В неким царстве, в известном всем государстве жила-была Марья Ситница, матушка троих сыновей. И звалась она среди своих родных и знакомых Челночница. Не ткачихой была умелой, хоть учили ее этой премудрости, а каталась на челнах быстрых за тридевять земель в тридесятое государство за шелками узорчатыми, парчой златотканой, штучным аксамитом и шитым золотом газом прозрачным. Не от любви к заморской красе, не от жажды земли иные повидать, а живота спасения ради от лютой смерти – голода, да не уплаты царских податей, что голода куда лютей.
И было у нее три сына от трех разных отцов. За то не осуждали Марьюшку люди. Всякое случалось с нашими челночницами за тридевять земель. Басурмане же, не чтут наших законов, а на красу женскую зело падкие. Что с них возьмешь. Дело молодое, а жизнь у молодиц из простых тяжелая. Ни тятинькиной защиты, ни маменькиного наказу. Сызмальства к тяжелой работе приучены. Но и крепки такие молодицы, не пужливы, на них земля держится.
Старший сынок Доброжир красив уродился, аки солнце в ясный полдень. Лицом пригож, телом статен, волосом рус, глазом голуб, губою пухл. Чисто девичья и жиночья погибель. Тем и прославился в народе.
Выйдет, бывало, надев все красивое разом, Доброжир - девичья погибель, на площадь красную, подбоченится, глянет соколом. А девки и бабы, аки мухи слетаются, так жужжат и вьются вокруг:
- Где ситчик брали? Почем?
- Мамка из самого Царьграду привезла,- гордо отвечает люду Доброжир.- На ту седьмицу вновь на закуп едет. Панбархату привезет мне на кафтан. Ни у кого в стольном граде такого нет и не будет. Даже у самого царя. Во, любуйтеся.
И небрежной рукой кинул в толпу кусочек заветного иноземного, доселе невиданного панбархату. Бабы и девки визгу подняли, за тряпицу малую друг другу косы дерут и глаза выцарапывают. А кусочек тот в нитки полосуют. На подмогу бабам мужики бегут, неудачно женатые с топорами и вилами, умные ушаты воды тащат. И начинается тут самое побоище. Все ж друг другу дорогие соседи-братья. Припоминают давние обиды, тут же придумывают новые. А как иначе – родные же люди! И до вечера кипит сие «братание».
Много народу покалечится, еще более преставится. Уж и мать просит сына, слезно умоляет пожалеть люд, который честной и не очень, не калечить, да не губить своею красою.
- Добрынюшка, сокол мой, не ходил бы ты на площадь, да народ на злое дело не смущал,- слезно молит она сыночку-корзиночку ненаглядного.
- Обидно мне такое слышать. Да, разве ж я виноват, что нечеловечески красив уродился?!- обижается на мать Доброжир, дует губки, малиной подкрашенные, да серебряным гребнем чешет кудри русые.- Что ж мне теперь лик свой сажей замазать, али в рубище ходить? Так и рубище красы моей не затмит. Пустое говорите. Мне б, маманя, зеркало такое, чтобы в нем моя краса навеки застывала картинкою. Но живою. Есть такое, сказывают.
Мать только головой качает – соглашается. Супротив казать нечего. Красив и пригож ее старший сынок. Сама великая Любовь его кроила. От того так хорош он – не налюбуешься. Лучшее взял от отца-заезжего молодца, да матери.
- Может, съездишь со мной, сынок, в заморскую страну? Людей посмотришь, себя покажешь. Поможешь с котомками? Силушки богатырской у тебя вон сколько,- просит мамаша с надеждою.
- Оно, конечно, завлекательно,- задумался Доброжир, морща идеально гладкое чело в раздумьях тяжких.- Да только как же состязание молодецкое «Краса стольного града»? Как же Я и пропущу его?! Разве зря я кудри отращивал, да чело и ланиты сметаной белил всю весну. Не могу, маманя, ни в коем разе. И какое состязание без меня? На кого люду любоваться? Без меня, красы истинной, суперничество то – чистый обман. Вам же, матушка, с того почет и уважение, что сына такого имеете. Опять же слух о нашей лавочке с заморскими товарами пойдет по всему стольному граду. Будет у вас и народу, и в деньге прибавление ощутимое.
