Молчание счел знаком согласия, несмотря на искривившиеся губы и угрюмо склоненную голову.
Хоть и отнюдь не слабые руки были у троих, огромный ствол они бы не сдвинули с места, даже Кайе проиграл старому дереву; а под воздействием Силы оно вздрогнуло, начало выпрямляться, словно устало лежать на земле и решило вновь спокойно расти.
Собиратель меда и парнишка его глядели со стороны, приоткрыв рот. Счастливая улыбка на лице Кайе; если хоть немного ослабить контроль, он таки бросит всю свою силу на борьбу с этим стволом, недоумок малолетний. Но зато про кровь позабыл; ему нравится видеть — дерево поднимается.
Вот оно уже полностью над землей, ни одна веточка не касается развалин — и можно толкнуть в сторону, и услышать тяжелый стук, и вздрогнет земля. Бездна… какое же безумие, отдавать все каким-то нищим… но это хороший случай, показать людям, кто о них заботится. Всего-то поднять дерево, а слухи пойдут, как о спасителях, готовых ради самых безвестных своих работников тратить силы и время.
Завал разобрали быстро — тут и собиратель меда помог, хоть и забавно было работать всем вместе. Под завалом обнаружились тела — мужчина был мертв, но старик, девочка и старуха дышали. Девочка так и вовсе отделалась испугом и ссадинами. Одно дерево едва не стало могилой четверых. Хлау прикрыл тело мужчины найденной на развале холстиной, сказал:
— Али, я возьму девочку, моя грис слабее.
Къятта кивнул. Бросил взгляд на младшего. Видя, как снова затрепетали ноздри, чуя кровь совсем уже близко, как расширились зрачки — поморщился. Возбужден, и слишком… Хоть и выпустил Силу наружу, но дури еще много осталось.
— Оставайся на берегу. Нет, иди к развилке, там встретимся — я отвезу их и вернусь.
— Я поеду с тобой.
— Нет, — отрезал. И, уже мягче: — Нам нужна еще одна грис для раненого — двоих взрослых она не увезет.
И не стоит позволять тебе вдыхать запах крови всю дорогу.
Тоскливый и жадный взгляд:
— Къятта…
— Я же сказал. Перед тем, как пойдешь, нырни в реку — вода успокоит. Не вздумай перекинуться.
Тревожно было на сердце, но ладно, сейчас увезут людей — сам в себя придет.
Насколько же он другой... Къятта и сам сейчас устал, и Хлау тоже, заметно — а этот напротив, будто чем больше обращается к Силе, тем больше ему дается. Будто через кожу пламя просвечивает. Так хорош, когда смотрит прямо, когда злится, вот как сейчас — чуть приоткрытые губы, а зубы наоборот, стиснуты, темный румянец на высоких скулах, несколько влажных прядей прилипли ко лбу…
Развернулся, взлетел на грис — она заверещала испуганно. Принял в седло хрупкую старую женщину.
До ближайшего поселения верхом — около получаса. Слишком быстро нельзя, и грис выдохнутся.
Юноша никуда не ушел. Сидел на берегу Читери, ловя губами ветерок. Влажные запахи леса — чьей-то жизни и смерти, различал хорошо; прислушивался к шороху и разноголосью. Левая рука по локоть в воде — холодной, быстрой. Воздух казался очень густым — наверное, ночью будет гроза. В грозу запахи и звуки города начинали давить на сердце и на уши — словно слипались в огромный ком, ком, где вперемешку были и злые черные пчелы, и мед, и древесная труха. А в чаще… даже застывшей в испуге под ударами грома, даже душной, непроглядной, влажной, они была правильны, словно игра мастеров-музыкантов: каждый звук на своем месте.
Юноша зачерпнул воды, выпил ее из ладони. Снова всмотрелся в темные пятна между стволами — там бродили и дышали тысячи жизней. Позабыл уже, что Къятта не велел перекидываться — уж больно манил лес.
Къятта, не дождавшись у развилки, вернулся на берег и никого уже не застал.
