Кира успела сказать: «Мама, больно...» – вся обмякла и осталась лежать без движения.
У Наталии сдали нервы: она закрылась покрасневшими руками, закричала в них, и сорванным голосом, глотая чёрные слёзы, стала кого-то звать, что-то просить; потом сжала кулаки, сложила их крестом на груди и... впала в ступор. Она перестала цепляться за надежду спасти внука, дочь, будущую жизнь, перестала хотеть жить. Не для кого.
Время потекло мимо Наталии, и она уже не замечала, что огонь покончил с баней, и не насытившись, перекинулся на хозблок, подбирался к времянке. Какое ей до этого дело? Суета.
На самом краешке сознания, связанная с действительностью лишь тоненькой ниточкой биения своего сердца, Наташе послышался колокольчик детского голоса: «Мама, бабушка» – звал он.
«Как хорошо, это станет в моей жизни последним утешением».
Но голос продолжал звучать, всё настойчивее, громче, и вдруг ворвался в уши вместе с воем ветра и пламени:
– Мама! Бабушка!
Со стороны, не охваченной пожаром, к ней бежал Алёшка. Весь в саже, в земле, он был похож на маленького чертёнка, к тому же странновато одетого: на ногах, не по размеру, взрослые, литой резины сапоги; мужские сатиновые «семейные» трусы; не застёгнутая кожаная жилетка и войлочная банная «будёновка» на голове.
Наталия вся потянулась к внуку, но как только он оказался рядом, резко остановила его вытянутой рукой.
– Стой, не подходи! Алёша, я прошу... Не смотри... Иди в дом...
Она ползала на коленях вокруг неподвижной Киры, отгораживая её от непонимающего взгляда мальчика, одновременно пытаясь прикрыть лицо и ноги дочери полусгоревшими шерстяными тряпками.
Послышался голос:
– Алексей пропусти... Я посмотрю...
Сергей присел на корточки возле Киры, наклонился над ней, осторожно приподнял ей веко, стал внимательно всматриваться в зрачок, приложил палец к шейной артерии. При этом он успел встретиться взглядом с Наталией, молча спрашивая её:
« У Киры?... Да...» – был ответ.
Сергей обернулся к парню:
– Алексей, иди в дом. С твоей мамой всё будет хорошо. Обещаю...Ну, давай, герой...
И Алёша, не переставая смотреть на лежащую на земле мать, послушно попятился к дому.
– Она жива, и срочно в больницу! Я отвезу... Наташа, включайся! Неси одеяло и две таблетки... анальгина, что ли...
– Серёжа... мне нужно....ты...
– Да, конечно, я пока заведусь.
Сергей, охая, побежал было к машине, когда Наталия, только что заметившая, что он одет не менее странно, чем Алёшка: в банные шлёпки, в «бермуды», с аляповатым пальмовым узором, в выцветшую стройотрядовскую курточку с нашивками «Радар-76», «77» – вдогонку спросила:
– А ты что так вырядился? – Тяжелая атмосфера требовала разрядки.
Сергей остановился, повернувшись в пол оборота, развёл руки в стороны.
– Так это... после баньки оделся... на скорую руку.
– Так ты был там? – это прозвучало серьёзно.
– Александр пригласил, да встреча вышла слишком горячей.
И побежал дальше.
«Если бы не эта канавка под банькой... Только-только успели ноги унести».
…Киру, завёрнутую в тёплое одеяло, положили на заднее сидение. Сергей сел за руль.
– Как же ты поведёшь? – Наталия с ужасом смотрела на его пузырящиеся ладони. – Может ещё таблетку?
– Не надо, я же в больницу еду... А вы, – Сергей смотрел на пылающую времянку, – держитесь по дальше от дома, на всякий случай. Ветер-собака. Идите лучше ко мне... Там не заперто.
21
«Как? Что? Почему? Это всё после... Сейчас главное – это Кира. Хреновый я доктор, но до больницы – довезу...»
Перезимовавший просёлок – не гоночная трасса: ямы, ухабы, куски острого щебня, мусор – Сергей преодолел его с тихим бешенством, в виде матерного шёпота и стёртой с рук кожи, но вывернул-таки на асфальтовую дорогу, ведущую до районного центра, где был расчёт найти какое-либо медицинское учреждение.
