Изучив вдоль и поперёк измятые клочки посланий, в особенности третье, долго не мог очухаться. Это где же логопедов учат писать такие письма? Радость моя, что ж ты делаешь? Как же теперь спать ложиться-то? Естественно, мысли постоянно крутились вокруг жены…
Сегодня – пятый день Мишиного мучения, Машиного заточения, по-другому и не скажешь. Несколько минут назад я пригласил к завтраку Палимат-ханим. Разговор короткий, требую любимую жену обратно, независимо от того, прошла она экспресс-обучение или нет.
Ханим не спешит с ответом, наслаждаясь вином, отщипывая ухоженными пальцами виноградины. Она задумчиво улыбается, разглядывая игристый напиток сквозь стекло бокала, а у меня одно на уме – надеть размалёванной ехидне на голову миску с фруктами.
– Не надо спешить, – голос ханим звучит подозрительно ласково, – всему своё время. Я понимаю твоё нетерпение.
– Могу я, хотя бы, увидеть её поближе и не в окружении толпы?
Старая выдра съедает ещё ягодку, делает очередной глоток вина и счастливо жмурится:
– О, да, конечно. Думаю тебе доставит удовольствие лицезреть старания своей любимицы.
– Когда?
– А хоть сейчас. У Лэйлы, как раз, идёт занятие. Хочу сказать, она – весьма способная ученица.
Не верю ушам. Да ладно! Неужели железо-бетонная ханим отведёт к Марусе?
– Следуй за мной, сын.
Куда ж я денусь? Следую… Палимат-ханим неторопливо вышагивает по коридорам дворца, шурша парчовыми юбками. Пнуть бы её под турнюрный зад, чтобы шла быстрее. Ханим, будто специально тянет время, останавливается у здоровенной картины, приобретённой недавно по случаю, любуется произведением модного у них художника.
По мне, картина – мазня мазнёй, но я старательно киваю, выслушивая глубокомысленные замечания по поводу живописной херни. С меня хватит Кандинского, любовь к которому безуспешно старалась привить Маша. С содроганием вспоминаю шедевры русского авангардиста, любитель живописи из меня – никакой.
Пропуская большую часть из сказанного Палимат-ханим, я впадаю в ступор, следя за бесшумно ускользающим вбок полотном картины, открывающим потайную келью. М-да, любят здесь помещения с секретом.
Ханим прикладывает палец к губам, мол тише, затем, быстро уходит, оставляя Михал Сергеича наедине с его унылыми думами. Понял, не дурак. Значит, не видать мне сегодня Махи, как своих ушей, дадут одним глазком посмотреть и… да ну ёжики мочёные! Сговорились они что ли, жилы из меня тянуть?
Приглашённый заглянуть в прорези гобелена на стене, я едва не задыхаюсь. Спешно расстёгиваю ворот, отирая со лба выступившую испарину. В соседнем помещении, едва немного большем, чем то, в котором нахожусь я, моя Машуня учится делать глубокий минет с помощью искусственного фаллоса. Пожилая азиатка пристально следит за стараниями своей ученицы и, если замечает оплошность, бесцеремонно шлёпает её по затылку.
А я-то удивлялся кандибоберам Пальмитатши, а оно вот, значит, про какую флейту шла речь. Да тут не флейта, целая конская колотушка. И, по-моему, Маруся виртуозно справляется.
Ругаю себя, вуайерист хренов, но оторваться от потрясного зрелища не в силах. Каждое движение Машиных губ и языка отдаётся во мне тянущей болью. Становится муторно от желания. Давай, моя девочка! Давай, родная. Я готов вручную… лишь бы сбросить напряжение… надеюсь, это не войдёт в привычку.
Маша давится агрегатом, на её глазах выступают слёзы. Старуха что-то тихо говорит, качая головой в знак неодобрения. Серые очи Марьи-царевны сверкают упрямством и решительностью. Тут меня накрывает откровением: неважно, в кого перенеслась бы душа супруги, в индианку, темнокожую или азиатку, я узнал бы жену ещё и по выражению упёртости на лице. Давай, Маруся, давай…
Удивительно, как никто не слышит моего шумного дыхания? Путаюсь в застёжках гханской одежды, не отрывая взгляда от наглаженного десятками губ искусственного символа мужского достоинства в ладонях жены. Жаль, не меня она целует и наглаживает, а эту чёртову деревяшку. Уф, жарко!
