Во избежание получения синяков, пришлось успокоить её парой звонких шлепков по попе. Она снова взвизгнула, и отомстила весьма чувствительным ударом по правой почке, за что немедленно поплатилась следами укуса на уже отшлёпанном месте. Было весело. Мы смеялись. Она держала меня за ремень сзади, а я, как покорный ослик, тащил её к вершине, козьими тропами петляя между камней.
Наверное, на нас смотрели. Наверное, обсуждали, а может, и осуждали. А мне было плевать. У меня была она. И цель. У меня были две цели.
Фу-х, вспотел я. Для начала свидания вариант, конечно, не лучший, но второй цели - вершины - я достиг неожиданно быстро. Запыхался. Странно, но в столь перенасыщенный людьми день, у беседки никого не оказалось. Повезло.
Взобравшись коленками на скамью-сидушку, Милка смотрела вдаль, на бесконечную перспективу Баболовской дороги. А я сидел рядом, прислонившись разгорячённой головой к мраморной колонне, смотрел на изгиб её спины и чуть пониже, и думал о моменте более приземлённом - от напряжения и плотного телесного контакта, у меня привстал.
- А эта дорога далеко уходит? - мечтательно спросила она.
- Не так чтобы очень, но идти устанешь.
- А мы туда пойдём?
- Если захочешь...
- А что ты на меня так смотришь? - не унималась она, а я тогда ещё не знал о свойственной ей манере бомбить глупыми вопросами в моменты предвкушения интимности.
- Ты же в другую сторону смотришь...
- Я женщина. Я такие вещи чувствую. Скажи, о чём думаешь?
- Коли чувствуешь, так должна и мысли читать.
- Мужские мысли читать не сложно. Я хочу, чтобы ты сказал мне это.
- Я думаю о твоих коленках... - ответил я и понял, что мысли она, конечно же, читать не умеет, просто сама мыслит по стандартной схеме.
- Что же такого необычного в моих коленках?
- Ничего. Обычные у тебя коленки, в детстве побитые, как и положено девочке-пацанке.
- Чего ты тогда о них думаешь?
- Думаю, что сейчас дальше пойдём, а от долгого простоя они будут красные. Люди увидят, что подумают?
Она опустилась и села рядом со мной. Чуть выждав, запустила руку мне в джинсы, уткнулась носом в шею, и зашептала:
- О тебе - ничего плохого, позавидуют даже...
- А о тебе?
- Подумают, какая я умничка, что сделала приятно своему любимому. Или тебе неприятно?
- Приятно, но они подумают о другом...
- Ты плохо думаешь о людях, всё они правильно подумают...
И Мила сползла ещё ниже, вновь встав коленями на гранит...
Но ей не дали закончить начатое, а мне, соответственно, кончить.
Они давно шумели неподалёку, но появились неожиданно. Благо, я заметил их первым и не допустил конфуза, рывком под локти, подняв Милу и усадив её к себе на колени.
- Понаехали, бляди, - зло прошипел я, через её плечо глядя на незваных гостей повторивших наше восхождение. - С выродками своими. Другого времени не нашлось, что ли?
- Ты что, это же дети...
- Думаешь, им лучше было бы всё увидеть?
Она промолчала.
Время шло, а поганцы уходить не собирались. Семейная пара уселась напротив, и нет-нет, да поглядывала изредка на нас, сидевших в обнимку и напряжённо молчавших. Обдуваемый мягким осенним ветерком, неприятно холодел и обсыхал мой обслюнявленный и опавший, так и не убранный писюнец. Бесновались и шумели маленькие черти - два пацана, на вид одногодки, лет-пяти-шести, но не близнецы. Ситуация напрягала. Злили оппоненты. Я не выдержал и сказал:
- Уходим...
Мила взглянула на меня криво, но подчинилась без вопросов. Встала, поправила подол. Встал и я, показав мерзавцам вялого, скорчил недовольную гримасу, и демонстративно заправил его в ширинку. Они от такой наглости обалдели маленько, но, кажется, всё поняли.