- И то верно,- вздыхает мать, потирая ноющую от носки тяжестей поясницу.
- А вы, маманя, езжайте, да скорее вертайтеся. К состязанию хочу я себе кафтан пошить из заморского панбархату чистого смарагдового оттенку. Белого шелку, шитого золотом, на рубаху везите. А подпоясать возьму кушак шелковый, что бирюзой горит, аки небо по весне. И сапоги сафьяновые, алые. Чистым серебром носы украшены… И шапку, чтоб верх аксамитовый, оторочену черным соболем…
И уже не слушает мать соловьины трели сына. На память все хотелки сыновьи знает. Нет у Доброжира другого разговору, как о своей персоне. Цельными днями он на красу свою любуется в отражения разные, да людям престольного града ходит - показывает. Заглядываются на него девки, уж и матери не раз нашептывали, чтоб сватов засылала. Да только не по нраву Доброжиру красны девицы стольноградские. Просты они ему и не пригожи. О заморской деве все думы его.
Мать повздыхает-повздыхает, буркнет себе под нос: «Девку в помощь себе хотела – получи и распишись».
- Матушка, чего Добрик-то наш разошелся? Наряды новые требует. Неужто, жениться надумал?- в дверь горницы заглянул второй Марьюшкин сынок.- Тогда мне его посаженным быть. А для того дела меч нужон. Из стали заморской, в самом городе Дамаске кованой. Клинок этот таков, что сам врага выбирает и горло режет.- Чиркнул сынок пальцем по горлу и зло оскалился.
Мать запоминает наказ сына, да кивает согласно головой. Будет искать еще и клинок зачарованный, колдовской силой владеющий. Для Путяты, для ее средненького. Как и первенец, уродился на славу и радость матери - богатырем. Южной, горячей кровью красота его цветет. Лицом смугл, волосом, бровями соболиными и глазом черен, белозуб, до резвых скакунов и девиц больно охоч. Горяч и гневлив, в драках и боях на любом оружие он завсегда первый. А уж коли кого не победить правдой, брал хитростью, да подлым приемом. Был за то бит, но и сам бивал супротивников. Чисто русский богатырь.
- Нет в стольном граде и окрест годящей для меня невесты,- снова нахмурил белое аки молоко чело Доброжир.
- Как так нет?! И кто же сгодится тебе, сыночка?- оторопев, так и села на клетчатый баул челночница Марьюшка, услыхав такое прискорбие для ее материнского сердца из уст сына ее любимого.- Неужто из заморья от басурман клятых заведешь себе жинку-нехристя? И царска дочь тож не годна?
- У царя сын, матушка,- проникся интересом Путята.- Слухом полнится, царевич наш - сущий дурачок и вполне за дочь сойдет.
- Царица наша молода, родит еще дочь,- бросила Марьюшка осуждающий погляд на середнего сына.- Как царевна в пору войдет, так и вам час жениться.
От мысли такой оба сына скривили лица и разом фукнули.
- Что царска дочь? Сказывают, царица ряба и косоглаза. Ужо как стараются ее изъян прикрыть белилами заморскими, а все ж все послы заморские твердят, что страшнее нашей царицы нет во всем свете,- кривит губы старшенький. Путята смехом поддерживает брата.- Дочь Кощеева, Жар Птица… Сказывают, краше ее и умнее во всем свете нет. Вот кого в жены хочу. Под стать она мне и умом, и красою.- Гордо выпятил губу Доброжир.- Или Жар Птица или никто!
- Такое невозможно по пгигоде. Во-пегвых, ни одна женщина не может быть и красивой, и умной. Это пготивогечит ее женской сути. Во-втогых, Кощей давно вишел из фегтильного возгаста. Жар Птице осемнадцати нет. Не его дщерь. И он сие знает, так как в собственности имеет чудо чудное, диво дивное, блюдечко, что кажет все, о чем не попросишь,- изрек рыжеватый отрок, проникший в светелку старшего из братьев.- Уж Кощей-то точно пгознал, кто ему удгужил с дочкой кгасавицей. Сказывают, вокгуг его чегтогов частокол из костей и чегепов его недгугов.