«Ещё километров двадцать... Ну, лошадки, погнали!»
…Инспектор дорожного движения старший лейтенант Кугушев, Желялетдин Садригалимович, «КЖС», или как его за глаза называли сослуживцы «Куплю жене сапоги», направил радар на два светлых пятнышка приближающихся фар. Цифры на экранчике замелькали и остановились, беспристрастно показывая «143». Инспектор с довольной улыбкой пошёл навстречу кошель... автомобилю, в приветственном жесте поднимая жезл счастья. А когда из резко затормозившей машины выскочил какой-то клоун, образцово демонстрируя внешние признаки алкогольного (только ли?) опьянения, инспектору припомнилось: «Счастье есть, его не может не быть».
Но перераспределение денежных знаков должно происходить с легкостью, на добровольной основе, поэтому вежливость и ещё раз вежливость. Всё по уставу. Он представился:
– Инспектор дорожного движения старший лейтенант Кугушев! Попрошу документики, товарищ водитель.
– Командир, извини, я очень спешу... – отвечал клоун расхожей фразой, подавая документы.
«Не извиняйся, что ты, я тебя жду не дождусь...»
Инспектор повернулся к фонарям, освещавших пост, стал дотошно изучать поданные бумаги. Всё как будто в порядке, а водила нервничает и руки у него какие-то странные. Уж не экзема ли? Не хватало ещё заразу какую подхватить.
– Командир, быстрее...
«Быстрее, ну давай же, давай покончим с этим... предлагай уже...»
– Нарушаем, Сергей Анатольевич. Создаём опасность на дороге.
– Командир, мне в больницу...
«Да-да, нам по пути, отвезу на освидетельствование...»
– А также имеются признаки...
– Да, послушай же: в садоводстве пожар, я везу пострадавшую...– Сергей рывком открыл заднюю дверь.
– … алкогольного опьянения. Дунуть в трубочку придётся, Сергей Анатольевич!
У Сергея закололо в затылке и резко повысился уровень остроты реагирования на социальный раздражитель:
– Дунуть? В трубочку? Понюхать хочешь? Сейчас ...
Он нырнул на заднее сиденье, вытащил из под Киры длинную тряпку и сунул её под нос инспектору. Она была вся в пятнах крови.
– На! Нюхай! Только жетончик гордый на жилетке новой кровушкой не замарай. Знай, если из-за тебя, господин старший лейтенант, моя дочь... короче, инвалидом тебя сделаю, отсижу, выйду и убью.
Инспектор меланхолично отвёл руку Сергея в сторону, а тот свернул тряпку, с силой забросил её в салон и, обхватив голову, сел на порог.
–А почему не сразу убьёшь?
Сергей пробурчал:
– Хочу, чтобы ты помучился... как она сейчас.
Офицер обошёл машину, открыл вторую заднюю дверь, заглянул в салон, откинул край одеяла с лица женщины, проверил пульс. Потом осторожно закрыл дверь.
– Я отстраняю Вас от управления автомобилем... Сергей Анатольевич, садитесь на заднее сидение, голову девушки на колени к себе положите... Миша! – инспектор нагнул голову к рации. Она шепеляво отозвалась. – Миша, заводи, впереди меня поедешь... Да, срочно... До второй...
Полицейская «Приора», сонно стоявшая в сторонке, завелась, у неё зажглись фары, закрутился красно-синий фонарь, она по широкой дуге, едва не цепляя обочину, выехала на шоссе и умчалась в темноту. Словно и не было её вовсе.
– Не волнуйся, догоним... пристегнись там.
…Старлей уверенно, даже расслаблено, вел машину, и вскоре синие буквы «ДПС» замаячили перед их капотом.
– Инспектор, почему до второй, а не до первой?
– Что второй?
– Больницы, я полагаю.
– А! Первой никогда и не было, вторая – это номер.
– Понятно...
Сергей сидел с растопыренными пальцами левой руки, запястьем которой он придерживая колыхающуюся Киру; пальцами правой пытался отвинтить пластмассовую крышечку с горлышка, найденной в кармане спинки сидения, бутылки с водой. Он сквозь свои «бермуды» чувствовал влажный жар, исходивший от лица Киры, покрытого рваными пятнами и каплями испарины, блестевшими в свете редких фонарей, проносящихся мимо, и хотел хоть как-то облегчить её страдание.