Спустившись со ступенек к ограде, я перегнулся через перила и свесился вниз. Хотел плюнуть, но не стал. Милка близко не подошла, остановившись на полшага позади. Имея развитый стрельбой глазомер, я довольно точно определяю горизонтальное расстояние, но в вертикальной плоскости сделать это гораздо сложнее, и я ляпнул почти наобум:
- Метров десять будет... а может и двенадцать...
- А почему не пятнадцать?
- Потому что из «Макарова» я спокойно всаживаю две пули в подброшенную консерву. Но если тебя это взбодрит, то пусть будет пятнадцать.
- Ты серьёзно думаешь, что для меня это важно?
- Стрельба - это очень важно.
- Я о метрах...
- Думаю, что да. Потому что нам надо на ту сторону...
Глаз на затылке у меня не имеется, но я уверен, что её голова повернулась синхронно со взмахом моей руки, указывающей на ежом ощетинившуюся полукруглую ограду, должную воспрепятствовать лазутчикам-халявщикам, желающим перебраться из бесплатного парка в платный.
- Не-е-е-т... Я не полезу...
- Извини, милая, но здесь перенести я тебя не смогу.
- И не надо. Зачем тебе это?
- Это надо тебе...
Она была напугана. Страх парализует, и в мирной жизни я с этим до сих пор не сталкивался, а на войне, особенно в первом бою, такое сплошь и рядом. Иногда это даже хуже, чем паника, ведь паникёра несложно усмирить. А застывшего в ужасе гражданина так просто не разморозишь, и обычно он приходит в себя лишь тогда, когда всё уже закончится, причём хорошо и без его участия. Либо он срывается в панику. Мне повезло - она оказалась редкой разновидностью вторых (есть такое понятие - тихая паника).
Я взял её за руку и потащил к «ежу». Хорошо бы было первым пойти, пример показать, как отцу-командиру и положено, но таких «пассажиров» оставлять на «берегу» нельзя. Я перехватил её другой рукой и, не отпуская, подтолкнул к краю. Как кукла, мягкая и податливая, она не сопротивлялась, и под моим нажимом даже перелезла через перила. Там, правда, и встала намертво. Я приобнял её сзади.
- Мил, надо сделать всего четыре шага. Сейчас ты встанешь на ограду и сделаешь шаг влево. Перекинешь левую ногу, повернёшь тело, затем подтащишь правую. Перехватишься руками. Ещё шаг левой, и ты уже на земле. И не бойся, слышишь? Ничего не бойся, я буду тебя держать!
Я врал. Нет, держать-то, конечно, собирался, только практического смысла в этом не было. Между нами решётка, и если она сорвётся, то я просто-напросто сломаю руку и не удержу её. А вдвоём лезть никак нельзя, ведь всё та же хлипко приваренная решётка двоих может не выдержать. Я врал - бояться было чего. Я сам боялся. За неё. Я знал, как будет вибрировать решётка, и как тает в этот момент уверенность. Я помнил как сам, десятилетним пацаном, в страхе завис прямо на полпути, и чуть в штанину не сиканул. Я рисковал. Ею.
Сам через ограду перелез. Встал рядом. В глаза ей заглянул, а там пустота: она смотрела куда-то вниз, в одну точку, не моргая, и ставя меня перед выбором: «леща» ей дать, или голосом посодействовать? Первое, оно, конечно, надёжнее. Я любого замочалил бы, но на неё рука не поднимется, наверное. И не изводя себя муками выбора, я тихонько шепнул:
- Ну давай, давай, - и тут же резко крикнул. - Пошла!
И она пошла. Сделала шаг, второй, третий. И... зацепилась платьем за прут «ежа». И... остановилась над «пропастью». Я не помню, как принял решение и дёрнулся на выручку, но уже через мгновение болтался на хлипкой решётке вместе с ней. Схватил подол. Дёрнул. Неприятно резанул по уху треск рвущейся ткани. Милка что-то визжит - очухалась, видимо, осознала. А главное вовремя!