Попробовал отыскать энихи по следам, но скоро махнул рукой на это занятие. Почва была сухой, и сплошь и рядом из нее выступали переплетенные корни. Дольше возиться. Вернется…
Он не вернулся и когда сумерки накрыли Асталу. Не в первый раз ночевал в лесу, и одной Бездне известно, что он там делал. Но впервые уходил в таком состоянии. Кайе и без того был много дней возбужден не в меру, а тут — в открытую пользовался Силой своей, и кровь… Къятта проклинал себя за эту никому не нужную помощь, и ждал. Не сидел дома, находил себе дела в округе, и, возвращаясь, каждый раз ехал медленно — не хотелось разочаровываться. Если этот… хвостатый не вернулся… мало ли.
Губы вздрогнули, искривились. Вот он, наконец на месте. Черное мохнатое тело возле живой изгороди. Никого больше, только покачивается над изгородью огромная бабочка.
— Ладно…
Зверь вскинулся, когда его сдавили невидимые тиски, вокруг шеи затянулся удавка-ошейник. Къятта не пожалел Силы — зверь не мог перекинуться. Лишь зарычал и задергался, получив в морду молнию чекели. Рычание скоро перешло в вой — вспышки не убивали, но причиняли невыносимую боль, не давая передохнуть. Рвался, пытаясь избавиться от нее, силы были уже на исходе. Солнечный камень умер как раз, когда зверь окончательно сдался.
Не соображая даже доступной хищнику частью рассудка, перекинулся, лишь бы уйти от боли. Поднял голову.
Къятта вздохнул, видя детское изумление в распахнутых глазах. Не испуг. Разжал пальцы, ощутив невероятное облегчение, даже земля будто покачнулась — и постарался подальше отогнать мысль: «а если бы он решил ударить в ответ?»
— Я же добра тебе хочу. Так запомнишь, что быть энихи — больно. Не прекратишь перекидываться так часто — повторю, ты понял?
Кивок, опущенная голова. Полулежит на боку, одно колено поджато, полностью неподвижен. Еще бы уши прижал — один в один хищник, покорный руке укротителя.
Опустился рядом, еле слышно вздохнул.
— Ты не оставляешь мне выбора.
Юноша вздрогнул, потом подтянул колено, сел. Постепенно пришел в себя — боль ушла, растворилась вместе с телом зверя. Совсем тихо спросил:
— Зачем ты возишься со мной?
— Ты же мне очень дорог.
— Почему?
— Потому что ты мой. А ты плывешь по течению.
— Ну, а что я могу? Я пытаюсь. Знаешь, в лесу хорошо… запахи, много, со всех сторон… бежишь куда-то … тени, солнце…
— Разве здесь тебе плохо?
— Здесь тоже есть… Ты, Хранительница…
— А люди?
— Люди… я их не чувствую. Просто запахи — разные, кровь, как от добычи… трудно…
Ткнулся лбом в протянутую ладонь, словно звериный детеныш. Перебирая густые легкие волосы, мягкие, словно шерсть, Къятта молчал.
Лес
Седой не мог понять, почему чужак места себе не находит, будто хочет пойти куда-то — но не уходит. Что он боится харруохану, было правильно.
Но тот обрадовался, когда Седому пришлось покинуть племя. Это было странно. Горстка рууна не могла хорошо защищаться, не имела убежища... а он смотрел на созвездия и что-то говорил, показывая вперед.
Седой давно основал бы новое стойбище, но пока на пути не попадалось пригодного места. Только раз они отыскали небольшое озеро — спутники вознамерились остаться там, но Седой прислушивался, принюхивался, и настороженность не покидала его.
А после ночью на них напали здешние охотники. Их было совсем мало, поэтому никто из спутников Седого не погиб — и Белка вовремя подняла тревогу.
Но опять пришлось уходить, и быстро.
А чужак с рыжими волосами что-то говорил на птичьем языке, заглядывая в глаза — он не хотел оставаться.
Седой понял, что оба были правы — случайно ли тот, рыжий хору, стремился отсюда быстрее?