– С-с-с а-а-а... жжётся, чёрт... – Сергею удалось набрать в лодочку ладони немного воды и он стал аккуратно гасить жар её струйкой. Потом ещё раз, ещё.. Кира никак не реагировала, продолжая лежать на боку с закрытыми глазами и выдавая своё дыхание коротким выдохом полуоткрытого рта. Сергею нестерпимо захотелось коснуться губами её впалой щёки, но нагнуться, не потревожив Киру, было невозможно, и он лишь погладил её да убрал прядь прилипших мокрых волос за ухо.
– Кира, не подведи нас, – едва слышно сказал Сергей, тряхнул по-лошадиному головой и гораздо громче обратился к водиле:
– Инспектор, ты извини... я там... наговорил...
– И ты...– ответил тот. – Плановое хозяйство... понимаешь... – и басовито запел, как бы не в тему, – Всё выше, выше и выше...
Неожиданно проснулась рация. Что говорил шипящий голос, на каком языке было не разобрать, но привычное ухо старлея в переводе не нуждалось:
– Пришло подтверждение, к вам в садоводство выехала бригада пожарных. Соседи вызвали... Сложно там что-то, но они справятся, потушат.
– Потушат, только что останется после... Всё равно, спасибо... А как твоё имя-отчество?
– Желялетдин Садригалимович.
– Запомню...
– И я запомню, – подала слабый голос Кира.
22
…Место было странное. На него словно надвинули фильтр, и всё вокруг: приглушённый свет, низкое плоское небо, далёкий горизонт – всё было скучным, серо-свинцовым. Привычных четырёх сторон не было: мир-плюмбум был пугающе одинаков во всех направлениях: бесцветен и пуст – куда ни повернись всё та же равнина, плывущие за спину облака и ощущение единственно возможной дороги.
Кира долго не решалась сделать первый шаг. Впрочем, «долго» было не с чем сравнить: время не имело привычного течения. Возможно, его вообще не было. А были травы, высокие в пояс, гибкие и шелковистые в прикосновении, но пугающие глаза своей металлической фактурой. Они колыхались без ветра и плавно расступались, показывая путь, и Кира следовала ему, не видя, но зная, что за ней растения распрямляли и смыкали послушные стебли.
Идти сквозь пластичную траву можно было бесконечно, настолько бескрайней казалась равнина. Но кто-то решил иначе, и открылась река.
Испаряя над поверхностью плотный туман, река текла. Именно текла, справа налево, сплошным ровным потоком, одинаково лениво и у самых босых ног Киры, и в середине русла, и у противоположного неожиданно высокого берега. Она скорее походила на бесконечную ленту конвейера, чем на реку, но Кира точно знала, что это река и что ей необходимо переправиться. Переправы не было ни с правой стороны, где неизвестно откуда выползала металлоподобная масса воды, ни, тем более, с левой: там, рядом совсем, расходясь к разным горизонтам, мир до основания своего раскололся надвое. Река в этом месте кончалась, плавной дугой перегибалась через край обрыва и с механическим скрежетом срывалась без малейших брызг вниз, навстречу невидимому пламени. Только багровые всполохи на стенах бездонной пропасти и на нижней кромке тумана выдавали его присутствие, да запах разогретого металла висел в неподвижном воздухе.
Отчаяние и страх охватил Киру: ей нельзя долго здесь, ей надо на тот высокий берег.
Поведение реки неуловимо изменилось. То ли она ускорила своё течение, то ли поток понёс что-то невидимое к обрыву. Но Кира чувствовала, что изменения связаны с ней, с её появлением у низкого берега. Она выбрала какую-то точку на водной поверхности и глазами проводила её до водопада, а когда та сорвалась, испытала щемящую тоску невосполнимой потери, будто кусочек её самой летит сейчас в огненную пропасть. Чувство потерь нарастало, и к нему стали примешиваться совсем невероятные ощущения и видения.