- Вперёд! - по-сержантски зло прикрикнул я.
Ещё через мгновение мы оба стояли на твёрдой поверхности. Помню, как одной рукой в ограждение вцепился, другой в Милку, и стоял, не понимая чего опасаться больше: её ожидаемой истерики или собственного запоздалого страха. Но тут она вдруг заорала:
- Дурак! Я чуть не умерла со страха!
А я промолчал, давая ей возможность выговориться. Но ей такая забота оказалась не нужна. Недолго думая, она просто вмазала мне пощёчину, а я, чисто рефлекторно, дал ей «плюху» в ответ. Несколько секунд она молча таращилась на меня. Сердце моё сжалось. Тело опутала склизкая слабость. В воздухе повис удушливый аромат неприятностей. И тут из её глаз потекли слёзы - сначала из правого, затем из левого. Сбегая вдоль носа, слезинки задерживались на верхней губе и через мгновение срывались вниз. Бабьи слёзы - оружие обезоруживающие (да-да, я понял, что сказал). Что с ними делать, мужик отродясь не знает и стремится впасть в ступор, панику, или удариться в бегство. Я же не придумал ничего лучше, чем целовать, старательно собирая слезинки губами.
- Солёненькие... - сказал я, и заискивающе улыбнулся.
И зажмурился, краем глаза отметив летящую к левой щеке ладонь. Но вместо звонкого шлепка случилось мягкое поглаживание.
- Больно же, глупый. Зачем так?
- Да я... как бы... и не знаю даже. Ты прости меня, милая...
... А потом мы гуляли по Екатерининскому парку. Было весело, особенно когда в ближайшем пруду смывали её потёкшую тушь, как оказалось, слёзками разбавляемую куда лучше, чем обычной водой. Но весело было недолго - желаемые красоты быстро надоели, и «мы» загорелись острым желанием покинуть парк и пройти до конца Баболовскую дорогу, чёрт бы её драл...
…
- Какую соску отхватил, а, пацаны? - раздался наглый, но детский ещё, недавно сломавшийся голос, тут же подхваченный шакальими повизгиваниями.
Их было шестеро. Обычные пацанчики, в кепках и спортивках, с пивком сидели на берёзовых чурках. Популярная полянка, между прочим, рядом с той самой дорогой. Помнишь, когда-то и мы там заседали? Но если мы веселились, то они явно искали повод для конфликта. Конечно, самым разумным в такой ситуации было бы просто-напросто молча пройти мимо, ведь вступление в прения будет не чем иным, как эскалацией желаемого ими конфликта. Никогда так не делай, понял?! Сжав зубы я так и хотел поступить, но шпана с окраины, она и есть шпана с окраины: мелкие ещё, глупые, ни разу не наказанные. Проще говоря, придурки икали приключений, и неприятности не заставили себя долго ждать.
- Эй! Девочкой не поделишься? - раздался другой, но очень похожий на первый, голос.
Глупо, очень глупо, и очень опасно я поступил. Видит Бог, что я не хотел. Не стерпел просто.
- Что бы ни случилось, всегда будь у меня за спиной, - шепнул я Миле, крепко прижимая её к себе.
- Не надо, пойдём отсюда, - довольно таки громко, не в пример мне, ответила она. - Ну их в жопу.
- Надо, ещё как надо...
Мы остановились. Пацаны привстали, напряглись.
- Не вырос у тебя ещё, для такой девочки, - ответил я неизвестно кому, хищно прищурившись, вычисляя заводилу.
- А ты увидишь, у кого что выросло, когда мы драть её будем, - ответил по-глупому смелый, очевидно главный, поддавшись на мою провокацию.