Увлечённый подглядыванием, не обращаю внимания на лёгкий сквознячок, похолодивший взмокшую спину. Сквозь пульсирующую духоту до меня доходит, я в каморке не один. Опускаю взгляд вниз. Сказал бы пару ласковых… но, Маняшу боюсь отвлечь.
Поиски любимой в гханских садах. Михаил Тимигханович Попаданцев
https://vk.com/wall167102090_5071
У моих ног сидят коленопреклонённые Тсума и Фатима, гипнотизируют томными взглядами гханский жезл страсти, ждут величайшего соизволения к плотским утехам.
Не, не, не. Вам, дамочки, только дай волю, вы моего дружка, как Тузик грелку, порвёте. Спрятав заголённую часть тела, с преувеличенно почтительным поклоном указываю на выход. Жёны с виноватым видом, словно нашкодившие школьницы, покидают помещение. Не иначе, Пальмитатша невесток прислала, в надежде, что хотя бы одной из них перепадёт семенной жидкости Солнцеподобного. Курва старая! Не могу придумать слов поприличнее для этой… тимигхановой матери. Какого хера лезть в личную жизнь сына? А хотя, знаю какого.
Мчусь в кабинет Саида, что на одном этаже с гханскими покоями. Старик окопался в книгах и свитках, лишь блестит над макулатурой лысина лекаря, слышится монотонный скрип гусиного пера.
Сразу беру с места в карьер:
– Меня заколебала ханим. Саид, чтобы Палимат отстала, может, найти ей мужика?
Дед задумчиво кусает тонкие губы, затем бормочет:
– Видишь ли, у неё их двое. Заездила несчастных
– В чём проблема? Найдите третьего. У нас говорят, бог любит троицу. И ещё, у меня вопрос. О сексуальных предпочтениях Тими-гхана знает весь дворец во главе с Палимат?
Старик пожимает плечами и смиренно изрекает:
– Дорогой, это – женщины…
– Достало. Я забираю Машу и выезжаю немедленно. Ты со мной?
– Нет, кто-то должен встретить гонца с недостающим ингредиентом. Доверься Абдулу, на него можно положиться.
Ладненько. Как говорит мой армянский друг, пожуём – увидим.
Через два часа отряд из пятнадцати человек, возглавляемый моим личным охранником, спешно выдвигается в путь. Я гарцую на вороном коне около дорожной кареты, выпендриваюсь перед женой. Маша кокетливо улыбается, приподнимая бархатную шторку, посылая многозначительные взгляды.
Бодрой рысью отряд едет около часа. Каменная мостовая превращается в засыпанную мелким камнем дорогу. Гравийка сменяется хорошо наезженным земляным трактом. Мы, наконец, выезжаем из живописной долины, в которой раскинулась гханская столица Рубаи.
Путь пролегает между невысоких холмов, засаженных садами. Постепенно местность становится более рельефной. Плантации виноградников и чая располагаются на узких террасах, опоясывающих гористые возвышенности.
Воздух дрожит над разогретой землёй. Неумолкаемый хор цикад напоминает нашу с Маней поездку в Крым. В тот год мы взяли отпуск вместе и на две недели спрятались ото всех. Всё было просто замечательно. Домой приехали счастливые, отдохнувшие и загорелые. Через месяц Маша обрадовала, сказав, что беременна. А ещё через месяц она потеряла ребёнка… несовместимость плода с организмом матери. Натерпелась тогда Маруся изрядно…
Грустные мысли мои прерываются задорным окликом:
– Выше нос, супруг мой! Или ты уже устал, о, величайший?
Ах ты, проказница! Показать бы тебе усталость Солнцеподобного, да народу многовато. Я пускаю в галоп Имрира. Будоража кровь, вдогонку несётся заливистый смех моей персональной пери. Чувственная лихорадка немного успокаивается. Скажу вам, други разлюбезные, верховая езда и эротические фантазии абсолютно несовместимы.
Наша команда едет почти до сумерек, изредка останавливаясь, чтобы напоить лошадей и сделать лёгкий перекус. На протяжении всего пути Маруся едва обронила несколько фраз. Но, меня не проведёшь: влекущий взгляд, ласковые улыбки говорят лучше всяких слов. Невыносимо.