На мгновение, но при том совершенно ясно, губы Киры коснулись упругого соска материнской груди, вкус сладкого молока наполнил рот, а в голове, где-то за глазами, появилось лицо мамы, немного напряжённое, испуганное и... перевёрнутое. Всё исчезло, падая куда-то.
Лента-река понесла перед Кирой первые предметы. Она узнавала их, вернее, знала не вспоминая, будто только сейчас, а не в далёком прошлом, видела или держала в руках. Плыли её погремушки, пластмассовые птички, собачки, лошадки. Этот парад сопровождался смотрящими на Киру лицами мамы и папы. Они улыбались, а голоса зазвучали явственно, до боли знакомо: «Скажи: агу, агу» – уговаривал папа. «Опять мокренькая. Неси пелёнку» – мама есть мама.
Предметов и вещей становилось всё больше, видения менялись как картинки в калейдоскопе, течение становилось всё быстрее, но Кира не чувствовала этой быстроты. Она тщательно рассматривала каждый предмет, каждую сцену и в полной мере испытывала те же эмоции, как когда-то. Время то растягивало мгновение в года, то прессовало года в один миг.
Кубики, пирамидки, ведёрко с лопаткой, новая игрушка – два пупса танцуют, санки, валенки с одной галошей, носочки. Вот пижама в ягодки... Кира стоит в кроватке, держится за съёмную стенку и плачет навзрыд. Ей страшно от того, что громко кричит папа, бьёт кулаком в дверь ванной комнаты. «Открой или я высажу дверь... Ничего не надо, поговорить хочу... А ты не догадываешься?.. Я хочу услышать правду... Какую, какую. Такую. Ты знала, что он тоже к ним придёт... Слушай, не валяй дурочку... Не смей произносить это имя в моём доме... Да, в моём... Я горбачусь... Я всё для вас...» Папа садится на пол у двери, мама выходит и успокаивает Киру.
Ещё, ещё, ещё, быстрее, быстрее... Говорящая кукла, надувной полосатый мяч, книжка-раскраска, букварь, ранец, фломастеры, коньки, пластилиновый ёжик, три воздушных шарика... Кира между мамой и папой, держит их за руки, подгибает ноги, висит и заливается смехом. Они на набережной, много народа, праздник. «Ну ещё разок и хватит... Саша, возьми Киру на плечи... Не крутись, держись крепче». Кира видит ширь Невы, золотой шпиль крепости, вереницу кораблей с разноцветными флажками... «Мама, смотри... красиво!» Но мама снизу смотрит только на неё, строго и ласково одновременно. Неожиданно три шарика отвязываются от пуговицы папиного пиджака и уносятся в небо. Кире их жалко и жалко расстроенного папу. А её уже целует мама. Кира отстраняется: «Ты меня и так часто целуешь, а папу редко». «Разве? Смотри...» Мама наклоняет к себе папу, целует в губы, а он ищет глазами улетевшие шарики.
Кира вошла в тёплую вязкую воду, и её ощутимо потянуло к обрыву. С каждым шагом глубина увеличивалась, но плыть нельзя – груды из вещей и предметов неслись перед ней сплошным потоком. Кира не могла отвести от них взгляда, заново переживая прошлое.
Вот учебник по физике, восьмой класс. Ночь. Кира лежит в темноте на своём диванчике в большой комнате. Родители в соседней, маленькой. Дверь открыта. Душно. Кире не спится, её волнует завтрашняя контрольная по физике. Она плохо подготовилась, потому что с вечера неважно себя чувствовала, тошнило и ещё что-то такое, из-за чего пришлось звать маму. Мама погладила её по голове и сказала, что это нормально, а физику надо выучить.
Тихий голос мамы:
«Ты знаешь, Кира совсем взрослая стала».
«И?..»
«А я старею...»
«А я всё равно люблю тебя»
«Я знаю, знаю я это...»
«Иди ко мне»
«Ты что? Кира не спит»
«Она не слышит»
«Обалдел что ли?.. И вообще... оставь...»
Скрипнула кровать, послышались осторожные шаги босых ног, звук отодвигаемой шторы.
Кира лежала не шелохнувшись, густо краснея в темноте .
Неожиданно река очистилась, но запущенному механизму воспоминаний уже не требовались подсказки: жизнь проносилась день за днём и остановить эту реку Кира не могла.