Они пошли на нас. Я отпустил Милу и оттолкнул назад. Мимолётно пожалел, что никого нет вокруг в такой прекрасный день, хотя и сознавал, что никто и ничем не помог бы, а так хоть свидетелей не будет. Если по-хорошему, то взяли бы они нас в колечко, и ничего бы я не сделал против толпы, но глупая молодость стремилась показать себя и вышла вперёд в одиночку. Вышла и упала, согнувшись пополам от мощнейшего удара ногой в живот. И их осталось пятеро, весёлых шантрапят. Растерялись олухи, прибздели, но ещё один смельчак нашёлся, на свою беду. Буркнув что-то неразборчивое, а может и разборчивое - я не слышал уже ничего, да и не слушал - бросился вперёд и, едва успев замахнуться, получил рубящий по шее. Простонав, он кулем обвалился на гравий.
В тот момент для меня уже очевидным было, что герои закончились, что я победил. И хвала Аллаху, ведь подступали неуверенность и осознание собственной глупости. Нельзя рисковать, когда рядом кто-то полностью от тебя зависящий! Сердце колотилось, как безумное. Прерывисто дыша, весь на адреналине, я зло смотрел на оставшихся. Ещё раз убедившись, что всё кончено, плюнул на второго поваленного противника.
- Забирайте их, ребята, и уёбывайте, - как мог беззаботнее и циничнее, вкладывая в слова всё возможное пренебрежение, сказал я.
Уж не знаю, как они их забирали, потому что после таких ударов встать и хоть как-то плестись они не смогли бы ещё долго, но когда мы ретировались, и я единственный раз оглянулся, то пацаны стояли и молча провожали нас взглядами. Мы тоже уходили молча. Настроение было испорчено. Как часто бывает в таких ситуациях, когда схлынут гормоны, кроме пустоты внутри ничего не оставалось.
Короче, ты хочешь знать, чем та встреча закончилась? Да, правильно - тем самым, что не удалось закончить в Китайской беседке...
А потом много чего ещё было интересного и не очень, но для меня безумно памятного. Но об этом как-нибудь в другой раз. Заодно про Фильку расскажу (Гордеева, не забыл его?), он тут со своим «Никоном» бегает, как герой «Цельнометаллической оболочки». Ну, всё, давай. Жди...
___________________________________________________________
Это было его последнее на момент создания произведения письмо. ___________________________________________________________
Где он и что с ним - я не знаю, и задаюсь одним лишь вопросом – «Зачем многоточие поставил, говнюк?» – и, будучи уверенным, что он жив, радуюсь, что не написал «Прощай...».
... «Тын-тын, дын-дын, тын-тын, дын-дын...», - звонким колокольчиком, раздражает будильник. Неожиданно. Страшно. Спросонья, рывком поднявшись на кровати, в первые секунды я не понимаю, где нахожусь, и что происходит. Волосы мокрые. Сердце заедает между ударами. Фу-у-у-ух... приснится же такая чушь...
Ванная. Кафель. Он такой холодный, такой приятный. Журчание воды успокаивает и сглаживает картину дурных сновидений. Жадно присосавшись к холодной хлорированной струе, я нагло обманываю давно не видевший пищи желудок. Ополаскиваю лицо. Жизнь налаживается, но голова малость гудит, и тянет блевать.
Прочистив желудок от чего-то жёлтого и горького, иду на кухню. Там, милый мой, родной, развонялся спрятанный под мойкой мусор - да и похер, вынесу позже. Дальше, стандартное для подобных ситуаций меню: чёрный чай (очень крепкий, очень сладкий), чёрный хлеб, залежалая варёная колбаса. А пока закипает залитый наполовину, вопреки обыкновению, чайник, я, обыкновению не изменяя, смотрю французские новости, и понимаю, что чего-то не понимаю. Что-то с памятью моей стало, и половина слов проскакивает мимо, так и оставшись непонятыми. Хрен с ними, со словами картавыми - спишем на похмелье. Но от чего так погано на душе?
Я не успеваю придумать ни одной причины - звонит оставленный в комнате телефон. Как всегда, я тороплюсь снять трубку, и ловко крутнувшись на табуретке, срываюсь с места. Удар. Боль. «А, сука, кто его здесь поставил?!». Что есть сил, фантазии и словарного запаса, матерю этого человека и сам ни в чём неповинный стол, но продолжаю забег, прихрамывая и подпрыгивая на одной ноге. Мелодия пошла на второй круг, а я всё пялюсь на экран: номер незнакомый, к тому же городской.
