там верстах в семи небольшая деревушка была, название ещё такое необыкновенное - «Ляча», в ней офицеры противника квартировали. Подползли мы к деревне с подветренной стороны, то есть ветер в лицо дует и нашего присутствия не выдаст. Место открытое, луна светит, и цикады возле уха пулемётно-пронзительно стрекочут, аж жутко делается. Лежу я, и никаких сил подняться нет. Физически почти ощущаю, что как только приподнимусь я – подстрелят. Как морок это, наваждение. Ждём. Прошла смена часовых, значит, часа два в запасе у нас есть, можно начинать работу. Немцы то ли праздновали что-то, то ли просто посиделки у них были с граммофонной музыкой и шнапсом, только в избе окна светом играют, и патефон визжит на пол-улицы резвым поросёнком: «Ах, мой милый Августин, Августин, Августин, Ах, мой милый Августин, Всё прошло, всё!» У крыльца часовой в полудрёме, поминутно вздрагивает, голову поднимает, потом опять его сонливая нега обволакивает, в общем, не боец он, лепи голыми руками. Подползли вплотную, затаились. Опять ждём. Лежу я во дворе, за колодцем притаился, смотрю на три освещённых окна на фасаде и чувствую: всё хуже мне и хуже, никогда такого не было, чтобы лихой подпоручик Георгиевский полнейшей рохлей сделался. Словно ужас сковал всё. И тут распахивается дверь - офицер немецкий на крыльцо выходит. В свете луны превосходно виден и из окон подсвечен. Обер-лейтенант во всей красе, я хорошо помню. Китель расстёгнут, шагает неровно, не то чтобы пьян, так, навеселе слегка. Сам себе стаканом дирижирует и смачно так выводит: «O, du lieber Augustin». Хорошо ему, веселье переполняет, а я смотрю на него, вижу, как он прямо на меня двигается, и вдруг осознаю, что жить мне от силы две-три минутки осталось. Ужас, что за чувство, не приведи кому испытать. И надо немца захватывать, вязать, а я как парализованный. Но все же переборол это состояние: дождался, пока подойдёт он, прыгнул сзади, ноги под колени подсёк и чуть-чуть придушил. Немец без сознания, все тихо: ни звука, ни какого другого шелестения не раздалось, словно и не было ничего. Часовой вообще вне игры, он с винтовкой, как с барышней, в обнимку храпит, рулады выводит, что оркестр симфонический. Его и трогать не стали, а обер-лейтенанту руки за спиной связали, в рот кляп.
Кузьма Петрович иронически усмехнулся. Усмешка получилась злая и несколько обиженная, севериановский вопрос, видимо, задел старого сыщика за живое, ибо Северианов невольно позволил себе вопиющую бестактность: усомнился в мастерстве и опытности Кузьмы Петровича Самойлова.
- Вы полагает, Фролов знает о деле Свиридского больше меня?
- Ни в коей мере, Кузьма Петрович! Просто с чекистами по этому делу общался Фролов, а не вы, только и всего. Вам не удалось найти преступников, возможно, это смогу сделать я.
- Допустим, гипотетически, что о Вашем предложении узнает Фролов. С чего Вы взяли, что он согласится оказать Вам помощь? Если в деле замешены чекисты, то Фролову они, так сказать, товарищи по классу, по общему делу.
- Я не совсем понимаю Вас, Кузьма Петрович. Мерзавец и убийца остаётся мерзавцем и убийцей, товарищ он по классу или нет. Если верить Вашему описанию, Фролов человек честный и весьма порядочный, ненавидевший преступников и беспощадно с ними боровшийся. Неужели он сможет отказаться от мысли покарать убийцу ювелира, мирного пожилого человека, его жены и их дочери, почти девочки. Тогда Вы неправильно описали Фролова, и я заблуждаюсь. Поправьте меня, если я не прав.
Самойлов лишь головой покачал.
- Убийство может быть политическим, господин штабс-капитан, и совершили его чекисты. А Фролов прежде всего большевик, а уж только затем борец с преступниками. Одно дело, помочь Вам в розыске убийцы, и совсем другое, выдать кого-либо из чекистов контрразведке противника.
- Гадать не будем. В любом случае, пусть Фролов всё-таки встретится со мной, и сам мне приведёт свои доводы. Засим позвольте откланяться. Не прощаюсь, поскольку уверен в нашей скорой встрече вновь. На днях загляну к Вам, уж не обессудьте. А если будут какие-либо новости - дайте условный знак. Например, этот замечательный цветочек на окне передвиньте что ли из правого угла в левый.