У Наталии сдали нервы: она закрылась покрасневшими руками, закричала в них, и сорванным голосом, глотая чёрные слёзы, стала кого-то звать, что-то просить; потом сжала кулаки, сложила их крестом на груди и... впала в ступор. Она перестала цепляться за надежду спасти внука, дочь, будущую жизнь, перестала хотеть жить. Не для кого.
Время потекло мимо Наталии, и она уже не замечала, что огонь покончил с баней, и не насытившись, перекинулся на хозблок, подбирался к времянке. Какое ей до этого дело? Суета.
На самом краешке сознания, связанная с действительностью лишь тоненькой ниточкой биения своего сердца, Наташе послышался колокольчик детского голоса: «Мама, бабушка» – звал он.
«Как хорошо, это станет в моей жизни последним утешением».
Но голос продолжал звучать, всё настойчивее, громче, и вдруг ворвался в уши вместе с воем ветра и пламени:
– Мама! Бабушка!
Со стороны, не охваченной пожаром, к ней бежал Алёшка. Весь в саже, в земле, он был похож на маленького чертёнка, к тому же странновато одетого: на ногах, не по размеру, взрослые, литой резины сапоги; мужские сатиновые «семейные» трусы; не застёгнутая кожаная жилетка и войлочная банная «будёновка» на голове.
Наталия вся потянулась к внуку, но как только он оказался рядом, резко остановила его вытянутой рукой.
– Стой, не подходи! Алёша, я прошу... Не смотри... Иди в дом...
Она ползала на коленях вокруг неподвижной Киры, отгораживая её от непонимающего взгляда мальчика, одновременно пытаясь прикрыть лицо и ноги дочери полусгоревшими шерстяными тряпками.
Послышался голос:
– Алексей пропусти... Я посмотрю...
Сергей присел на корточки возле Киры, наклонился над ней, осторожно приподнял ей веко, стал внимательно всматриваться в зрачок, приложил палец к шейной артерии. При этом он успел встретиться взглядом с Наталией, молча спрашивая её:
« У Киры?... Да...» – был ответ.
Сергей обернулся к парню:
– Алексей, иди в дом. С твоей мамой всё будет хорошо. Обещаю...Ну, давай, герой...
И Алёша, не переставая смотреть на лежащую на земле мать, послушно попятился к дому.
– Она жива, и срочно в больницу! Я отвезу... Наташа, включайся! Неси одеяло и две таблетки... анальгина, что ли...
– Серёжа... мне нужно....ты...
– Да, конечно, я пока заведусь.
Сергей, охая, побежал было к машине, когда Наталия, только что заметившая, что он одет не менее странно, чем Алёшка: в банные шлёпки, в «бермуды», с аляповатым пальмовым узором, в выцветшую стройотрядовскую курточку с нашивками «Радар-76», «77» – вдогонку спросила:
– А ты что так вырядился? – Тяжелая атмосфера требовала разрядки.
Сергей остановился, повернувшись в пол оборота, развёл руки в стороны.
– Так это... после баньки оделся... на скорую руку.
– Так ты был там? – это прозвучало серьёзно.
– Александр пригласил, да встреча вышла слишком горячей.
И побежал дальше.
«Если бы не эта канавка под банькой... Только-только успели ноги унести».
…Киру, завёрнутую в тёплое одеяло, положили на заднее сидение. Сергей сел за руль.
– Как же ты поведёшь? – Наталия с ужасом смотрела на его пузырящиеся ладони. – Может ещё таблетку?
– Не надо, я же в больницу еду... А вы, – Сергей смотрел на пылающую времянку, – держитесь по дальше от дома, на всякий случай. Ветер-собака. Идите лучше ко мне... Там не заперто.
21
«Как? Что? Почему? Это всё после... Сейчас главное – это Кира. Хреновый я доктор, но до больницы – довезу...»
Перезимовавший просёлок – не гоночная трасса: ямы, ухабы, куски острого щебня, мусор – Сергей преодолел его с тихим бешенством, в виде матерного шёпота и стёртой с рук кожи, но вывернул-таки на асфальтовую дорогу, ведущую до районного центра, где был расчёт найти какое-либо медицинское учреждение.