Тревожно.
Выдох. Говорю в поднесённую к левому уху трубку:
- Да?..
Наверное, на нас смотрели. Наверное, обсуждали, а может, и осуждали. А мне было плевать. У меня была она. И цель. У меня были две цели.
Фу-х, вспотел я. Для начала свидания вариант, конечно, не лучший, но второй цели - вершины - я достиг неожиданно быстро. Запыхался. Странно, но в столь перенасыщенный людьми день, у беседки никого не оказалось. Повезло.
Взобравшись коленками на скамью-сидушку, Милка смотрела вдаль, на бесконечную перспективу Баболовской дороги. А я сидел рядом, прислонившись разгорячённой головой к мраморной колонне, смотрел на изгиб её спины и чуть пониже, и думал о моменте более приземлённом - от напряжения и плотного телесного контакта, у меня привстал.
- А эта дорога далеко уходит? - мечтательно спросила она.
- Не так чтобы очень, но идти устанешь.
- А мы туда пойдём?
- Если захочешь...
- А что ты на меня так смотришь? - не унималась она, а я тогда ещё не знал о свойственной ей манере бомбить глупыми вопросами в моменты предвкушения интимности.
- Ты же в другую сторону смотришь...
- Я женщина. Я такие вещи чувствую. Скажи, о чём думаешь?
- Коли чувствуешь, так должна и мысли читать.
- Мужские мысли читать не сложно. Я хочу, чтобы ты сказал мне это.
- Я думаю о твоих коленках... - ответил я и понял, что мысли она, конечно же, читать не умеет, просто сама мыслит по стандартной схеме.
- Что же такого необычного в моих коленках?
- Ничего. Обычные у тебя коленки, в детстве побитые, как и положено девочке-пацанке.
- Чего ты тогда о них думаешь?
- Думаю, что сейчас дальше пойдём, а от долгого простоя они будут красные. Люди увидят, что подумают?
Она опустилась и села рядом со мной. Чуть выждав, запустила руку мне в джинсы, уткнулась носом в шею, и зашептала:
- О тебе - ничего плохого, позавидуют даже...
- А о тебе?
- Подумают, какая я умничка, что сделала приятно своему любимому. Или тебе неприятно?
- Приятно, но они подумают о другом...
- Ты плохо думаешь о людях, всё они правильно подумают...
И Мила сползла ещё ниже, вновь встав коленями на гранит...
Но ей не дали закончить начатое, а мне, соответственно, кончить.
Они давно шумели неподалёку, но появились неожиданно. Благо, я заметил их первым и не допустил конфуза, рывком под локти, подняв Милу и усадив её к себе на колени.
- Понаехали, бляди, - зло прошипел я, через её плечо глядя на незваных гостей повторивших наше восхождение. - С выродками своими. Другого времени не нашлось, что ли?
- Ты что, это же дети...
- Думаешь, им лучше было бы всё увидеть?
Она промолчала.
Время шло, а поганцы уходить не собирались. Семейная пара уселась напротив, и нет-нет, да поглядывала изредка на нас, сидевших в обнимку и напряжённо молчавших. Обдуваемый мягким осенним ветерком, неприятно холодел и обсыхал мой обслюнявленный и опавший, так и не убранный писюнец. Бесновались и шумели маленькие черти - два пацана, на вид одногодки, лет-пяти-шести, но не близнецы. Ситуация напрягала. Злили оппоненты. Я не выдержал и сказал:
- Уходим...
Мила взглянула на меня криво, но подчинилась без вопросов. Встала, поправила подол. Встал и я, показав мерзавцам вялого, скорчил недовольную гримасу, и демонстративно заправил его в ширинку. Они от такой наглости обалдели маленько, но, кажется, всё поняли.