**
...Поначалу глазам своим не поверил, увидев, как в небе, почти задевая верхушки деревьев, покачивается легкое не то существо, не то облачко… длинное, похожее на маховое перо. Белесое, полупрозрачное. Никогда про таких не слышал. Замер, словно боялся это чудо спугнуть.
А рууна словно кипятком ошпарили — они что-то взвыли на разные голоса и кинулись врассыпную, прятаться под корягами и камнями. Кто-то ухватил Огонька и втащил под корни огромной сосны.
Вылезли только, когда гость улетел.
Седой не смог объяснить, что это такое, но было ясно — он считает такие "перья" опасными, и тревожится, что вновь выбрали неудачное место для стоянки.
Котловину, подобную той, где жили раньше, нашла Белка. Девчонка обладала сверхъестественным чутьем; Огонек, привыкший вроде к необъяснимым способностям рууна, все же диву давался. По дну котловины — меньшей раза в три, но уютной — бежал тонкий ручей. Камни, скатившиеся со склонов, легко было перекатить ближе к центру и укрепить свежесозданные шалаши, чтобы те не сносило ветром. Мужчины рууна довольно удачно охотились, и скоро новое стойбище украсили невыделанные еще шкуры.
Огонек же покоя не находил. Пока шли, смотрел на небо и понимал — он когда-то уже шел на север, вот так, по созвездиям! Но Седой, которому пытался объяснить, не понял ничего, а вскоре путь завершился. Можно было дальше идти одному, но он струсил. Вдруг померещилось? И ничего не окажется на том конце дороги?
Три луны проползли по ночному небу, жаркая засуха сменилась такими же сухими, но холодными днями, и начало вновь теплеть, все чаще ветерки срывались в шквальные порывы— сезон дождей был уже на подходе.
«Перья» редко залетали сюда, на счастье племени — за все дни Огонек лишь трижды видел их. «Перья» были весьма любопытны. Кружились над котловиной, порой спускаясь почти к самым краям ее.
Рууна всегда прятались, а он каждый раз порывался выйти — сидеть, скучившись, в общем укрытии было тяжко, и ладно если оказывался у выхода, а не прижат к стенке или корням чужими телами! Когда непонятные гости улетали, дикари выходили сразу, уверенные, что те не вернутся. И правы были — не возвращались.
Глядя на парящие полупрозрачные силуэты, Огонек вспоминал пчел — если люди начинали кричать, махать руками, пытаться отогнать или убить жужжащее насекомое, те сердились и жалили больно. Но опытные — умели доставать мед из глубоких дупел… и ни одного укуса не было на их коже.
Страх, вспоминал Огонек. «Перья» иные, чем тот, кто говорил — не показывай страха. Как бы хотелось сейчас показать ему "небесных гостей"! Может, он про них тоже знал, просто не пришлось к слову. Он бы точно выбежал из укрытия, да какое там — просто не пошел бы туда.
А вот бегущие по земле огни — мальчик видел их несколько раз, особенно перед грозой — не вызывали у дикарей особого опасения.
— От них может загореться лес! — пытался подросток втолковать Седому, но тот, с трудом уловив тревоги мальчишки, дал понять — не беспокойся.
Огненные шарики и впрямь порой поджигали траву — но либо сами гасили это пламя, либо не мешали это сделать дикарям. Те заметно опасались огня, но последствия визита «шариков» убирали на диво ловко. После огненных гостей на траве и земле оставались причудливые узоры — кольца, одиночные и соединенные сложной вязью, будто прихоть-игра неведомого могущественного существа.
И он сам, невзирая на страх перед пламенем, не мог удержаться — смотрел, что написано. На ветки деревьев забирался и оттуда смотрел, а потом старался обходить стороной место со знаками — но их вскоре скрывала трава. Перед сезоном дождей она росла плохо, высушенная засухой, но все же словно старалась побыстрее избавиться от неприятных следов.
Время шло быстро — Огонек почти позабыл человечий язык, зато на удивление ловко выучился подражать голосам птиц и зверей. Порой сомневался — не умел ли и раньше? И с рууна говорить уже мог, а вот им язык людей не давался. Хотя Белка пыталась, и Седой, и еще кое-кто.