Тяжко вздохнула Марья, глядя на грех свой картавящий с видом зело умным, припоминая свое короткое и пьяное позорище. И не лежала душа ее, и не несли ноженьки в то царство басурманское, за три раза по тридевять земель от родимой сторонушки. Но сманила ее кума Настасья, пообещав чудо чудное показать. Обманула. Нет там такого, чего в родной земле не сыскать. Но одно чудо чудное она с собой привезла. Сынка Осмомысла по батюшки Моисеича. На другие имена он отзываться отказывался.
Ее третий сынок против братьев своих не удался совсем. Болезный, тощ телом, рыж волосом, кривоват носом, хитер оком. Весь пошел в отцову породу хитроватых негоциантов. Марьюшка ту породу в глаза не видела, но своего в сыне не признавала. Но и тут не без добра. Как не уродился сын телом, так остер оказался умом. И почитай он один помогал матушке в ее лавке. Без страха оставляла она на его догляд добро заморское, дом и старших сыновей. Знала, что приглядит сын в лучшем виде.
- Может ты, Путятушка, со мной в этот раз?- подняла очи на среднего, перед зерцалом выпады сабелькой делающего, невидимого врага разящего.- Защита бы не помешала ни мне, ни куме Настасье. А ты мир посмотришь, земли другие…
Хотела добавить: «Родину батюшки», да прикусила язык. Сыновья за отцов не спрашивали. Росли дружными. Чего ей сердца им бередить? Дело прошлое и быльем поросло.
- Я бы с превеликим удовольствием, матушка, но скачки у меня,- разводит руками Путята.- Уже и люд на меня, на мой выигрыш заклад бьет. Никак не получится в этот раз.
Взмахнул он острой сабелькой, и воткнулась она аккурат над головой Осмомысла, только успевшего присесть.
- Я с вами могу поехать, матушка,- подал голос ее младшенький, сдув с чела отрезанный сабелькою рыжий локон.
Улыбнулась сыну-помощнику Марьюшка. Потеплело на сердце материнском. И простила уже в который раз хитрость его батюшке, объегорившем ее на товаре, но подавившем сынка-сокровище.
- А кто же на хозяйстве, Осмомыслушка, в лавке присмотрит и за братьями? Ты мне тут нужон,- качает головой Марья, а сама смотрит на сыновьи ручки тонкие, кои век сум переметных и котомок тяжких не тягали.
С тяжелым сердцем в этот раз собиралась Марьюшка в дальний путь. Не на месте вещун-сердце материнское. Бьется заполошно, точно чует беду. Но не послушалась сердца женщина, собрала сумы с товарами, злато-серебро припрятала и отправилась на челнах в далекое плавание.
Наменяла она в землях заморского товару в три больше, со знатной прибылью. Нашла и зеркало, что старшенький ее Доброжирушка заказал. И тканей заморских для него на наряд не хуже царского. И клинок нашла из адамаской стали, что режет падающее перо лебяжье для Путяты. Вот только не может сыскать заказ младшенького сына.
Заказал ее сынок рейсфедер какой-то. Очень необходимая вещь для него. Собрался Осмомысл перестраивать дом отчий. Возжелал поставить терем, коему боярский не чета. Мать сыну головастому не перечит, пусть дитя тешится, лишь бы не плакало. То слово дивное записала дважды и на ладони, и на бумажке, в кою серебряные гривны завернуты и надежно припрятаны. Но нет такой хитрой штуки нигде. Все Царьградские базары, все лавки исходила, испросила.
«Не видали, не слыхали и знать не знаем»,- был ей везде один ответ.
- Ну что, кума Настасья, останется мой меньшой без гостинчика заветного.- Взопрев от поисков рейсфедера окаянного, присела Марья на приступок домины каменной, зело обширной ажно в два поверха.- Уж как искала-бегала, но нет такого.