Спустившись со ступенек к ограде, я перегнулся через перила и свесился вниз. Хотел плюнуть, но не стал. Милка близко не подошла, остановившись на полшага позади. Имея развитый стрельбой глазомер, я довольно точно определяю горизонтальное расстояние, но в вертикальной плоскости сделать это гораздо сложнее, и я ляпнул почти наобум:
- Метров десять будет... а может и двенадцать...
- А почему не пятнадцать?
- Потому что из «Макарова» я спокойно всаживаю две пули в подброшенную консерву. Но если тебя это взбодрит, то пусть будет пятнадцать.
- Ты серьёзно думаешь, что для меня это важно?
- Стрельба - это очень важно.
- Я о метрах...
- Думаю, что да. Потому что нам надо на ту сторону...
Глаз на затылке у меня не имеется, но я уверен, что её голова повернулась синхронно со взмахом моей руки, указывающей на ежом ощетинившуюся полукруглую ограду, должную воспрепятствовать лазутчикам-халявщикам, желающим перебраться из бесплатного парка в платный.
- Не-е-е-т... Я не полезу...
- Извини, милая, но здесь перенести я тебя не смогу.
- И не надо. Зачем тебе это?
- Это надо тебе...
Она была напугана. Страх парализует, и в мирной жизни я с этим до сих пор не сталкивался, а на войне, особенно в первом бою, такое сплошь и рядом. Иногда это даже хуже, чем паника, ведь паникёра несложно усмирить. А застывшего в ужасе гражданина так просто не разморозишь, и обычно он приходит в себя лишь тогда, когда всё уже закончится, причём хорошо и без его участия. Либо он срывается в панику. Мне повезло - она оказалась редкой разновидностью вторых (есть такое понятие - тихая паника).
Я взял её за руку и потащил к «ежу». Хорошо бы было первым пойти, пример показать, как отцу-командиру и положено, но таких «пассажиров» оставлять на «берегу» нельзя. Я перехватил её другой рукой и, не отпуская, подтолкнул к краю. Как кукла, мягкая и податливая, она не сопротивлялась, и под моим нажимом даже перелезла через перила. Там, правда, и встала намертво. Я приобнял её сзади.
- Мил, надо сделать всего четыре шага. Сейчас ты встанешь на ограду и сделаешь шаг влево. Перекинешь левую ногу, повернёшь тело, затем подтащишь правую. Перехватишься руками. Ещё шаг левой, и ты уже на земле. И не бойся, слышишь? Ничего не бойся, я буду тебя держать!
Я врал. Нет, держать-то, конечно, собирался, только практического смысла в этом не было. Между нами решётка, и если она сорвётся, то я просто-напросто сломаю руку и не удержу её. А вдвоём лезть никак нельзя, ведь всё та же хлипко приваренная решётка двоих может не выдержать. Я врал - бояться было чего. Я сам боялся. За неё. Я знал, как будет вибрировать решётка, и как тает в этот момент уверенность. Я помнил как сам, десятилетним пацаном, в страхе завис прямо на полпути, и чуть в штанину не сиканул. Я рисковал. Ею.
Сам через ограду перелез. Встал рядом. В глаза ей заглянул, а там пустота: она смотрела куда-то вниз, в одну точку, не моргая, и ставя меня перед выбором: «леща» ей дать, или голосом посодействовать? Первое, оно, конечно, надёжнее. Я любого замочалил бы, но на неё рука не поднимется, наверное. И не изводя себя муками выбора, я тихонько шепнул:
- Ну давай, давай, - и тут же резко крикнул. - Пошла!
И она пошла. Сделала шаг, второй, третий. И... зацепилась платьем за прут «ежа». И... остановилась над «пропастью». Я не помню, как принял решение и дёрнулся на выручку, но уже через мгновение болтался на хлипкой решётке вместе с ней. Схватил подол. Дёрнул. Неприятно резанул по уху треск рвущейся ткани. Милка что-то визжит - очухалась, видимо, осознала. А главное вовремя!
- Вперёд! - по-сержантски зло прикрикнул я.
Ещё через мгновение мы оба стояли на твёрдой поверхности. Помню, как одной рукой в ограждение вцепился, другой в Милку, и стоял, не понимая чего опасаться больше: её ожидаемой истерики или собственного запоздалого страха. Но тут она вдруг заорала:
- Дурак! Я чуть не умерла со страха!