Потом дожди хлынули. Два дня — бешеный ливень, порой приостанавливался — и гром просыпался, молнии зубами сверкали. Лес готовился — скоро небо начнет плакать, и долго еще не осушит слезы.
...Впервые Огонек ощутил жжение в ладонях и головокружение, когда приблизился к телу умирающей женщины — еще до раздела племени это случилось. Наверное, она была даже молода — дикари жили недолго; но внешне напоминала старуху. Это она дала Огоньку луковицу в его первый день здесь, а теперь ее трясло в лихорадке. Полукровка опустился на землю возле дикарки, борясь с тошнотой и слабостью, взявшимися непонятно откуда, и тронул женщину за холодную руку. Голова кружилась еще сильней, перед глазами плыли огненные полосы. И очень хотелось помочь — он отгонял полосы, как мошкару, шепча беззвучно самому непонятное.
Очнулся, когда его оттащили от женщины — она спала, и дыхание было ровным; на лице застыло умиротворенное выражение.
Огонька же оставили в стороне под кустом, и поглядывали с явным страхом. Почти сутки понадобилось ему, чтобы понять — он сумел вылечить эту женщину… правда, она не стала совсем здоровой, часто кашляла и задыхалась, но жила.
Второй раз Огонек испытал удивление, граничащее с испугом, когда подобрал раненого детеныша йука — и остановил кровь, льющуюся из его задней ноги. Рыжебровый, вожак дикарей, отобрал детеныша и убил; Огонек отказался есть его мясо, а ночью долго не мог заснуть, опасаясь поверить и все же мысленно возвращаясь с этим двум случаям. Кажется, я могу лечить, сказал он себе неуверенно, когда уже наступало утро.
Долго бродил по росе, ежась от холода, и повторял себе, осторожно, словно боясь спугнуть: кажется, я могу…
А еще Огонек с удивлением понял, что все члены племени дикарей связаны между собой непонятными нитями. Они знали, где искать того или другого, даже не читая следов; они тревожились, когда кому-то из них грозила опасность; они предвидели не только погоду, но и нашествие хищников, например — или приход чужаков. И о том, что приближаются хору, они знали заранее. А вот ритуалов у рууна не было, или он их не видел, как не слышал их мысленной речи друг с другом.
Огонек порой завидовал им — ему бы такую чувствительность... И при всей несомненной дикости рууна — огни тин и "перья" не трогали их... Может, брезгливость тому виной?
Порой и сам начинал чувствовать — вот скоро тот или иной из членов племени пойдет на тот или иной конец котловины… впрочем, озарения эти не радовали — толку от них было мало, и жизнь они не скрашивали ничуть.
Дожди лили теперь каждый день. Много воды скопилось в котловине, где теперь жили рууна — поначалу поднимались повыше, а потом перенесли стоянку повыше, на каменистое плато. Здесь было не так удобно, но Седой сказал — может случиться оползень там, где стояли. Его послушались, как всегда, и Огонек слушался, как будто старшего и опытного человека.
Он научился понимать Седого лучше, чем остальных. Тот поднимал руку, и Огонек следил за жестом; невыразительное лицо-морда все же порой являло собой какой-либо знак. Огонек изучил постоянную настороженность Седого, спокойную, как ни странно такое звучало — и сам приучался не вздрагивать от шорохов, а угадывать суть их.
Ночные кошмары окончательно стали воспоминанием, бусинки-картинки из прошлого все так же перебирал перед сном, а вот к южному язычку пламени обращался уже по привычке, и даже сам отдавал себе в этом отчет. Но отказаться от этой привычки не хотел. Призрачная, ненужная связь — но связь ведь... вот только с чем?
**
Астала
В утреннем свете мягкая шерсть молодой грис казалась серебряной. Не белой, как у некоторых, а невероятного, чудесного оттенка. Жеребенок родился в табунке вблизи гор и был приведен в Асталу в подарок. Еще необъезженная, грис косилась на сочный стебель в руке Киаль, доверчиво позволяя гладить себя по носу.
Ахатта улыбался, глядя на внучку — та радовалась подарку с непосредственностью ребенка.