- Себя казни, голуба моя, раз не схотела ты басурманские захухри гутаперчевы глядеть, к страстям зело располагающие видами своими обширными. Гаремными одалисками лично одобренные и опробованные на падишахах своих. Может среди них и нашелся бы рейсфедер. Люди ведающие про разное нас туда послали. Все и в одно место.
Любовалась Марьюшка на окна каменных домин цветным стеклом украшенные, а от слов кумы ажно закашлялась. Вспомнила скитания свои тяжкие и захухри басурманские бесстыжие, на показ и продажу честному люду выставленные, и закраснелась, аки маков цвет. Окрайний раз так алела, когда девкой молодой согласилась подружайку свою выручить, Настасью, куму теперешнюю. Замест нее на речку пошлендала выполоскать белье. У той рана на руке загноилась.
И аккурат попала на личную стражу царя батюшки. Млады гвардейцы пыль дорожную с себя и скакунов своих смывали, поскидав портки казенные. Ей бы бечь оттудова, лапти теряя. Да залюбовалась девка, и было на что. Отборные молодцы, волос в волос, голос в голос, собранные по всему государству по приказу царя. Куда там захухрям заморским против природной силушки могутных богатырей. За подглядыванием была она поймана одним из красавцев и ознакомлена подробно с той самой «девичьей погибелью», о которой в песнях душестрадательных поется.
Утром оседлали лихие молодцы коней и только их и видели. Оставил после себя красавец Пересвет добру память о жаркой ночи в сердце женском и подарочек, сынка Доброжирушку.
Подвела ее тогда кума, и сейчас на непотребство толкает. В поисках рейсфедера в такую лавку завела Настасья, где Мария едва не лишилась сознания. Срамота, что честной люд в портках да под подолами прячет, тут на всеобщее обозрение выставлена. А куме что, только посмеивается, да припоминает Марьюшке ее дурость давнюю. Было дело по младости и глупости. Уж казнила себя Марья, да былого не воротишь.
Поддавшись уговорам кумы, согласилась она посмотреть танцоров заморских, в Царьграде выступающих. Расселись они с кумой по диванам шелковым. Кума кальяны курит и Марье предлагает. Марьюшка думала от хвори это, боли головной и соглашается. Задурил тот кальян голову, боль прошла, в сон клонить начало, а перед ними уже парень молодой красоты неписаной в одних шальварах шелковых вытанцовывает непотребное, аки змей искусительный гнется. Кудри чернее ночи по плечам разметались, глаза огнем горят, белозубо улыбается одной Марье та «девичья погибель». И разумеет это Марьюшка, но не соромно ей, а смешно зело. Смеется, да в ладоши хлопает, уж больно по нраву ей танец принца заморского.
«Наши-то мужики-деревенщина и рядом не стояли-притопывали»,- себе думает.
Улыбнулся черноглазый красавец белозубо, протянул ей руку, она подала свою и точно в омут провалилась глаз колдовских черных. Через положенный срок принесла она черноглазого Путяту - сынка середнего.
Зареклась с тех пор Марья куму слушать, да сладкие вина заморские кушать, но слаба натура бабья до красы заморской оказалась, и оказия вышла, зарок свой забыла. Свела кума Настасья ее с купцом одним, зело чудным на речь и хитрым на глаз. Заболтал ее негоциант волоокой и меднокудрый, закидал речами хвалебными, любуясь на красу женскую, русскую, что по всему миру славится. А много ли надо женщине, что без мужнего плеча крепкого, да без ласкового слова весь век прожила. Соблазнилась она на речи сладкие, льстивые и получила Осмомыслушку сынка младшего.
С тех пор Марьюшка обходила десятою дорогою все соблазны мирские. И в лавке этой срамной, куда кума ее затащила, Марья, лишь глаза пучила на такое непотребство. Не стерпела душа ее такого над собой поругания. Путаясь в подоле, скорее стрелы вылетела на улицу и бёгла, покуда не выдохлась. Едва кума ее настигла.
- Что пригорюнились, красавицы? – к ним с участливым видом наклонилась женщина молода и волосом рыжа, но така размалевана, точно кринки в лавке у горшечника.