Северианов уже выходил, когда в спину прозвучал вопрос:
- Не соблаговолите ли пояснить, господин штабс-капитан, почему уголовным преступлением вдруг заинтересовалась контрразведка?
Северианов улыбнулся: он всё-таки сумел пробудить интерес старого сыщика. Вышел на улицу, скорее, по въевшейся привычке всегда осторожничать и путать следы, чем по необходимости, прошел два квартала, спустился по улице Кабинетской и только тогда поймал скучающего лихача.
- Развлечься желаю, почтеннейший! - весело сообщил он извозчику. - Давай-ка к дамам, к самым шикарным, не каким-нибудь замухрышкам, а самым-самым! Понимаешь? Которые не для купчишек или студентиков, а для сливок общества.
- Те, которые для сливок - дороговаты, ваше благородие, - рассудительность ответил извозчик. Северианов лишь беззаботно махнул рукой.
- Один раз живём! Не сегодня-завтра в бой, а на тот свет ничего не заберёшь. Гулять, так гулять! Вези к самым дорогим, так чтобы я доволен остался, тогда и ты в накладе не будешь, не обижу!
Глава 6
Отец Василий так же соответствовал Настиному ожиданию, как соответствует морозная декабрьская ночь где-нибудь в окрестностях Новониколаевска июльскому жаркому полдню на Манежной площади Москвы. Говоря откровенно, она ожидала увидеть человека пожилого, с подобающим могучим брюшком, пристально разглядывающими всех и вся хитроватыми, в меру жадными глазами. Густые тяжёлые брови, тучный карминово-красный нос, багровеющие мясистые щёки в обрамлении длинной седой бороды. Дорогая ряса, темно-бархатная скуфья на голове, складень на серебряной цепочке. В меньшей степени она рассчитывала, что искомый персонаж будет напоминать юного, но благородного героя чеховской «Дуэли». Поэтому с неподдельным изумлением Настя разглядывала высокого молодого мужчину гренадёрской стати, с гладко зачесанными назад волнистыми волосами и великолепнейшей стильной бородой a-la Джузеппе Фортунино Франческо Верди. Умные пронзительно голубые глаза, доброе, чуть ироническое волевое лицо, широкие плечи. Стоит мысленно сменить рясу на полевую форму - красавец офицер, какими их рисует воображение юных барышень. Держался отец Василий запросто: прапорщику дружески пожал руку, Насте с улыбкой кивнул, провел обоих «расследователей» в трапезную, где раскалённый самовар уже пел басом: «Внииииз по мааатушкеее, по Волге, по Вооооолгеее!..» Грибной суп, разваристая душистая пшённая каша с тыквой, чай с травяным сбором: мятой, мелиссой, зверобоем, душицей и морошкой, овсяные коврижки – всё это тут же напомнило Насте, что последний раз она сегодня перекусывала лишь белоносовскими бутербродами, да и то уже давненько.
Прочитав вполголоса благодарственную молитву перед едой, отец Василий жестом показал: все разговоры потом, не стоит перемежать утоление чувства голода словоблудием. После городской духоты приятная прохлада трапезной и простая, но необыкновенно вкусная пища словно влили новые силы, Настя почувствовала себя вновь бодрой и готовой к новым сыскным трудам.
- Отец Василий, - обратилась она к дьякону. – Вы арестовывались ЧК во время нахождения у власти большевиков?
Отец Василий кивнул.
- Было такое роковое событие, увы.
- Вас арестовали как духовное лицо?
- Ну что Вы, Настя! Просто меня опознали как бывшего офицера, решили, что я заговорщик и …
- И что же? Вам удалось бежать?
Отец Василий весело, задорно рассмеялся, словно горсть серебра рассыпал.
- Бежать? Нет, всё гораздо проще: поначалу свершилась трагическая случайность, после другая, уже счастливая. Хотя то, что нам кажется случайностью, на самом деле – Божий промысел. Мы пытаемся случайностям сопротивляться, противоборствовать, упрямимся, супротивничаем. Это то, что называется гордыней. А суть в смирении. Смирение человека состоит в том, что он во всём полагается на милость Господа и чётко понимает, что без Него он не сможет ничего достигнуть. Нужно верить в Бога, верить в доброту, порядочность, честность. Так один мой знакомый оказался подлецом - и меня арестовали. А другой мой хороший приятель всегда был порядочным человеком - и меня выпустили. Жизнь – она как маятник часов: сначала раскачивается в одну сторону – и у нас все хорошо, но потом наступает противоход, и кажется, что все рушится, летит в бездну. А это всего-навсего - обратное движение маятника, восстановление равновесия. Верьте, ждите – и всё придет в норму!