Хоть и отнюдь не слабые руки были у троих, огромный ствол они бы не сдвинули с места, даже Кайе проиграл старому дереву; а под воздействием Силы оно вздрогнуло, начало выпрямляться, словно устало лежать на земле и решило вновь спокойно расти.
Собиратель меда и парнишка его глядели со стороны, приоткрыв рот. Счастливая улыбка на лице Кайе; если хоть немного ослабить контроль, он таки бросит всю свою силу на борьбу с этим стволом, недоумок малолетний. Но зато про кровь позабыл; ему нравится видеть — дерево поднимается.
Вот оно уже полностью над землей, ни одна веточка не касается развалин — и можно толкнуть в сторону, и услышать тяжелый стук, и вздрогнет земля. Бездна… какое же безумие, отдавать все каким-то нищим… но это хороший случай, показать людям, кто о них заботится. Всего-то поднять дерево, а слухи пойдут, как о спасителях, готовых ради самых безвестных своих работников тратить силы и время.
Завал разобрали быстро — тут и собиратель меда помог, хоть и забавно было работать всем вместе. Под завалом обнаружились тела — мужчина был мертв, но старик, девочка и старуха дышали. Девочка так и вовсе отделалась испугом и ссадинами. Одно дерево едва не стало могилой четверых. Хлау прикрыл тело мужчины найденной на развале холстиной, сказал:
— Али, я возьму девочку, моя грис слабее.
Къятта кивнул. Бросил взгляд на младшего. Видя, как снова затрепетали ноздри, чуя кровь совсем уже близко, как расширились зрачки — поморщился. Возбужден, и слишком… Хоть и выпустил Силу наружу, но дури еще много осталось.
— Оставайся на берегу. Нет, иди к развилке, там встретимся — я отвезу их и вернусь.
— Я поеду с тобой.
— Нет, — отрезал. И, уже мягче: — Нам нужна еще одна грис для раненого — двоих взрослых она не увезет.
И не стоит позволять тебе вдыхать запах крови всю дорогу.
Тоскливый и жадный взгляд:
— Къятта…
— Я же сказал. Перед тем, как пойдешь, нырни в реку — вода успокоит. Не вздумай перекинуться.
Тревожно было на сердце, но ладно, сейчас увезут людей — сам в себя придет.
Насколько же он другой... Къятта и сам сейчас устал, и Хлау тоже, заметно — а этот напротив, будто чем больше обращается к Силе, тем больше ему дается. Будто через кожу пламя просвечивает. Так хорош, когда смотрит прямо, когда злится, вот как сейчас — чуть приоткрытые губы, а зубы наоборот, стиснуты, темный румянец на высоких скулах, несколько влажных прядей прилипли ко лбу…
Развернулся, взлетел на грис — она заверещала испуганно. Принял в седло хрупкую старую женщину.
До ближайшего поселения верхом — около получаса. Слишком быстро нельзя, и грис выдохнутся.
Юноша никуда не ушел. Сидел на берегу Читери, ловя губами ветерок. Влажные запахи леса — чьей-то жизни и смерти, различал хорошо; прислушивался к шороху и разноголосью. Левая рука по локоть в воде — холодной, быстрой. Воздух казался очень густым — наверное, ночью будет гроза. В грозу запахи и звуки города начинали давить на сердце и на уши — словно слипались в огромный ком, ком, где вперемешку были и злые черные пчелы, и мед, и древесная труха. А в чаще… даже застывшей в испуге под ударами грома, даже душной, непроглядной, влажной, они была правильны, словно игра мастеров-музыкантов: каждый звук на своем месте.
Юноша зачерпнул воды, выпил ее из ладони. Снова всмотрелся в темные пятна между стволами — там бродили и дышали тысячи жизней. Позабыл уже, что Къятта не велел перекидываться — уж больно манил лес.
Къятта, не дождавшись у развилки, вернулся на берег и никого уже не застал.