Марьюшка рот раззявила, глаз выпучила, глядючи на одежи басурманские, зело бестыжие на ней. Не прятали те одежи газовые ни одного срамного места на теле, а только интерес разжигали в поглядах мужиков и парней мимо проходящих.
И было у нее три сына от трех разных отцов. За то не осуждали Марьюшку люди. Всякое случалось с нашими челночницами за тридевять земель. Басурмане же, не чтут наших законов, а на красу женскую зело падкие. Что с них возьмешь. Дело молодое, а жизнь у молодиц из простых тяжелая. Ни тятинькиной защиты, ни маменькиного наказу. Сызмальства к тяжелой работе приучены. Но и крепки такие молодицы, не пужливы, на них земля держится.
Старший сынок Доброжир красив уродился, аки солнце в ясный полдень. Лицом пригож, телом статен, волосом рус, глазом голуб, губою пухл. Чисто девичья и жиночья погибель. Тем и прославился в народе.
Выйдет, бывало, надев все красивое разом, Доброжир - девичья погибель, на площадь красную, подбоченится, глянет соколом. А девки и бабы, аки мухи слетаются, так жужжат и вьются вокруг:
- Где ситчик брали? Почем?
- Мамка из самого Царьграду привезла,- гордо отвечает люду Доброжир.- На ту седьмицу вновь на закуп едет. Панбархату привезет мне на кафтан. Ни у кого в стольном граде такого нет и не будет. Даже у самого царя. Во, любуйтеся.
И небрежной рукой кинул в толпу кусочек заветного иноземного, доселе невиданного панбархату. Бабы и девки визгу подняли, за тряпицу малую друг другу косы дерут и глаза выцарапывают. А кусочек тот в нитки полосуют. На подмогу бабам мужики бегут, неудачно женатые с топорами и вилами, умные ушаты воды тащат. И начинается тут самое побоище. Все ж друг другу дорогие соседи-братья. Припоминают давние обиды, тут же придумывают новые. А как иначе – родные же люди! И до вечера кипит сие «братание».
Много народу покалечится, еще более преставится. Уж и мать просит сына, слезно умоляет пожалеть люд, который честной и не очень, не калечить, да не губить своею красою.
- Добрынюшка, сокол мой, не ходил бы ты на площадь, да народ на злое дело не смущал,- слезно молит она сыночку-корзиночку ненаглядного.
- Обидно мне такое слышать. Да, разве ж я виноват, что нечеловечески красив уродился?!- обижается на мать Доброжир, дует губки, малиной подкрашенные, да серебряным гребнем чешет кудри русые.- Что ж мне теперь лик свой сажей замазать, али в рубище ходить? Так и рубище красы моей не затмит. Пустое говорите. Мне б, маманя, зеркало такое, чтобы в нем моя краса навеки застывала картинкою. Но живою. Есть такое, сказывают.
Мать только головой качает – соглашается. Супротив казать нечего. Красив и пригож ее старший сынок. Сама великая Любовь его кроила. От того так хорош он – не налюбуешься. Лучшее взял от отца-заезжего молодца, да матери.
- Может, съездишь со мной, сынок, в заморскую страну? Людей посмотришь, себя покажешь. Поможешь с котомками? Силушки богатырской у тебя вон сколько,- просит мамаша с надеждою.
- Оно, конечно, завлекательно,- задумался Доброжир, морща идеально гладкое чело в раздумьях тяжких.- Да только как же состязание молодецкое «Краса стольного града»? Как же Я и пропущу его?! Разве зря я кудри отращивал, да чело и ланиты сметаной белил всю весну. Не могу, маманя, ни в коем разе. И какое состязание без меня? На кого люду любоваться? Без меня, красы истинной, суперничество то – чистый обман. Вам же, матушка, с того почет и уважение, что сына такого имеете. Опять же слух о нашей лавочке с заморскими товарами пойдет по всему стольному граду. Будет у вас и народу, и в деньге прибавление ощутимое.
- И то верно,- вздыхает мать, потирая ноющую от носки тяжестей поясницу.