Нет, дальше так продолжаться не может. Скоро будет привал на ночлег. Вряд ли нам с женой удастся полюбезничать, шатры на стоянке слишком близко будут стоять. Надо что-то придумать...
Затаив сладкие мечты о Маше, решаюсь заручиться поддержкой Абдула. Направляю коня к белоснежной лошади ассасина. Кобылка начинает кокетничать с Имриром: прядёт ушами и фыркает. Посчитав это за хороший знак, обращаюсь к Абдулу в полголоса:
– Хочу уединиться с Лэйлой. Думаю, в экипаже будет неудобно. Есть идеи по этому поводу?
Абдул кивает и делает знаки помощникам. Один переводит конный отряд с рыси на неспешный шаг, другой ловко усаживает гханскую любимицу на смирную лошадку. Я слежу с восхищением за слаженной работой команды: всё делается быстро, без лишнего шума. То есть, вообще, молча.
Маша, поняв к чему затеяна рокировка, направляет свою лошадь ко мне. Любуюсь супругой. Тончайший шарфик на шее милой наездницы трепещет на ветру, оттеняя синеву насмешливых глаз. Хороша! Интересно, когда она научилась так уверенно держаться в седле? Пока мы с женой играем в страстные гляделки, Абдул произносит несколько слов на гортанном наречии и делает жест, похожий на крестное знамение. Это что сейчас было за представление в нашу с Марусей сторону? Волшба какая-то или, просто, благословение? Не удержавшись, спрашиваю. Усмиряя гарцующую лошадь, Абдул глухо роняет:
– Охранное заклинание прочитал и закрепил…
Больше ассасин не успевает добавить ничего. Манина «смирная лошадка» взвивается на дыбы и несётся бешенным аллюром, не разбирая дороги и не обращая внимания на прекрасную всадницу. Гонка за взбесившимся животным заканчивается неожиданно и страшно. Лошадь оступается на краю оврага, некстати подвернувшегося на пути, летит кубарем, калеча себя и Машу.
Пока я слезаю с коня, путаясь в стременах, Абдул опережает меня, спускаясь на дно оврага. Он быстро осматривает тела: стремительным движением перерезает глотку сломавшей ногу лошади и закрывает окровавленным куском ткани лицо царицы. Вот так… Буднично. Просто. Абсолютно без эмоций.
– Поверь, о, великий, Лэйла мертва, – из-за звона в ушах еле разбираю слова ассасина. – Не нужно смотреть сейчас на неё. Пусть твоя любимица останется в памяти прекрасным нежным цветком.
Мертва? Она же только что шутила. Смеялась и поддразнивала. Как же так, Машунь? Я тупо смотрю на перетянутую ремнями, широкую грудь охранника, преградившего путь к недвижному холмику ярких одежд. Почему не надо смотреть? Наверное, она сильно разбила при падении лицо. Мысли ленивы, неповоротливы.
Под рыдание цикад ступаю ватными ногами по склону оврага, выбираюсь из него. Подхожу к вороному, рассеянно похлопываю его по крутой шее. Имрир бархатными губами прихватывает за плечо, привычно ищет в моей ладони сахар. Великая пустота наваливается на плечи. Я сажусь прямо в траву, под копыта коня. Трясущимися пальцами достаю из кармана Марусины записки. Позже я хотел их с нею обсудить. Очень уж зажигательные получились послания. Не вышло… Перечитываю раз, другой.
Послание первое:
Соскучилась очень, даже поскуливаю от желания. Я бы
послание второе:
Я бы присела к тебе на колени и поёрзала легонько. Ах, как приятно ощущать пульсирующую силу мужского желания, твою силу, сладкий! До мурашек, до дрожи… до стона рвущегося из глубин зверя. Хочу
послание третье:
Хочу проложить дорожку поцелуев, начиная сладостный путь с затвердевшего соска, по вздрагивающему от удовольствия животу до напряжённой уздечки, а потом, накрыть жадным ртом салютующую (ave vita!) плоть. Мммм, хорошо. Трепетно поёт тело в предвкушении грядущего экстаза. Люби меня нежно.