«Ещё километров двадцать... Ну, лошадки, погнали!»
…Инспектор дорожного движения старший лейтенант Кугушев, Желялетдин Садригалимович, «КЖС», или как его за глаза называли сослуживцы «Куплю жене сапоги», направил радар на два светлых пятнышка приближающихся фар. Цифры на экранчике замелькали и остановились, беспристрастно показывая «143». Инспектор с довольной улыбкой пошёл навстречу кошель... автомобилю, в приветственном жесте поднимая жезл счастья. А когда из резко затормозившей машины выскочил какой-то клоун, образцово демонстрируя внешние признаки алкогольного (только ли?) опьянения, инспектору припомнилось: «Счастье есть, его не может не быть».
Но перераспределение денежных знаков должно происходить с легкостью, на добровольной основе, поэтому вежливость и ещё раз вежливость. Всё по уставу. Он представился:
– Инспектор дорожного движения старший лейтенант Кугушев! Попрошу документики, товарищ водитель.
– Командир, извини, я очень спешу... – отвечал клоун расхожей фразой, подавая документы.
«Не извиняйся, что ты, я тебя жду не дождусь...»
Инспектор повернулся к фонарям, освещавших пост, стал дотошно изучать поданные бумаги. Всё как будто в порядке, а водила нервничает и руки у него какие-то странные. Уж не экзема ли? Не хватало ещё заразу какую подхватить.
– Командир, быстрее...
«Быстрее, ну давай же, давай покончим с этим... предлагай уже...»
– Нарушаем, Сергей Анатольевич. Создаём опасность на дороге.
– Командир, мне в больницу...
«Да-да, нам по пути, отвезу на освидетельствование...»
– А также имеются признаки...
– Да, послушай же: в садоводстве пожар, я везу пострадавшую...– Сергей рывком открыл заднюю дверь.
– … алкогольного опьянения. Дунуть в трубочку придётся, Сергей Анатольевич!
У Сергея закололо в затылке и резко повысился уровень остроты реагирования на социальный раздражитель:
– Дунуть? В трубочку? Понюхать хочешь? Сейчас ...
Он нырнул на заднее сиденье, вытащил из под Киры длинную тряпку и сунул её под нос инспектору. Она была вся в пятнах крови.
– На! Нюхай! Только жетончик гордый на жилетке новой кровушкой не замарай. Знай, если из-за тебя, господин старший лейтенант, моя дочь... короче, инвалидом тебя сделаю, отсижу, выйду и убью.
Инспектор меланхолично отвёл руку Сергея в сторону, а тот свернул тряпку, с силой забросил её в салон и, обхватив голову, сел на порог.
–А почему не сразу убьёшь?
Сергей пробурчал:
– Хочу, чтобы ты помучился... как она сейчас.
Офицер обошёл машину, открыл вторую заднюю дверь, заглянул в салон, откинул край одеяла с лица женщины, проверил пульс. Потом осторожно закрыл дверь.
– Я отстраняю Вас от управления автомобилем... Сергей Анатольевич, садитесь на заднее сидение, голову девушки на колени к себе положите... Миша! – инспектор нагнул голову к рации. Она шепеляво отозвалась. – Миша, заводи, впереди меня поедешь... Да, срочно... До второй...
Полицейская «Приора», сонно стоявшая в сторонке, завелась, у неё зажглись фары, закрутился красно-синий фонарь, она по широкой дуге, едва не цепляя обочину, выехала на шоссе и умчалась в темноту. Словно и не было её вовсе.
– Не волнуйся, догоним... пристегнись там.
…Старлей уверенно, даже расслаблено, вел машину, и вскоре синие буквы «ДПС» замаячили перед их капотом.
– Инспектор, почему до второй, а не до первой?
– Что второй?
– Больницы, я полагаю.
– А! Первой никогда и не было, вторая – это номер.
– Понятно...
Сергей сидел с растопыренными пальцами левой руки, запястьем которой он придерживая колыхающуюся Киру; пальцами правой пытался отвинтить пластмассовую крышечку с горлышка, найденной в кармане спинки сидения, бутылки с водой. Он сквозь свои «бермуды» чувствовал влажный жар, исходивший от лица Киры, покрытого рваными пятнами и каплями испарины, блестевшими в свете редких фонарей, проносящихся мимо, и хотел хоть как-то облегчить её страдание.