- А вы, маманя, езжайте, да скорее вертайтеся. К состязанию хочу я себе кафтан пошить из заморского панбархату чистого смарагдового оттенку. Белого шелку, шитого золотом, на рубаху везите. А подпоясать возьму кушак шелковый, что бирюзой горит, аки небо по весне. И сапоги сафьяновые, алые. Чистым серебром носы украшены… И шапку, чтоб верх аксамитовый, оторочену черным соболем…
И уже не слушает мать соловьины трели сына. На память все хотелки сыновьи знает. Нет у Доброжира другого разговору, как о своей персоне. Цельными днями он на красу свою любуется в отражения разные, да людям престольного града ходит - показывает. Заглядываются на него девки, уж и матери не раз нашептывали, чтоб сватов засылала. Да только не по нраву Доброжиру красны девицы стольноградские. Просты они ему и не пригожи. О заморской деве все думы его.
Мать повздыхает-повздыхает, буркнет себе под нос: «Девку в помощь себе хотела – получи и распишись».
- Матушка, чего Добрик-то наш разошелся? Наряды новые требует. Неужто, жениться надумал?- в дверь горницы заглянул второй Марьюшкин сынок.- Тогда мне его посаженным быть. А для того дела меч нужон. Из стали заморской, в самом городе Дамаске кованой. Клинок этот таков, что сам врага выбирает и горло режет.- Чиркнул сынок пальцем по горлу и зло оскалился.
Мать запоминает наказ сына, да кивает согласно головой. Будет искать еще и клинок зачарованный, колдовской силой владеющий. Для Путяты, для ее средненького. Как и первенец, уродился на славу и радость матери - богатырем. Южной, горячей кровью красота его цветет. Лицом смугл, волосом, бровями соболиными и глазом черен, белозуб, до резвых скакунов и девиц больно охоч. Горяч и гневлив, в драках и боях на любом оружие он завсегда первый. А уж коли кого не победить правдой, брал хитростью, да подлым приемом. Был за то бит, но и сам бивал супротивников. Чисто русский богатырь.
- Нет в стольном граде и окрест годящей для меня невесты,- снова нахмурил белое аки молоко чело Доброжир.
- Как так нет?! И кто же сгодится тебе, сыночка?- оторопев, так и села на клетчатый баул челночница Марьюшка, услыхав такое прискорбие для ее материнского сердца из уст сына ее любимого.- Неужто из заморья от басурман клятых заведешь себе жинку-нехристя? И царска дочь тож не годна?
- У царя сын, матушка,- проникся интересом Путята.- Слухом полнится, царевич наш - сущий дурачок и вполне за дочь сойдет.
- Царица наша молода, родит еще дочь,- бросила Марьюшка осуждающий погляд на середнего сына.- Как царевна в пору войдет, так и вам час жениться.
От мысли такой оба сына скривили лица и разом фукнули.
- Что царска дочь? Сказывают, царица ряба и косоглаза. Ужо как стараются ее изъян прикрыть белилами заморскими, а все ж все послы заморские твердят, что страшнее нашей царицы нет во всем свете,- кривит губы старшенький. Путята смехом поддерживает брата.- Дочь Кощеева, Жар Птица… Сказывают, краше ее и умнее во всем свете нет. Вот кого в жены хочу. Под стать она мне и умом, и красою.- Гордо выпятил губу Доброжир.- Или Жар Птица или никто!
- Такое невозможно по пгигоде. Во-пегвых, ни одна женщина не может быть и красивой, и умной. Это пготивогечит ее женской сути. Во-втогых, Кощей давно вишел из фегтильного возгаста. Жар Птице осемнадцати нет. Не его дщерь. И он сие знает, так как в собственности имеет чудо чудное, диво дивное, блюдечко, что кажет все, о чем не попросишь,- изрек рыжеватый отрок, проникший в светелку старшего из братьев.- Уж Кощей-то точно пгознал, кто ему удгужил с дочкой кгасавицей. Сказывают, вокгуг его чегтогов частокол из костей и чегепов его недгугов.