Не пойму. Как она могла меня здесь бросить? Комкаю со злостью бумагу, швыряю подальше от себя. Ветер услужливо подхватывает лёгкие шарики, катит их прочь. Опомнившись, бросаюсь вдогонку, ловлю каждый комочек былого счастья. Прячу в карман. Хоть что-то останется от Маняши в этом мире. Осознание непоправимого бьёт по глазам чем-то горячим, расползается чернотой в груди, да такой едкой, что хочется зывыть в небо, предъявить местному богу свои претензии. За что?
Тряхнув головой, осматриваюсь. Кругом пусто, мёртво, бесцветно. Мир оживает и начинает злобно дышать, когда на глаза попадается Абдул:
– Сукин сын, это – твоя работа! Ты наколдовал?
Ору, будто сумасшедший, бросаюсь с кулаками на ассасина, уподобляясь крестьянину, прыгающему с мотыгой на катану самурая. Абдул, как всегда, спокоен, собран, уравновешен. Он поводит плечом, а я спотыкаюсь на ровном месте…
Все участники экспедиции носят при себе ятаганы. У личного охранника Солнцеподобного на боку висит внушительных размеров палаш. Я замахнулся на Абдула его же оружием, не понимая, каким образом выхватил клинок у профессионального убийцы.
– Можешь казнить, но всё сделано правильно, – слова ассасина впечатываются в сознание расплавленным воском, заставляя дрогнуть палаш в моей, и без того, нетвёрдой руке. – Охранное заклинание наложено точно такое, как всегда.
Лезвие замирает в сантиметре от плеча Абдула. Трудно бить человека, который не сопротивляется.
– Домой, – хриплю, зло вытирая набежавшую слезу и отбрасывая вмиг потяжелевший клинок.
Марусино тело бережно пеленают её же накидкой, укладывают в экипаж. По-прежнему, всё делается стремительно, в полной тишине. Наблюдая за печальными приготовлениями в обратный путь и, одновременно, баюкая голубой, весь в каких-то невыносимо-радостных цветочках, шарфик, подобранный с земли, шепчу:
– Как так, радость моя? Почему? Что я упустил? Где не доглядел?
Печальная процессия въезжает в Рубаи на рассвете. Воздух чист и прохладен. Редкие прохожие, встречающиеся на нашем пути, гнут спины в поклонах. Вот кто-то, судя по одежде, бедный горожанин, падает ниц, прямо в пыльную траву на обочине дороги. К чёрту! К чёрту всё и всех! Выцарапать бы Марусю из этой передряги.
Бросив поводья заспанному слуге, мчусь во дворец, в кабинет Саида. Уверен, старик в такую рань уже колдует над учёными трактатами. Не знаю, можно ли обмануть саму смерть, но это — другой мир, здесь свои законы. А вдруг, лекарь знает какое-нибудь чудодейственное оживляющее средство… А вдруг, оно не подействует на Машу?
Мои очумелые «вдруг это, а вдруг то» рассеиваются бархатным голосом Тсумы. Её здесь только не хватало… Путь в Саидовы аппартаменты преграждает точёная фигура в белом облегающем платье.
— Мишенька, выслушай, не удивляйся ничему, — начинает первая гханская жена.
Внимательно разглядываю взволнованное лицо Тсумы. Холодный гнев закипает где-то внутри и рвётся наружу с ядрёным матом:
— Всё-таки подслушала наши разговоры с Саидом?
— Это я — твоя жена… Маша. Почему экспедиция вернулась?
Я хватаю Тсуму за плечи, трясу, от всего сердца желая выбить из чернокожей бестии саму душу:
— Дрянь! Ты же знаешь почему. Избавилась от соперницы? Сговорилась с колдуном-ассасином? Сколько ты ему заплатила?
С каждым вопросом мои пальцы всё сильнее сжимают хрупкие плечи, наверняка причиняя сильную боль супружнице Тими-гхана. Нитка янтарных бус на стройной шее лопается, крошечные солнышки со звонким стуком рассыпаются по сумрачному коридору. Голова Тсумы болтается из стороны в сторону. Она хочет объясниться, но не может. И тогда её чёрные глазищи наполняются слезами. А мне плевать! Мне не нужны оправдания! И слёзы тут не помогут. Я жестоко накажу убийц любимой женщины. Сначала прибью эту стерву, а потом, пользуясь положением, прикажу казнить колдуна, раз уж не получилось зарубить его.
