Будь я не сыскарь, а, положим, политическая дама, все силы бы на исправление этих анахронизмов употребила. Сортир в каждый дом! Во имя гигиены и для предупреждения обморожения нежных мест! Похоже на политический лозунг? Еще бы.
Довольно скоро меня попустило, я подумала, что лозунги подобные ни одна газета, даже присвоенный мною «Чижик-пыжик», напечатать не рискнет, и думать про политику перестала. У меня и без того было о чем поразмыслить. В кармашке лежала добыча, ее следовало осмотреть, еще требовалось привести себя в порядок и отправиться в город, извиниться перед Ливончиком, что давеча в гости не успела, и попытаться разыскать следы Мишки Ржавого с похищенными деньгами. Дел невпроворот. И поесть еще не мешает.
Служанка Губешкиной хозяйственностью не отличалась, к черной двери через двор сквозь снег вела узенькая расчищенная дорожка. Я посмотрела вперед. Странно, с ночи снега не шло, а следов человеческих не наблюдается. Спят они обе что ли? Сугроб у дровяного сарая был разворошен, дверь приоткрыта.
Я дернула ее на себя, заглянула в темноту.
— Геля? — раздалось оттуда. — Геля!
Мишка бросился мне на шею:
— Отпустили тебя полканы?
— Думала, ты с деньгами сбежал, — призналась я. — Искать еще хотела.
— Не такой я человек Михаил Степанов, — всхлипнул пацан, — не лиходей и не предатель бессовестный. Испужался я знатно, саквояж подхватил и деру. После вспомнил, что ты про Архиерейскую улицу говорила, ну и залез в комору, чтоб переждать. Рассудил так, если репортерку рыжую не выпустят, деньги припрячу, и сам в приказ пойду, скажу, вы мне Гелю, я вам сто тысяч ассигнациями.
— Сколько?
— Девяносто девять тысяч восемьсот рублев, — уточнил Мишка. — Ночью приморозило знатно, я, чтоб не сморило до смерти, бумажки считал.
Я посмотрела на его синюшные губы:
— Пошли в дом, регистратор ты карманный, отогреемся.
Пацан юркнул в темноту, вернулся с саквояжем:
— Ключ у тебя есть? Потому что в доме пусто, гадалка с девкой своей как в четвертом часу уехали, так не возвращались.
— В четвертом? — Я поискала в волосах хоть одну шпильку, нашла и завозилась с замком.
— Когда сани подъехали, да в ставни тихонько постучали, хозяйка ругаться стала: «Четвертый час! Что так долго? Дунька-дура, поспешай, кулёма!»
— А дальше? — замок щелкнул, я открыла дверь. — Заходи.
— Дальше она не кричала, вполголоса беседовала, так что расслышать ничего не удалось. Только вышли они быстро. На пороге когда дверь запирали, старуха сказала: «Легкие деньги, значит, завсегда слезами отливаются. Ох, Дуняша, дорого те двести рубликов станут, расклада на смерть в храме не отмолить».— Он присвистнул, рассмотрев чучело нетопыря. — Экая чудовища!
Зару нашу провидицу, стало быть, клиенты щедрые призвали, а она помощницу прихватила. Перфектно. Не придется ничего объяснять.
— Давай сперва поедим, на кухню ступай.
Я пристроила под кроватью в гостевой горенке саквояж, надела на голые ноги плетенные носки и присоединилась к Мишке. В подоконном погребке нашли мы шмат буженины и горшок квашенных огурчиков, под полотенцем на столе — хлебушек, а чай мой подельник сообразил сам, ловко управляясь с самоваром. Огонь в печи был, дрова за ночь прогорели, я добавила парочку.
Неосторожно, однако, покидать дом не затушив огня. Спешила Захария Митрофановна, либо быстро возвратиться ожидала.
Отогревшийся пацан стал меня расспрашивать о ночи, проведенной в застенке. Я не таилась, поведала историю о навьем артефакте, и о том, как мадам Фараония из меня клок шерсти изгоняла. Он ахал, охал, попросил показать ногу, что я немедленно исполнила, решила:
— Помыться мне надо. Как думаешь, в чем здесь воду греть принято?
— В баню для этого ходят, — сказал пацан, — чай, не Мокошь-град. Хочешь, котелок вон тот на печь поставим? С пол ведра туда поместится.
Я захотела:
— И таз мне какой-нибудь понадобится.
Он ушел шарудеть в кладовой, оттуда сообщил:
— Антип твой, промежду прочим, раньше на тракте разбоем промышлял, в Крыжовень прибился, когда железку до нас дотянули.