Попробовал отыскать энихи по следам, но скоро махнул рукой на это занятие. Почва была сухой, и сплошь и рядом из нее выступали переплетенные корни. Дольше возиться. Вернется…
Он не вернулся и когда сумерки накрыли Асталу. Не в первый раз ночевал в лесу, и одной Бездне известно, что он там делал. Но впервые уходил в таком состоянии. Кайе и без того был много дней возбужден не в меру, а тут — в открытую пользовался Силой своей, и кровь… Къятта проклинал себя за эту никому не нужную помощь, и ждал. Не сидел дома, находил себе дела в округе, и, возвращаясь, каждый раз ехал медленно — не хотелось разочаровываться. Если этот… хвостатый не вернулся… мало ли.
Губы вздрогнули, искривились. Вот он, наконец на месте. Черное мохнатое тело возле живой изгороди. Никого больше, только покачивается над изгородью огромная бабочка.
— Ладно…
Зверь вскинулся, когда его сдавили невидимые тиски, вокруг шеи затянулся удавка-ошейник. Къятта не пожалел Силы — зверь не мог перекинуться. Лишь зарычал и задергался, получив в морду молнию чекели. Рычание скоро перешло в вой — вспышки не убивали, но причиняли невыносимую боль, не давая передохнуть. Рвался, пытаясь избавиться от нее, силы были уже на исходе. Солнечный камень умер как раз, когда зверь окончательно сдался.
Не соображая даже доступной хищнику частью рассудка, перекинулся, лишь бы уйти от боли. Поднял голову.
Къятта вздохнул, видя детское изумление в распахнутых глазах. Не испуг. Разжал пальцы, ощутив невероятное облегчение, даже земля будто покачнулась — и постарался подальше отогнать мысль: «а если бы он решил ударить в ответ?»
— Я же добра тебе хочу. Так запомнишь, что быть энихи — больно. Не прекратишь перекидываться так часто — повторю, ты понял?
Кивок, опущенная голова. Полулежит на боку, одно колено поджато, полностью неподвижен. Еще бы уши прижал — один в один хищник, покорный руке укротителя.
Опустился рядом, еле слышно вздохнул.
— Ты не оставляешь мне выбора.
Юноша вздрогнул, потом подтянул колено, сел. Постепенно пришел в себя — боль ушла, растворилась вместе с телом зверя. Совсем тихо спросил:
— Зачем ты возишься со мной?
— Ты же мне очень дорог.
— Почему?
— Потому что ты мой. А ты плывешь по течению.
— Ну, а что я могу? Я пытаюсь. Знаешь, в лесу хорошо… запахи, много, со всех сторон… бежишь куда-то … тени, солнце…
— Разве здесь тебе плохо?
— Здесь тоже есть… Ты, Хранительница…
— А люди?
— Люди… я их не чувствую. Просто запахи — разные, кровь, как от добычи… трудно…
Ткнулся лбом в протянутую ладонь, словно звериный детеныш. Перебирая густые легкие волосы, мягкие, словно шерсть, Къятта молчал.
Глава 15
Лес
Седой не мог понять, почему чужак места себе не находит, будто хочет пойти куда-то — но не уходит. Что он боится харруохану, было правильно.
Но тот обрадовался, когда Седому пришлось покинуть племя. Это было странно. Горстка рууна не могла хорошо защищаться, не имела убежища... а он смотрел на созвездия и что-то говорил, показывая вперед.
Седой давно основал бы новое стойбище, но пока на пути не попадалось пригодного места. Только раз они отыскали небольшое озеро — спутники вознамерились остаться там, но Седой прислушивался, принюхивался, и настороженность не покидала его.
А после ночью на них напали здешние охотники. Их было совсем мало, поэтому никто из спутников Седого не погиб — и Белка вовремя подняла тревогу.
Но опять пришлось уходить, и быстро.
А чужак с рыжими волосами что-то говорил на птичьем языке, заглядывая в глаза — он не хотел оставаться.
Седой понял, что оба были правы — случайно ли тот, рыжий хору, стремился отсюда быстрее?
**
...Поначалу глазам своим не поверил, увидев, как в небе, почти задевая верхушки деревьев, покачивается легкое не то существо, не то облачко… длинное, похожее на маховое перо. Белесое, полупрозрачное. Никогда про таких не слышал. Замер, словно боялся это чудо спугнуть.