Сегодня – пятый день Мишиного мучения, Машиного заточения, по-другому и не скажешь. Несколько минут назад я пригласил к завтраку Палимат-ханим. Разговор короткий, требую любимую жену обратно, независимо от того, прошла она экспресс-обучение или нет.
Ханим не спешит с ответом, наслаждаясь вином, отщипывая ухоженными пальцами виноградины. Она задумчиво улыбается, разглядывая игристый напиток сквозь стекло бокала, а у меня одно на уме – надеть размалёванной ехидне на голову миску с фруктами.
– Не надо спешить, – голос ханим звучит подозрительно ласково, – всему своё время. Я понимаю твоё нетерпение.
– Могу я, хотя бы, увидеть её поближе и не в окружении толпы?
Старая выдра съедает ещё ягодку, делает очередной глоток вина и счастливо жмурится:
– О, да, конечно. Думаю тебе доставит удовольствие лицезреть старания своей любимицы.
– Когда?
– А хоть сейчас. У Лэйлы, как раз, идёт занятие. Хочу сказать, она – весьма способная ученица.
Не верю ушам. Да ладно! Неужели железо-бетонная ханим отведёт к Марусе?
– Следуй за мной, сын.
Куда ж я денусь? Следую… Палимат-ханим неторопливо вышагивает по коридорам дворца, шурша парчовыми юбками. Пнуть бы её под турнюрный зад, чтобы шла быстрее. Ханим, будто специально тянет время, останавливается у здоровенной картины, приобретённой недавно по случаю, любуется произведением модного у них художника.
По мне, картина – мазня мазнёй, но я старательно киваю, выслушивая глубокомысленные замечания по поводу живописной херни. С меня хватит Кандинского, любовь к которому безуспешно старалась привить Маша. С содроганием вспоминаю шедевры русского авангардиста, любитель живописи из меня – никакой.
Пропуская большую часть из сказанного Палимат-ханим, я впадаю в ступор, следя за бесшумно ускользающим вбок полотном картины, открывающим потайную келью. М-да, любят здесь помещения с секретом.
Ханим прикладывает палец к губам, мол тише, затем, быстро уходит, оставляя Михал Сергеича наедине с его унылыми думами. Понял, не дурак. Значит, не видать мне сегодня Махи, как своих ушей, дадут одним глазком посмотреть и… да ну ёжики мочёные! Сговорились они что ли, жилы из меня тянуть?
Приглашённый заглянуть в прорези гобелена на стене, я едва не задыхаюсь. Спешно расстёгиваю ворот, отирая со лба выступившую испарину. В соседнем помещении, едва немного большем, чем то, в котором нахожусь я, моя Машуня учится делать глубокий минет с помощью искусственного фаллоса. Пожилая азиатка пристально следит за стараниями своей ученицы и, если замечает оплошность, бесцеремонно шлёпает её по затылку.
А я-то удивлялся кандибоберам Пальмитатши, а оно вот, значит, про какую флейту шла речь. Да тут не флейта, целая конская колотушка. И, по-моему, Маруся виртуозно справляется.
Ругаю себя, вуайерист хренов, но оторваться от потрясного зрелища не в силах. Каждое движение Машиных губ и языка отдаётся во мне тянущей болью. Становится муторно от желания. Давай, моя девочка! Давай, родная. Я готов вручную… лишь бы сбросить напряжение… надеюсь, это не войдёт в привычку.
Маша давится агрегатом, на её глазах выступают слёзы. Старуха что-то тихо говорит, качая головой в знак неодобрения. Серые очи Марьи-царевны сверкают упрямством и решительностью. Тут меня накрывает откровением: неважно, в кого перенеслась бы душа супруги, в индианку, темнокожую или азиатку, я узнал бы жену ещё и по выражению упёртости на лице. Давай, Маруся, давай…
Удивительно, как никто не слышит моего шумного дыхания? Путаюсь в застёжках гханской одежды, не отрывая взгляда от наглаженного десятками губ искусственного символа мужского достоинства в ладонях жены. Жаль, не меня она целует и наглаживает, а эту чёртову деревяшку. Уф, жарко!