– С-с-с а-а-а... жжётся, чёрт... – Сергею удалось набрать в лодочку ладони немного воды и он стал аккуратно гасить жар её струйкой. Потом ещё раз, ещё.. Кира никак не реагировала, продолжая лежать на боку с закрытыми глазами и выдавая своё дыхание коротким выдохом полуоткрытого рта. Сергею нестерпимо захотелось коснуться губами её впалой щёки, но нагнуться, не потревожив Киру, было невозможно, и он лишь погладил её да убрал прядь прилипших мокрых волос за ухо.
– Кира, не подведи нас, – едва слышно сказал Сергей, тряхнул по-лошадиному головой и гораздо громче обратился к водиле:
– Инспектор, ты извини... я там... наговорил...
– И ты...– ответил тот. – Плановое хозяйство... понимаешь... – и басовито запел, как бы не в тему, – Всё выше, выше и выше...
Неожиданно проснулась рация. Что говорил шипящий голос, на каком языке было не разобрать, но привычное ухо старлея в переводе не нуждалось:
– Пришло подтверждение, к вам в садоводство выехала бригада пожарных. Соседи вызвали... Сложно там что-то, но они справятся, потушат.
– Потушат, только что останется после... Всё равно, спасибо... А как твоё имя-отчество?
– Желялетдин Садригалимович.
– Запомню...
– И я запомню, – подала слабый голос Кира.
22
…Место было странное. На него словно надвинули фильтр, и всё вокруг: приглушённый свет, низкое плоское небо, далёкий горизонт – всё было скучным, серо-свинцовым. Привычных четырёх сторон не было: мир-плюмбум был пугающе одинаков во всех направлениях: бесцветен и пуст – куда ни повернись всё та же равнина, плывущие за спину облака и ощущение единственно возможной дороги.
Кира долго не решалась сделать первый шаг. Впрочем, «долго» было не с чем сравнить: время не имело привычного течения. Возможно, его вообще не было. А были травы, высокие в пояс, гибкие и шелковистые в прикосновении, но пугающие глаза своей металлической фактурой. Они колыхались без ветра и плавно расступались, показывая путь, и Кира следовала ему, не видя, но зная, что за ней растения распрямляли и смыкали послушные стебли.
Идти сквозь пластичную траву можно было бесконечно, настолько бескрайней казалась равнина. Но кто-то решил иначе, и открылась река.
Испаряя над поверхностью плотный туман, река текла. Именно текла, справа налево, сплошным ровным потоком, одинаково лениво и у самых босых ног Киры, и в середине русла, и у противоположного неожиданно высокого берега. Она скорее походила на бесконечную ленту конвейера, чем на реку, но Кира точно знала, что это река и что ей необходимо переправиться. Переправы не было ни с правой стороны, где неизвестно откуда выползала металлоподобная масса воды, ни, тем более, с левой: там, рядом совсем, расходясь к разным горизонтам, мир до основания своего раскололся надвое. Река в этом месте кончалась, плавной дугой перегибалась через край обрыва и с механическим скрежетом срывалась без малейших брызг вниз, навстречу невидимому пламени. Только багровые всполохи на стенах бездонной пропасти и на нижней кромке тумана выдавали его присутствие, да запах разогретого металла висел в неподвижном воздухе.
Отчаяние и страх охватил Киру: ей нельзя долго здесь, ей надо на тот высокий берег.
Поведение реки неуловимо изменилось. То ли она ускорила своё течение, то ли поток понёс что-то невидимое к обрыву. Но Кира чувствовала, что изменения связаны с ней, с её появлением у низкого берега. Она выбрала какую-то точку на водной поверхности и глазами проводила её до водопада, а когда та сорвалась, испытала щемящую тоску невосполнимой потери, будто кусочек её самой летит сейчас в огненную пропасть. Чувство потерь нарастало, и к нему стали примешиваться совсем невероятные ощущения и видения.