- Если ударили по правой щеке – подставь левую?
- Совершенно наоборот! Если вы ударили кого-то когда-то по щеке, или по голове - не удивляйтесь, если вас ударят в ответ. Только, возможно, не сразу, а по прошествии времени, когда всё стёрлось из памяти, и вы удивитесь, как же так, за что? Суд и наказание над сделавшими зло предоставлено Господу: не бейте никого по щеке – и вас не ударят в ответ. Я в своей прошлой жизни слишком много бил, и бил не только по щекам. И когда за мной пришли чекисты, понял, что сотворённое мною насилие возвращается ко мне. Как тут не усмотреть Божий промысел?
Отец Василий говорил слишком спокойно, Веломанская вдруг ужаснулась:
- Но вас же могли расстрелять?
- Вы знаете, Настя, как бы то ни было, но воевал я честно, на равных с противником, безоружных не убивал, шансы всегда равны были: либо ты, либо тебя. Сейчас я пытаюсь надеяться, что подлостей не совершал, стараюсь верить в людей, в пристойность, благородство, верность и, наконец, справедливость… Зампредседателя ЧК Иван Николаевич Троянов оказался моим хорошим приятелем, бывшим однополчанином, когда-то служившим под моим началом. Он уже тогда был большевиком, вёл среди солдат агитацию, распространял листовки, звавшие бойцов повернуть оружие против зачинщиков кровопролития... В военное время это грозило ему расстрелом. И вот сейчас мы снова встретились. Он спросил только, виновен ли я? Только честно, как на духу. А потом выпустил.
- А если бы вы были виновны?
Отец Василий задумчиво огладил бороду. Пронзительно - изучающе посмотрел Насте в глаза. Вздохнул.
- Время ныне страшное, брат идёт войной на брата, бывшие фронтовые товарищи стреляют друг в друга. Или мы, или нас. Если бы я, действительно, боролся с большевиками с оружием в руках - меня бы не выпустили, а в условиях гражданской войны - расстреляли, однозначно. Без вариантов. Возможно, не случись Троянову быть зампредом местной ЧК, так бы и произошло.
- Вы хотите сказать, что среди большевиков случаются порядочные люди? – подозрительно-воинственно спросил Белоносов. В голосе высоким фальцетом звенела сталь. Отец Василий улыбнулся широко и добро, ласково тронул прапорщика за портупею.
- Жорж! - протянул он. - Вы очень хороший и благородный человек, честное слово! Вы сражаетесь за то, что вам близко и дорого: за царя, за Родину, за Веру! За учредительное собрание. За единую и неделимую Россию. А большевики - за свободу, равенство, братство. Их идея в своей сущности светила и прекрасна! Да, да, не смотрите на меня волком. Наш народ испокон нищ и бесправен, так уж повелось и, заметьте, не только в России, а повсеместно. Порядочные, кристальной честности люди есть и с той и с нашей стороны, это бесспорно. Но и там и там множество негодяев, мерзавцев, под прикрытием светлой идеи, заботящихся о собственной выгоде, собственном кармане, собственном благополучии. Не совершайте зла, будьте честны перед людьми и перед собой, Жорж, и всё образуется, придёт к совершенству.
Благостный и доброжелательный тон не смог поколебать намерений Белоносова, видя эту его упертость, отец Василий тяжело вздохнул.