— Логично, — хмыкнула я, убирая со стола, — честно народ предпочел поездами доезжать, разбойники без работы остались.
— Крам он барыгам фартовым сдавал, — пацан поставил передо мной деревянную кадушку с мыльным потеком на боку. — Ты ему, видно, легкой добычей представилась, девица, да еще без сопровождения. Подельник с ним работал, не помню, как звать, бородатый такой мужик. Ноздря! Точно Ноздря. Сказывали, каторжанин он бывший.
Я вспомнила бугристый нос носильщика:
— Это точно брехня, не клеймят в Брендии каторжан, и ноздрей не рвут, лет пятьдесят уже точно, так что балаболы тебе сказывали.
— За что купил, за то продаю.
Мы подождали, пока вода в котелке согреется, Мишка сходил к колодцу, притащил два полных ведра, я в спальню заглянула, чтоб несессер с принадлежностями и чистую одежду прихватить.
— Что делать теперь будем, а, Геля?
— Ты будешь в другой комнате ждать, Михаил, пока я омовение свершать буду, а после отправишься со мною в приют, где расскажем мы директрисе о сверхубедительных причинах твоего отсутствия.
Он не хотел. То есть в гостиную ушел послушно, но против возвращения в приют возражал. Ему грозили порка и карцер. Я слушала страшные истории о подобных случаях, о замученных детях, о пытках и голоде.
— Давай, рыжая, сегодня попрощаемся, ты как знаешь, а я засветло через заставу уйду с крестьянским обозом.
— Погоди в бега пускаться. — Вышла я, поправляя пояс чистого платья. — Поживи со мной, пока я задание исполню, там решим, что дальше делать.
— С тобой?!
— Ну должна же я тебя за сохранение денежного саквояжа отблагодарить.
— Тетка твоя меня прогонит.
— Уговорим Захарию Митрофановну, — уверила я. — Ночевать будешь на софе в моей же спальне, хлопот никаких не доставишь.
Он поломался немного для виду, но я понимала, как ему хочется пожить хоть немного в тепле и чистоте, не промышлять воровством, не бояться насилия. На том и порешили. Мишка оставался отсыпаться за бессонную ночь, возвратившейся Губешкиной должен был отдать мою записочку с пояснениями, я же уходила в город. Ударили по рукам. Вообразивший себя прислугой Михаил занялся приборкой на кухне, я развернула под лампой оттаявший блохинский лист. Был он в мокрых разводах, но чистым, без единой строчки текста. Чародейские очки тайных знаков мне также не открыли. Ничего страшного, просто придется опытного человека для консультации привлечь, а пока отложим. Я спрятала бумагу с сундук под белье, зашнуровала ботильончики, не забыв рассмотреть их сквозь очки на предмет навьих шерстинок, набросила на подсохшие волосы платок и пошла на дело, велев Мишке на улицу не соваться и незнакомым не отпирать. Он бы и не смог, к слову, замок я, открыв его шпилькой из своих гнумских запасов, заперла снаружи.
Полдень давно миновал, день катился к закату и я, рассудив, что пара часов погоды для Ливончика не сделают, спросила у какой-то раскрашенной девицы, где «Храм наслаждений», отправилась в указанном направлении. Бордель был, как все в Крыжовене, вычурно наряден с фасада, с золоченной аршинной вывеской, под ней я простояла минут с несколько, стараясь смеяться не громко. «Храм насладжений!» Умора! В названии были перепутаны местами «ж» и «д».
В расчудесном расположении духа ступила я в чертоги платной любви, втянула ноздрями аромат порока (пот, скисшее шампанское, сигарный дым, туалетная вода «Мадемуазель Жужу» пять копеек за флакончик) и велела девице в передничке и наколке горничной:
— К мадам меня отведи, милая.
— Почивает она, — ответили мне без улыбки, — если на работу наниматься, так обожди. Только не здесь, на кухню ступай.
Бросив взгляд в гостиную, где нетрезвого мужика с бородой лопатой развлекали беседой две таких же «горничных», я улыбнулась еще шире.
— Отчего же на кухне, милая? Здесь обожду, а пока ожидать буду, ты мне книжечку свою санитарную поднеси, желтый билет, хочется взглянуть, когда тебя лекарь в последний раз осматривал. И вы, — я повысила голос, — барышни, билетики давайте, а господин пусть представиться, я его в список занесу.
— Какой еще список? — неожиданным фальцетом испугался бородач.