На мгновение, но при том совершенно ясно, губы Киры коснулись упругого соска материнской груди, вкус сладкого молока наполнил рот, а в голове, где-то за глазами, появилось лицо мамы, немного напряжённое, испуганное и... перевёрнутое. Всё исчезло, падая куда-то.
Лента-река понесла перед Кирой первые предметы. Она узнавала их, вернее, знала не вспоминая, будто только сейчас, а не в далёком прошлом, видела или держала в руках. Плыли её погремушки, пластмассовые птички, собачки, лошадки. Этот парад сопровождался смотрящими на Киру лицами мамы и папы. Они улыбались, а голоса зазвучали явственно, до боли знакомо: «Скажи: агу, агу» – уговаривал папа. «Опять мокренькая. Неси пелёнку» – мама есть мама.
Предметов и вещей становилось всё больше, видения менялись как картинки в калейдоскопе, течение становилось всё быстрее, но Кира не чувствовала этой быстроты. Она тщательно рассматривала каждый предмет, каждую сцену и в полной мере испытывала те же эмоции, как когда-то. Время то растягивало мгновение в года, то прессовало года в один миг.
Кубики, пирамидки, ведёрко с лопаткой, новая игрушка – два пупса танцуют, санки, валенки с одной галошей, носочки. Вот пижама в ягодки... Кира стоит в кроватке, держится за съёмную стенку и плачет навзрыд. Ей страшно от того, что громко кричит папа, бьёт кулаком в дверь ванной комнаты. «Открой или я высажу дверь... Ничего не надо, поговорить хочу... А ты не догадываешься?.. Я хочу услышать правду... Какую, какую. Такую. Ты знала, что он тоже к ним придёт... Слушай, не валяй дурочку... Не смей произносить это имя в моём доме... Да, в моём... Я горбачусь... Я всё для вас...» Папа садится на пол у двери, мама выходит и успокаивает Киру.
Ещё, ещё, ещё, быстрее, быстрее... Говорящая кукла, надувной полосатый мяч, книжка-раскраска, букварь, ранец, фломастеры, коньки, пластилиновый ёжик, три воздушных шарика... Кира между мамой и папой, держит их за руки, подгибает ноги, висит и заливается смехом. Они на набережной, много народа, праздник. «Ну ещё разок и хватит... Саша, возьми Киру на плечи... Не крутись, держись крепче». Кира видит ширь Невы, золотой шпиль крепости, вереницу кораблей с разноцветными флажками... «Мама, смотри... красиво!» Но мама снизу смотрит только на неё, строго и ласково одновременно. Неожиданно три шарика отвязываются от пуговицы папиного пиджака и уносятся в небо. Кире их жалко и жалко расстроенного папу. А её уже целует мама. Кира отстраняется: «Ты меня и так часто целуешь, а папу редко». «Разве? Смотри...» Мама наклоняет к себе папу, целует в губы, а он ищет глазами улетевшие шарики.
Кира вошла в тёплую вязкую воду, и её ощутимо потянуло к обрыву. С каждым шагом глубина увеличивалась, но плыть нельзя – груды из вещей и предметов неслись перед ней сплошным потоком. Кира не могла отвести от них взгляда, заново переживая прошлое.
Вот учебник по физике, восьмой класс. Ночь. Кира лежит в темноте на своём диванчике в большой комнате. Родители в соседней, маленькой. Дверь открыта. Душно. Кире не спится, её волнует завтрашняя контрольная по физике. Она плохо подготовилась, потому что с вечера неважно себя чувствовала, тошнило и ещё что-то такое, из-за чего пришлось звать маму. Мама погладила её по голове и сказала, что это нормально, а физику надо выучить.
Тихий голос мамы:
«Ты знаешь, Кира совсем взрослая стала».
«И?..»
«А я старею...»
«А я всё равно люблю тебя»
«Я знаю, знаю я это...»
«Иди ко мне»
«Ты что? Кира не спит»
«Она не слышит»
«Обалдел что ли?.. И вообще... оставь...»
Скрипнула кровать, послышались осторожные шаги босых ног, звук отодвигаемой шторы.
Кира лежала не шелохнувшись, густо краснея в темноте .
Неожиданно река очистилась, но запущенному механизму воспоминаний уже не требовались подсказки: жизнь проносилась день за днём и остановить эту реку Кира не могла.