Тяжко вздохнула Марья, глядя на грех свой картавящий с видом зело умным, припоминая свое короткое и пьяное позорище. И не лежала душа ее, и не несли ноженьки в то царство басурманское, за три раза по тридевять земель от родимой сторонушки. Но сманила ее кума Настасья, пообещав чудо чудное показать. Обманула. Нет там такого, чего в родной земле не сыскать. Но одно чудо чудное она с собой привезла. Сынка Осмомысла по батюшки Моисеича. На другие имена он отзываться отказывался.
Ее третий сынок против братьев своих не удался совсем. Болезный, тощ телом, рыж волосом, кривоват носом, хитер оком. Весь пошел в отцову породу хитроватых негоциантов. Марьюшка ту породу в глаза не видела, но своего в сыне не признавала. Но и тут не без добра. Как не уродился сын телом, так остер оказался умом. И почитай он один помогал матушке в ее лавке. Без страха оставляла она на его догляд добро заморское, дом и старших сыновей. Знала, что приглядит сын в лучшем виде.
- Может ты, Путятушка, со мной в этот раз?- подняла очи на среднего, перед зерцалом выпады сабелькой делающего, невидимого врага разящего.- Защита бы не помешала ни мне, ни куме Настасье. А ты мир посмотришь, земли другие…
Хотела добавить: «Родину батюшки», да прикусила язык. Сыновья за отцов не спрашивали. Росли дружными. Чего ей сердца им бередить? Дело прошлое и быльем поросло.
- Я бы с превеликим удовольствием, матушка, но скачки у меня,- разводит руками Путята.- Уже и люд на меня, на мой выигрыш заклад бьет. Никак не получится в этот раз.
Взмахнул он острой сабелькой, и воткнулась она аккурат над головой Осмомысла, только успевшего присесть.
- Я с вами могу поехать, матушка,- подал голос ее младшенький, сдув с чела отрезанный сабелькою рыжий локон.
Улыбнулась сыну-помощнику Марьюшка. Потеплело на сердце материнском. И простила уже в который раз хитрость его батюшке, объегорившем ее на товаре, но подавившем сынка-сокровище.
- А кто же на хозяйстве, Осмомыслушка, в лавке присмотрит и за братьями? Ты мне тут нужон,- качает головой Марья, а сама смотрит на сыновьи ручки тонкие, кои век сум переметных и котомок тяжких не тягали.
С тяжелым сердцем в этот раз собиралась Марьюшка в дальний путь. Не на месте вещун-сердце материнское. Бьется заполошно, точно чует беду. Но не послушалась сердца женщина, собрала сумы с товарами, злато-серебро припрятала и отправилась на челнах в далекое плавание.
Наменяла она в землях заморского товару в три больше, со знатной прибылью. Нашла и зеркало, что старшенький ее Доброжирушка заказал. И тканей заморских для него на наряд не хуже царского. И клинок нашла из адамаской стали, что режет падающее перо лебяжье для Путяты. Вот только не может сыскать заказ младшенького сына.
Заказал ее сынок рейсфедер какой-то. Очень необходимая вещь для него. Собрался Осмомысл перестраивать дом отчий. Возжелал поставить терем, коему боярский не чета. Мать сыну головастому не перечит, пусть дитя тешится, лишь бы не плакало. То слово дивное записала дважды и на ладони, и на бумажке, в кою серебряные гривны завернуты и надежно припрятаны. Но нет такой хитрой штуки нигде. Все Царьградские базары, все лавки исходила, испросила.
«Не видали, не слыхали и знать не знаем»,- был ей везде один ответ.
- Ну что, кума Настасья, останется мой меньшой без гостинчика заветного.- Взопрев от поисков рейсфедера окаянного, присела Марья на приступок домины каменной, зело обширной ажно в два поверха.- Уж как искала-бегала, но нет такого.
- Себя казни, голуба моя, раз не схотела ты басурманские захухри гутаперчевы глядеть, к страстям зело располагающие видами своими обширными. Гаремными одалисками лично одобренные и опробованные на падишахах своих. Может среди них и нашелся бы рейсфедер. Люди ведающие про разное нас туда послали. Все и в одно место.