А рууна словно кипятком ошпарили — они что-то взвыли на разные голоса и кинулись врассыпную, прятаться под корягами и камнями. Кто-то ухватил Огонька и втащил под корни огромной сосны.
Вылезли только, когда гость улетел.
Седой не смог объяснить, что это такое, но было ясно — он считает такие "перья" опасными, и тревожится, что вновь выбрали неудачное место для стоянки.
Котловину, подобную той, где жили раньше, нашла Белка. Девчонка обладала сверхъестественным чутьем; Огонек, привыкший вроде к необъяснимым способностям рууна, все же диву давался. По дну котловины — меньшей раза в три, но уютной — бежал тонкий ручей. Камни, скатившиеся со склонов, легко было перекатить ближе к центру и укрепить свежесозданные шалаши, чтобы те не сносило ветром. Мужчины рууна довольно удачно охотились, и скоро новое стойбище украсили невыделанные еще шкуры.
Огонек же покоя не находил. Пока шли, смотрел на небо и понимал — он когда-то уже шел на север, вот так, по созвездиям! Но Седой, которому пытался объяснить, не понял ничего, а вскоре путь завершился. Можно было дальше идти одному, но он струсил. Вдруг померещилось? И ничего не окажется на том конце дороги?
Три луны проползли по ночному небу, жаркая засуха сменилась такими же сухими, но холодными днями, и начало вновь теплеть, все чаще ветерки срывались в шквальные порывы— сезон дождей был уже на подходе.
«Перья» редко залетали сюда, на счастье племени — за все дни Огонек лишь трижды видел их. «Перья» были весьма любопытны. Кружились над котловиной, порой спускаясь почти к самым краям ее.
Рууна всегда прятались, а он каждый раз порывался выйти — сидеть, скучившись, в общем укрытии было тяжко, и ладно если оказывался у выхода, а не прижат к стенке или корням чужими телами! Когда непонятные гости улетали, дикари выходили сразу, уверенные, что те не вернутся. И правы были — не возвращались.
Глядя на парящие полупрозрачные силуэты, Огонек вспоминал пчел — если люди начинали кричать, махать руками, пытаться отогнать или убить жужжащее насекомое, те сердились и жалили больно. Но опытные — умели доставать мед из глубоких дупел… и ни одного укуса не было на их коже.
Страх, вспоминал Огонек. «Перья» иные, чем тот, кто говорил — не показывай страха. Как бы хотелось сейчас показать ему "небесных гостей"! Может, он про них тоже знал, просто не пришлось к слову. Он бы точно выбежал из укрытия, да какое там — просто не пошел бы туда.
А вот бегущие по земле огни — мальчик видел их несколько раз, особенно перед грозой — не вызывали у дикарей особого опасения.
— От них может загореться лес! — пытался подросток втолковать Седому, но тот, с трудом уловив тревоги мальчишки, дал понять — не беспокойся.
Огненные шарики и впрямь порой поджигали траву — но либо сами гасили это пламя, либо не мешали это сделать дикарям. Те заметно опасались огня, но последствия визита «шариков» убирали на диво ловко. После огненных гостей на траве и земле оставались причудливые узоры — кольца, одиночные и соединенные сложной вязью, будто прихоть-игра неведомого могущественного существа.
И он сам, невзирая на страх перед пламенем, не мог удержаться — смотрел, что написано. На ветки деревьев забирался и оттуда смотрел, а потом старался обходить стороной место со знаками — но их вскоре скрывала трава. Перед сезоном дождей она росла плохо, высушенная засухой, но все же словно старалась побыстрее избавиться от неприятных следов.
Время шло быстро — Огонек почти позабыл человечий язык, зато на удивление ловко выучился подражать голосам птиц и зверей. Порой сомневался — не умел ли и раньше? И с рууна говорить уже мог, а вот им язык людей не давался. Хотя Белка пыталась, и Седой, и еще кое-кто.