- Не хотел я этого говорить, Жорж, честное благородное слово не хотел. Поклялся никому и никогда... - он замолчал, задумался, наступила томительная двухминутная пауза, и видно было, как борются в нем внутренние противоречия. - Не знаю почему, но расскажу Вам, как я к таким убеждениям пришёл. Наливайте ещё чаю, история трудная и совершенно неправдоподобная, но, возможно, Вы сможете меня понять. Так вот, случилось это осенью шестнадцатого года, на Юго-Западном фронте. Эйфория Брусиловского прорыва постепенно рассеялась, вновь наступило беспросветное окопное противостояние. Ходили, правда, слухи, что новое наступление готовится, что вот-вот погоним мы тевтонов дальше… Нашу разведгруппу тогда основательно потрепало, да что там говорить, практически уничтожило, не существовало группы: только я да Троянов. А люди были на подбор, один к одному, каждый личность, судьба, авторитет. Командир наш, поручик Лебедев, таких ещё Михаил Юрьевич Лермонтов охарактеризовал: «слуга царю, отец солдатам», - тяжело ранен. А мы к нему привыкли, Лебедев нам действительно вместо отца родного: за ним, как за каменной стеной, как у Христа за пазухой. Наш следопыт-охотник, младший унтер-офицер Власьев, превосходно владевший искусством читать следы и знающий лес, он же повар, который из горсти перловки и одному ему известных трав приготовит изысканнейшее кушанье, ранен, в госпитале на излечении. Друга его, Кузьму Порфирьева, убило, а он бывший фельдшер, медиком у нас в разведгруппе был, так сказать, нештатным. Погиб Антоша Белобородов, любимец наш, силач отменный, огромный добрейший детина, человек-гора, чудо-богатырь с медвежьим захватом. Двое нас оставалось, и тут начальство представило нам нового командира и с ним двух бойцов. И стал у нас старшим молодой и амбициозный поручик Востряков Иван Леонидович. Опыта боевого почти нет, но глаза горят, усики подкрученные топорщатся красиво, удаль молодецкая ищет размаху, тесно ей внутри поручика. И бойцы ему под стать: недавно призванные, только-только на фронт прибыли, необстрелянные, но мускулами поигрывают, любого неприятеля шапками закидают. Так вот, передает Востряков нам приказ: человека с той стороны в плен взять, чтобы он всё о передовых позициях неприятеля в штабе рассказал. Это называется: «языка добыть», - Вы, Жорж, должны понимать, это я для Насти уточняю. Собираемся в рейд на ту сторону. И всё-то у нас идёт наперекосяк: погода, скажу я вам, просто-таки отвратительная. Не в том смысле, как вы подумали, совсем наоборот: ночи стоят ясные, ни облачка на небе - луна светит, как вселенский фонарь, ни дождя, ни грозы, ни ветра – слышно, как в соседнем селе петухи поутру кукарекают. Для разведчика - ужас, а не погода. Времени на подготовку почти не дали, да и притереться друг к другу мы не успели. Ладно, приказ есть приказ, только чувствую я: не вернуться мне, погибну. И так явственно чувствую это, что всё мне наперекосяк кажется, предвзято, может оно на самом деле и неплохо всё. Вышли в ночь на ту сторону, передовую переползли удачно – не заметил нас никто, пролопоушили германцы. Углубились мы на их территорию, там верстах в семи небольшая деревушка была, название ещё такое необыкновенное - «Ляча», в ней офицеры противника квартировали. Подползли мы к деревне с подветренной стороны, то есть ветер в лицо дует и нашего присутствия не выдаст. Место открытое, луна светит, и цикады возле уха пулемётно-пронзительно стрекочут, аж жутко делается. Лежу я, и никаких сил подняться нет. Физически почти ощущаю, что как только приподнимусь я – подстрелят. Как морок это, наваждение. Ждём. Прошла смена часовых, значит, часа два в запасе у нас есть, можно начинать работу. Немцы то ли праздновали что-то, то ли просто посиделки у них были с граммофонной музыкой и шнапсом, только в избе окна светом играют, и патефон визжит на пол-улицы резвым поросёнком: «Ах, мой милый Августин, Августин, Августин, Ах, мой милый Августин, Всё прошло, всё!» У крыльца часовой в полудрёме, поминутно вздрагивает, голову поднимает, потом опять его сонливая нега обволакивает, в общем, не боец он, лепи голыми руками. Подползли вплотную, затаились. Опять ждём. Лежу я во дворе, за колодцем притаился, смотрю на три освещённых окна на фасаде и чувствую: всё хуже мне и хуже, никогда такого не было, чтобы лихой подпоручик Георгиевский полнейшей рохлей сделался. Словно ужас сковал всё. И тут распахивается дверь - офицер немецкий на крыльцо выходит. В свете луны превосходно виден и из окон подсвечен. Обер-лейтенант во всей красе, я хорошо помню. Китель расстёгнут, шагает неровно, не то чтобы пьян, так, навеселе слегка. Сам себе стаканом дирижирует и смачно так выводит: «O, du lieber Augustin». Хорошо ему, веселье переполняет, а я смотрю на него, вижу, как он прямо на меня двигается, и вдруг осознаю, что жить мне от силы две-три минутки осталось. Ужас, что за чувство, не приведи кому испытать. И надо немца захватывать, вязать, а я как парализованный. Но все же переборол это состояние: дождался, пока подойдёт он, прыгнул сзади, ноги под колени подсёк и чуть-чуть придушил. Немец без сознания, все тихо: ни звука, ни какого другого шелестения не раздалось, словно и не было ничего. Часовой вообще вне игры, он с винтовкой, как с барышней, в обнимку храпит, рулады выводит, что оркестр симфонический. Его и трогать не стали, а обер-лейтенанту руки за спиной связали, в рот кляп.