А я промолчал, давая ей возможность выговориться. Но ей такая забота оказалась не нужна. Недолго думая, она просто вмазала мне пощёчину, а я, чисто рефлекторно, дал ей «плюху» в ответ. Несколько секунд она молча таращилась на меня. Сердце моё сжалось. Тело опутала склизкая слабость. В воздухе повис удушливый аромат неприятностей. И тут из её глаз потекли слёзы - сначала из правого, затем из левого. Сбегая вдоль носа, слезинки задерживались на верхней губе и через мгновение срывались вниз. Бабьи слёзы - оружие обезоруживающие (да-да, я понял, что сказал). Что с ними делать, мужик отродясь не знает и стремится впасть в ступор, панику, или удариться в бегство. Я же не придумал ничего лучше, чем целовать, старательно собирая слезинки губами.
- Солёненькие... - сказал я, и заискивающе улыбнулся.
И зажмурился, краем глаза отметив летящую к левой щеке ладонь. Но вместо звонкого шлепка случилось мягкое поглаживание.
- Больно же, глупый. Зачем так?
- Да я... как бы... и не знаю даже. Ты прости меня, милая...
... А потом мы гуляли по Екатерининскому парку. Было весело, особенно когда в ближайшем пруду смывали её потёкшую тушь, как оказалось, слёзками разбавляемую куда лучше, чем обычной водой. Но весело было недолго - желаемые красоты быстро надоели, и «мы» загорелись острым желанием покинуть парк и пройти до конца Баболовскую дорогу, чёрт бы её драл...
…
- Какую соску отхватил, а, пацаны? - раздался наглый, но детский ещё, недавно сломавшийся голос, тут же подхваченный шакальими повизгиваниями.
Их было шестеро. Обычные пацанчики, в кепках и спортивках, с пивком сидели на берёзовых чурках. Популярная полянка, между прочим, рядом с той самой дорогой. Помнишь, когда-то и мы там заседали? Но если мы веселились, то они явно искали повод для конфликта. Конечно, самым разумным в такой ситуации было бы просто-напросто молча пройти мимо, ведь вступление в прения будет не чем иным, как эскалацией желаемого ими конфликта. Никогда так не делай, понял?! Сжав зубы я так и хотел поступить, но шпана с окраины, она и есть шпана с окраины: мелкие ещё, глупые, ни разу не наказанные. Проще говоря, придурки икали приключений, и неприятности не заставили себя долго ждать.
- Эй! Девочкой не поделишься? - раздался другой, но очень похожий на первый, голос.
Глупо, очень глупо, и очень опасно я поступил. Видит Бог, что я не хотел. Не стерпел просто.
- Что бы ни случилось, всегда будь у меня за спиной, - шепнул я Миле, крепко прижимая её к себе.
- Не надо, пойдём отсюда, - довольно таки громко, не в пример мне, ответила она. - Ну их в жопу.
- Надо, ещё как надо...
Мы остановились. Пацаны привстали, напряглись.
- Не вырос у тебя ещё, для такой девочки, - ответил я неизвестно кому, хищно прищурившись, вычисляя заводилу.
- А ты увидишь, у кого что выросло, когда мы драть её будем, - ответил по-глупому смелый, очевидно главный, поддавшись на мою провокацию.
Они пошли на нас. Я отпустил Милу и оттолкнул назад. Мимолётно пожалел, что никого нет вокруг в такой прекрасный день, хотя и сознавал, что никто и ничем не помог бы, а так хоть свидетелей не будет. Если по-хорошему, то взяли бы они нас в колечко, и ничего бы я не сделал против толпы, но глупая молодость стремилась показать себя и вышла вперёд в одиночку. Вышла и упала, согнувшись пополам от мощнейшего удара ногой в живот. И их осталось пятеро, весёлых шантрапят. Растерялись олухи, прибздели, но ещё один смельчак нашёлся, на свою беду. Буркнув что-то неразборчивое, а может и разборчивое - я не слышал уже ничего, да и не слушал - бросился вперёд и, едва успев замахнуться, получил рубящий по шее. Простонав, он кулем обвалился на гравий.