Потом дожди хлынули. Два дня — бешеный ливень, порой приостанавливался — и гром просыпался, молнии зубами сверкали. Лес готовился — скоро небо начнет плакать, и долго еще не осушит слезы.
...Впервые Огонек ощутил жжение в ладонях и головокружение, когда приблизился к телу умирающей женщины — еще до раздела племени это случилось. Наверное, она была даже молода — дикари жили недолго; но внешне напоминала старуху. Это она дала Огоньку луковицу в его первый день здесь, а теперь ее трясло в лихорадке. Полукровка опустился на землю возле дикарки, борясь с тошнотой и слабостью, взявшимися непонятно откуда, и тронул женщину за холодную руку. Голова кружилась еще сильней, перед глазами плыли огненные полосы. И очень хотелось помочь — он отгонял полосы, как мошкару, шепча беззвучно самому непонятное.
Очнулся, когда его оттащили от женщины — она спала, и дыхание было ровным; на лице застыло умиротворенное выражение.
Огонька же оставили в стороне под кустом, и поглядывали с явным страхом. Почти сутки понадобилось ему, чтобы понять — он сумел вылечить эту женщину… правда, она не стала совсем здоровой, часто кашляла и задыхалась, но жила.
Второй раз Огонек испытал удивление, граничащее с испугом, когда подобрал раненого детеныша йука — и остановил кровь, льющуюся из его задней ноги. Рыжебровый, вожак дикарей, отобрал детеныша и убил; Огонек отказался есть его мясо, а ночью долго не мог заснуть, опасаясь поверить и все же мысленно возвращаясь с этим двум случаям. Кажется, я могу лечить, сказал он себе неуверенно, когда уже наступало утро.
Долго бродил по росе, ежась от холода, и повторял себе, осторожно, словно боясь спугнуть: кажется, я могу…
А еще Огонек с удивлением понял, что все члены племени дикарей связаны между собой непонятными нитями. Они знали, где искать того или другого, даже не читая следов; они тревожились, когда кому-то из них грозила опасность; они предвидели не только погоду, но и нашествие хищников, например — или приход чужаков. И о том, что приближаются хору, они знали заранее. А вот ритуалов у рууна не было, или он их не видел, как не слышал их мысленной речи друг с другом.
Огонек порой завидовал им — ему бы такую чувствительность... И при всей несомненной дикости рууна — огни тин и "перья" не трогали их... Может, брезгливость тому виной?
Порой и сам начинал чувствовать — вот скоро тот или иной из членов племени пойдет на тот или иной конец котловины… впрочем, озарения эти не радовали — толку от них было мало, и жизнь они не скрашивали ничуть.
Дожди лили теперь каждый день. Много воды скопилось в котловине, где теперь жили рууна — поначалу поднимались повыше, а потом перенесли стоянку повыше, на каменистое плато. Здесь было не так удобно, но Седой сказал — может случиться оползень там, где стояли. Его послушались, как всегда, и Огонек слушался, как будто старшего и опытного человека.
Он научился понимать Седого лучше, чем остальных. Тот поднимал руку, и Огонек следил за жестом; невыразительное лицо-морда все же порой являло собой какой-либо знак. Огонек изучил постоянную настороженность Седого, спокойную, как ни странно такое звучало — и сам приучался не вздрагивать от шорохов, а угадывать суть их.
Ночные кошмары окончательно стали воспоминанием, бусинки-картинки из прошлого все так же перебирал перед сном, а вот к южному язычку пламени обращался уже по привычке, и даже сам отдавал себе в этом отчет. Но отказаться от этой привычки не хотел. Призрачная, ненужная связь — но связь ведь... вот только с чем?
**
Астала
В утреннем свете мягкая шерсть молодой грис казалась серебряной. Не белой, как у некоторых, а невероятного, чудесного оттенка. Жеребенок родился в табунке вблизи гор и был приведен в Асталу в подарок. Еще необъезженная, грис косилась на сочный стебель в руке Киаль, доверчиво позволяя гладить себя по носу.
Ахатта улыбался, глядя на внучку — та радовалась подарку с непосредственностью ребенка.