Увлечённый подглядыванием, не обращаю внимания на лёгкий сквознячок, похолодивший взмокшую спину. Сквозь пульсирующую духоту до меня доходит, я в каморке не один. Опускаю взгляд вниз. Сказал бы пару ласковых… но, Маняшу боюсь отвлечь.
Поиски любимой в гханских садах. Михаил Тимигханович Попаданцев
https://vk.com/wall167102090_5071
Прода от 10.11.2022, 22:02
Глава 6.1
У моих ног сидят коленопреклонённые Тсума и Фатима, гипнотизируют томными взглядами гханский жезл страсти, ждут величайшего соизволения к плотским утехам.
Не, не, не. Вам, дамочки, только дай волю, вы моего дружка, как Тузик грелку, порвёте. Спрятав заголённую часть тела, с преувеличенно почтительным поклоном указываю на выход. Жёны с виноватым видом, словно нашкодившие школьницы, покидают помещение. Не иначе, Пальмитатша невесток прислала, в надежде, что хотя бы одной из них перепадёт семенной жидкости Солнцеподобного. Курва старая! Не могу придумать слов поприличнее для этой… тимигхановой матери. Какого хера лезть в личную жизнь сына? А хотя, знаю какого.
Мчусь в кабинет Саида, что на одном этаже с гханскими покоями. Старик окопался в книгах и свитках, лишь блестит над макулатурой лысина лекаря, слышится монотонный скрип гусиного пера.
Сразу беру с места в карьер:
– Меня заколебала ханим. Саид, чтобы Палимат отстала, может, найти ей мужика?
Дед задумчиво кусает тонкие губы, затем бормочет:
– Видишь ли, у неё их двое. Заездила несчастных
– В чём проблема? Найдите третьего. У нас говорят, бог любит троицу. И ещё, у меня вопрос. О сексуальных предпочтениях Тими-гхана знает весь дворец во главе с Палимат?
Старик пожимает плечами и смиренно изрекает:
– Дорогой, это – женщины…
– Достало. Я забираю Машу и выезжаю немедленно. Ты со мной?
– Нет, кто-то должен встретить гонца с недостающим ингредиентом. Доверься Абдулу, на него можно положиться.
Ладненько. Как говорит мой армянский друг, пожуём – увидим.
***
Через два часа отряд из пятнадцати человек, возглавляемый моим личным охранником, спешно выдвигается в путь. Я гарцую на вороном коне около дорожной кареты, выпендриваюсь перед женой. Маша кокетливо улыбается, приподнимая бархатную шторку, посылая многозначительные взгляды.
Бодрой рысью отряд едет около часа. Каменная мостовая превращается в засыпанную мелким камнем дорогу. Гравийка сменяется хорошо наезженным земляным трактом. Мы, наконец, выезжаем из живописной долины, в которой раскинулась гханская столица Рубаи.
Путь пролегает между невысоких холмов, засаженных садами. Постепенно местность становится более рельефной. Плантации виноградников и чая располагаются на узких террасах, опоясывающих гористые возвышенности.
Воздух дрожит над разогретой землёй. Неумолкаемый хор цикад напоминает нашу с Маней поездку в Крым. В тот год мы взяли отпуск вместе и на две недели спрятались ото всех. Всё было просто замечательно. Домой приехали счастливые, отдохнувшие и загорелые. Через месяц Маша обрадовала, сказав, что беременна. А ещё через месяц она потеряла ребёнка… несовместимость плода с организмом матери. Натерпелась тогда Маруся изрядно…
Грустные мысли мои прерываются задорным окликом:
– Выше нос, супруг мой! Или ты уже устал, о, величайший?
Ах ты, проказница! Показать бы тебе усталость Солнцеподобного, да народу многовато. Я пускаю в галоп Имрира. Будоража кровь, вдогонку несётся заливистый смех моей персональной пери. Чувственная лихорадка немного успокаивается. Скажу вам, други разлюбезные, верховая езда и эротические фантазии абсолютно несовместимы.
Наша команда едет почти до сумерек, изредка останавливаясь, чтобы напоить лошадей и сделать лёгкий перекус. На протяжении всего пути Маруся едва обронила несколько фраз. Но, меня не проведёшь: влекущий взгляд, ласковые улыбки говорят лучше всяких слов. Невыносимо.