Любовалась Марьюшка на окна каменных домин цветным стеклом украшенные, а от слов кумы ажно закашлялась. Вспомнила скитания свои тяжкие и захухри басурманские бесстыжие, на показ и продажу честному люду выставленные, и закраснелась, аки маков цвет. Окрайний раз так алела, когда девкой молодой согласилась подружайку свою выручить, Настасью, куму теперешнюю. Замест нее на речку пошлендала выполоскать белье. У той рана на руке загноилась.
И аккурат попала на личную стражу царя батюшки. Млады гвардейцы пыль дорожную с себя и скакунов своих смывали, поскидав портки казенные. Ей бы бечь оттудова, лапти теряя. Да залюбовалась девка, и было на что. Отборные молодцы, волос в волос, голос в голос, собранные по всему государству по приказу царя. Куда там захухрям заморским против природной силушки могутных богатырей. За подглядыванием была она поймана одним из красавцев и ознакомлена подробно с той самой «девичьей погибелью», о которой в песнях душестрадательных поется.
Утром оседлали лихие молодцы коней и только их и видели. Оставил после себя красавец Пересвет добру память о жаркой ночи в сердце женском и подарочек, сынка Доброжирушку.
Подвела ее тогда кума, и сейчас на непотребство толкает. В поисках рейсфедера в такую лавку завела Настасья, где Мария едва не лишилась сознания. Срамота, что честной люд в портках да под подолами прячет, тут на всеобщее обозрение выставлена. А куме что, только посмеивается, да припоминает Марьюшке ее дурость давнюю. Было дело по младости и глупости. Уж казнила себя Марья, да былого не воротишь.
Поддавшись уговорам кумы, согласилась она посмотреть танцоров заморских, в Царьграде выступающих. Расселись они с кумой по диванам шелковым. Кума кальяны курит и Марье предлагает. Марьюшка думала от хвори это, боли головной и соглашается. Задурил тот кальян голову, боль прошла, в сон клонить начало, а перед ними уже парень молодой красоты неписаной в одних шальварах шелковых вытанцовывает непотребное, аки змей искусительный гнется. Кудри чернее ночи по плечам разметались, глаза огнем горят, белозубо улыбается одной Марье та «девичья погибель». И разумеет это Марьюшка, но не соромно ей, а смешно зело. Смеется, да в ладоши хлопает, уж больно по нраву ей танец принца заморского.
«Наши-то мужики-деревенщина и рядом не стояли-притопывали»,- себе думает.
Улыбнулся черноглазый красавец белозубо, протянул ей руку, она подала свою и точно в омут провалилась глаз колдовских черных. Через положенный срок принесла она черноглазого Путяту - сынка середнего.
Зареклась с тех пор Марья куму слушать, да сладкие вина заморские кушать, но слаба натура бабья до красы заморской оказалась, и оказия вышла, зарок свой забыла. Свела кума Настасья ее с купцом одним, зело чудным на речь и хитрым на глаз. Заболтал ее негоциант волоокой и меднокудрый, закидал речами хвалебными, любуясь на красу женскую, русскую, что по всему миру славится. А много ли надо женщине, что без мужнего плеча крепкого, да без ласкового слова весь век прожила. Соблазнилась она на речи сладкие, льстивые и получила Осмомыслушку сынка младшего.
С тех пор Марьюшка обходила десятою дорогою все соблазны мирские. И в лавке этой срамной, куда кума ее затащила, Марья, лишь глаза пучила на такое непотребство. Не стерпела душа ее такого над собой поругания. Путаясь в подоле, скорее стрелы вылетела на улицу и бёгла, покуда не выдохлась. Едва кума ее настигла.
- Что пригорюнились, красавицы? – к ним с участливым видом наклонилась женщина молода и волосом рыжа, но така размалевана, точно кринки в лавке у горшечника.
Марьюшка рот раззявила, глаз выпучила, глядючи на одежи басурманские, зело бестыжие на ней. Не прятали те одежи газовые ни одного срамного места на теле, а только интерес разжигали в поглядах мужиков и парней мимо проходящих.