В тот момент для меня уже очевидным было, что герои закончились, что я победил. И хвала Аллаху, ведь подступали неуверенность и осознание собственной глупости. Нельзя рисковать, когда рядом кто-то полностью от тебя зависящий! Сердце колотилось, как безумное. Прерывисто дыша, весь на адреналине, я зло смотрел на оставшихся. Ещё раз убедившись, что всё кончено, плюнул на второго поваленного противника.
- Забирайте их, ребята, и уёбывайте, - как мог беззаботнее и циничнее, вкладывая в слова всё возможное пренебрежение, сказал я.
Уж не знаю, как они их забирали, потому что после таких ударов встать и хоть как-то плестись они не смогли бы ещё долго, но когда мы ретировались, и я единственный раз оглянулся, то пацаны стояли и молча провожали нас взглядами. Мы тоже уходили молча. Настроение было испорчено. Как часто бывает в таких ситуациях, когда схлынут гормоны, кроме пустоты внутри ничего не оставалось.
Короче, ты хочешь знать, чем та встреча закончилась? Да, правильно - тем самым, что не удалось закончить в Китайской беседке...
А потом много чего ещё было интересного и не очень, но для меня безумно памятного. Но об этом как-нибудь в другой раз. Заодно про Фильку расскажу (Гордеева, не забыл его?), он тут со своим «Никоном» бегает, как герой «Цельнометаллической оболочки». Ну, всё, давай. Жди...
___________________________________________________________
Это было его последнее на момент создания произведения письмо. ___________________________________________________________
Где он и что с ним - я не знаю, и задаюсь одним лишь вопросом – «Зачем многоточие поставил, говнюк?» – и, будучи уверенным, что он жив, радуюсь, что не написал «Прощай...».
***
... «Тын-тын, дын-дын, тын-тын, дын-дын...», - звонким колокольчиком, раздражает будильник. Неожиданно. Страшно. Спросонья, рывком поднявшись на кровати, в первые секунды я не понимаю, где нахожусь, и что происходит. Волосы мокрые. Сердце заедает между ударами. Фу-у-у-ух... приснится же такая чушь...
Ванная. Кафель. Он такой холодный, такой приятный. Журчание воды успокаивает и сглаживает картину дурных сновидений. Жадно присосавшись к холодной хлорированной струе, я нагло обманываю давно не видевший пищи желудок. Ополаскиваю лицо. Жизнь налаживается, но голова малость гудит, и тянет блевать.
Прочистив желудок от чего-то жёлтого и горького, иду на кухню. Там, милый мой, родной, развонялся спрятанный под мойкой мусор - да и похер, вынесу позже. Дальше, стандартное для подобных ситуаций меню: чёрный чай (очень крепкий, очень сладкий), чёрный хлеб, залежалая варёная колбаса. А пока закипает залитый наполовину, вопреки обыкновению, чайник, я, обыкновению не изменяя, смотрю французские новости, и понимаю, что чего-то не понимаю. Что-то с памятью моей стало, и половина слов проскакивает мимо, так и оставшись непонятыми. Хрен с ними, со словами картавыми - спишем на похмелье. Но от чего так погано на душе?
Я не успеваю придумать ни одной причины - звонит оставленный в комнате телефон. Как всегда, я тороплюсь снять трубку, и ловко крутнувшись на табуретке, срываюсь с места. Удар. Боль. «А, сука, кто его здесь поставил?!». Что есть сил, фантазии и словарного запаса, матерю этого человека и сам ни в чём неповинный стол, но продолжаю забег, прихрамывая и подпрыгивая на одной ноге. Мелодия пошла на второй круг, а я всё пялюсь на экран: номер незнакомый, к тому же городской.
Тревожно.
Выдох. Говорю в поднесённую к левому уху трубку:
- Да?..