Нет, дальше так продолжаться не может. Скоро будет привал на ночлег. Вряд ли нам с женой удастся полюбезничать, шатры на стоянке слишком близко будут стоять. Надо что-то придумать...
Затаив сладкие мечты о Маше, решаюсь заручиться поддержкой Абдула. Направляю коня к белоснежной лошади ассасина. Кобылка начинает кокетничать с Имриром: прядёт ушами и фыркает. Посчитав это за хороший знак, обращаюсь к Абдулу в полголоса:
– Хочу уединиться с Лэйлой. Думаю, в экипаже будет неудобно. Есть идеи по этому поводу?
Абдул кивает и делает знаки помощникам. Один переводит конный отряд с рыси на неспешный шаг, другой ловко усаживает гханскую любимицу на смирную лошадку. Я слежу с восхищением за слаженной работой команды: всё делается быстро, без лишнего шума. То есть, вообще, молча.
Маша, поняв к чему затеяна рокировка, направляет свою лошадь ко мне. Любуюсь супругой. Тончайший шарфик на шее милой наездницы трепещет на ветру, оттеняя синеву насмешливых глаз. Хороша! Интересно, когда она научилась так уверенно держаться в седле? Пока мы с женой играем в страстные гляделки, Абдул произносит несколько слов на гортанном наречии и делает жест, похожий на крестное знамение. Это что сейчас было за представление в нашу с Марусей сторону? Волшба какая-то или, просто, благословение? Не удержавшись, спрашиваю. Усмиряя гарцующую лошадь, Абдул глухо роняет:
– Охранное заклинание прочитал и закрепил…
Больше ассасин не успевает добавить ничего. Манина «смирная лошадка» взвивается на дыбы и несётся бешенным аллюром, не разбирая дороги и не обращая внимания на прекрасную всадницу. Гонка за взбесившимся животным заканчивается неожиданно и страшно. Лошадь оступается на краю оврага, некстати подвернувшегося на пути, летит кубарем, калеча себя и Машу.
Пока я слезаю с коня, путаясь в стременах, Абдул опережает меня, спускаясь на дно оврага. Он быстро осматривает тела: стремительным движением перерезает глотку сломавшей ногу лошади и закрывает окровавленным куском ткани лицо царицы. Вот так… Буднично. Просто. Абсолютно без эмоций.
– Поверь, о, великий, Лэйла мертва, – из-за звона в ушах еле разбираю слова ассасина. – Не нужно смотреть сейчас на неё. Пусть твоя любимица останется в памяти прекрасным нежным цветком.
Мертва? Она же только что шутила. Смеялась и поддразнивала. Как же так, Машунь? Я тупо смотрю на перетянутую ремнями, широкую грудь охранника, преградившего путь к недвижному холмику ярких одежд. Почему не надо смотреть? Наверное, она сильно разбила при падении лицо. Мысли ленивы, неповоротливы.
Под рыдание цикад ступаю ватными ногами по склону оврага, выбираюсь из него. Подхожу к вороному, рассеянно похлопываю его по крутой шее. Имрир бархатными губами прихватывает за плечо, привычно ищет в моей ладони сахар. Великая пустота наваливается на плечи. Я сажусь прямо в траву, под копыта коня. Трясущимися пальцами достаю из кармана Марусины записки. Позже я хотел их с нею обсудить. Очень уж зажигательные получились послания. Не вышло… Перечитываю раз, другой.
Послание первое:
Соскучилась очень, даже поскуливаю от желания. Я бы
послание второе:
Я бы присела к тебе на колени и поёрзала легонько. Ах, как приятно ощущать пульсирующую силу мужского желания, твою силу, сладкий! До мурашек, до дрожи… до стона рвущегося из глубин зверя. Хочу
послание третье:
Хочу проложить дорожку поцелуев, начиная сладостный путь с затвердевшего соска, по вздрагивающему от удовольствия животу до напряжённой уздечки, а потом, накрыть жадным ртом салютующую (ave vita!) плоть. Мммм, хорошо. Трепетно поёт тело в предвкушении грядущего экстаза. Люби меня нежно.
Не пойму. Как она могла меня здесь бросить? Комкаю со злостью бумагу, швыряю подальше от себя. Ветер услужливо подхватывает лёгкие шарики, катит их прочь. Опомнившись, бросаюсь вдогонку, ловлю каждый комочек былого счастья. Прячу в карман. Хоть что-то останется от Маняши в этом мире. Осознание непоправимого бьёт по глазам чем-то горячим, расползается чернотой в груди, да такой едкой, что хочется зывыть в небо, предъявить местному богу свои претензии. За что?
Тряхнув головой, осматриваюсь. Кругом пусто, мёртво, бесцветно. Мир оживает и начинает злобно дышать, когда на глаза попадается Абдул:
– Сукин сын, это – твоя работа! Ты наколдовал?
Ору, будто сумасшедший, бросаюсь с кулаками на ассасина, уподобляясь крестьянину, прыгающему с мотыгой на катану самурая. Абдул, как всегда, спокоен, собран, уравновешен. Он поводит плечом, а я спотыкаюсь на ровном месте…
Все участники экспедиции носят при себе ятаганы. У личного охранника Солнцеподобного на боку висит внушительных размеров палаш. Я замахнулся на Абдула его же оружием, не понимая, каким образом выхватил клинок у профессионального убийцы.
– Можешь казнить, но всё сделано правильно, – слова ассасина впечатываются в сознание расплавленным воском, заставляя дрогнуть палаш в моей, и без того, нетвёрдой руке. – Охранное заклинание наложено точно такое, как всегда.
Лезвие замирает в сантиметре от плеча Абдула. Трудно бить человека, который не сопротивляется.
– Домой, – хриплю, зло вытирая набежавшую слезу и отбрасывая вмиг потяжелевший клинок.
Марусино тело бережно пеленают её же накидкой, укладывают в экипаж. По-прежнему, всё делается стремительно, в полной тишине. Наблюдая за печальными приготовлениями в обратный путь и, одновременно, баюкая голубой, весь в каких-то невыносимо-радостных цветочках, шарфик, подобранный с земли, шепчу:
– Как так, радость моя? Почему? Что я упустил? Где не доглядел?
Прода от 13.11.2022, 01:24
Глава 7.
Печальная процессия въезжает в Рубаи на рассвете. Воздух чист и прохладен. Редкие прохожие, встречающиеся на нашем пути, гнут спины в поклонах. Вот кто-то, судя по одежде, бедный горожанин, падает ниц, прямо в пыльную траву на обочине дороги. К чёрту! К чёрту всё и всех! Выцарапать бы Марусю из этой передряги.
Бросив поводья заспанному слуге, мчусь во дворец, в кабинет Саида. Уверен, старик в такую рань уже колдует над учёными трактатами. Не знаю, можно ли обмануть саму смерть, но это — другой мир, здесь свои законы. А вдруг, лекарь знает какое-нибудь чудодейственное оживляющее средство… А вдруг, оно не подействует на Машу?
Мои очумелые «вдруг это, а вдруг то» рассеиваются бархатным голосом Тсумы. Её здесь только не хватало… Путь в Саидовы аппартаменты преграждает точёная фигура в белом облегающем платье.
— Мишенька, выслушай, не удивляйся ничему, — начинает первая гханская жена.
Внимательно разглядываю взволнованное лицо Тсумы. Холодный гнев закипает где-то внутри и рвётся наружу с ядрёным матом:
— Всё-таки подслушала наши разговоры с Саидом?
— Это я — твоя жена… Маша. Почему экспедиция вернулась?
Я хватаю Тсуму за плечи, трясу, от всего сердца желая выбить из чернокожей бестии саму душу:
— Дрянь! Ты же знаешь почему. Избавилась от соперницы? Сговорилась с колдуном-ассасином? Сколько ты ему заплатила?
С каждым вопросом мои пальцы всё сильнее сжимают хрупкие плечи, наверняка причиняя сильную боль супружнице Тими-гхана. Нитка янтарных бус на стройной шее лопается, крошечные солнышки со звонким стуком рассыпаются по сумрачному коридору. Голова Тсумы болтается из стороны в сторону. Она хочет объясниться, но не может. И тогда её чёрные глазищи наполняются слезами. А мне плевать! Мне не нужны оправдания! И слёзы тут не помогут. Я жестоко накажу убийц любимой женщины. Сначала прибью эту стерву, а потом, пользуясь положением, прикажу казнить колдуна, раз уж не получилось зарубить его.