— Список посетителей богопротивных заведений для Общества жен и матерей Берендийской империи, — ответила я значительно. — Мы, жены и матери Отечества, крайне обеспокоены…
Мужик полез под стол.
— … как душевным так и телесным здоровьем наших сынов, а также отцов и супругов, братьев и…
Тут я поняла, что с пафосом перебарщиваю, но закончила на торжественной ноте:
— И дедов!
Представление цели достигло, меня немедленно потащили вверх по лесенке на второй этаж и постучали негромко в полированные золоченные двери:
— Кто там еще? — Раздалось после повторного стука и долгой паузы. — Клавка, ты?
Отодвинув плечом «горничную», я вошла в полутемную душную спальню и закрыла за собой дверь, чтоб Клавка не мешалась.
Мадам было за тридцать, даже ближе к сорока, но к красивым сорока, холеным. Она только встала с постели, сквозь кружево пеньюара просматривались высокие груди, мускулистые плечи и плоский живот бабы ни разу не рожавшей.
— Что за одна? — зевнула мадам, рот не прикрывая. — За какой надобностью? Это ты там про желтые билеты орала, не приснилось мне? Так девки мои все чистые, по закону каждые две недели на предмет болезней срамных осмотренные.
Представившись столичной газетчицей, я покаялась:
— Простите мне это маленькое представление, госпожа…любезная хозяйка.
— «Чижик-пыжик»? — переспросила она. — Знаю. Регулярно из Мокошь-града заказываю. Только вот никаких Поповичей там не написано.
— Я же барышня, разумеется, приходится творить под псевдонимом.— развязно подмигнув, я исполнила мужской поклон. — Алан Легкоперый к услугам вашим.
С означенным господином знакома я была шапочно и посредством чтения его тухловатых сплетен, выдаваемых за журналистику. Он мне не нравился, что так, что эдак. Мадам же всплеснула руками:
— Легкоперый! Я ваша поклонница! Расскажите же, чем закончилось дело у князя К. с барышнею А., заметки на самом интересном месте прервались. Они поженились?
— Разумеется, — раскрыла я тайну, не углубляясь, впрочем, в подробности, что не друг на друге. — Любовь сломала все преграды.
— Как хорошо, — умилилась хозяйка. — Да вы присаживайтесь, госпожа… Евангелина Романовна. Что же теперь про Крыжовень в вашем издании пропечатаете? Чудесно! Обязательно заметку вырежу, в рамку на стену повешу. А, может, вы мне подпишете на память, чтоб совсем солидно получилось?
Заверив, что всенепременно, я приступила к допросу. Звали ее Марией Степановной Мишкиной, в миру — мадам Мими, была она мещанка, вдова и постоянная любовница кого-то из немалых местных чиновников. Эту тему я не ковыряла, чтоб не спугнуть, записывала быстро в блокнотике, не забывая заинтересованно кивать.
Вдова. В семнадцать лет вдова. Что ей еще оставалось, если денег нет, родни нет, а жить дальше хочется? Вот и пришлось единственное, что было, в оборот пустить. Да, она с самых низов начинала, фонарщицей. Так называли тех девиц, что поджидают клиентов на улице. Под котом ходила, тот по обычаю сутенерскому ее поколачивал, приятелям в аренду сдавал, все деньги отнимал до грошика. А потом как по волшебству черная полоса закончилась. Сереженьку ей бог послал.
Я записала: «Сергей». История бандерши меня особо не интересовала, ну то есть, страшно на самом деле, что одинокая женщина в современном мире не может себя иначе прокормить, страшно и гадко, и делать с этим что-то надо, просвещать, учить, рабочие места организовывать, но сейчас я сильных чувств не испытывала, давала собеседнице выговориться, чтоб перейти к теме визита.
Бог послал ей Сереженьку, а кота, наоборот, прибрал, зарезали мучителя в пьяной драке, а того сутенера, что на нее права наследства заявил, нашли в Крыже, когда лед сошел, да таким от воды распухшим, что только по фиксам золотым опознали. Сереженька денег дал, обустроиться помог и по сей час заботами не оставляет.
Решив, что Мими достаточно размякла, я быстро спросила:
— Покойный пристав к вам хаживал?
— Господин Блохин? — она перекрестилась. — Заходил, не буду скрывать. А куда ему еще? «Храм наслаждений» — лучшее заведение в городе, девушки у нас чистые, молодые, я ведь абы кого к себе не беру, ежели косая или рябая, на улицу ступай.
Хвалилась Мишкина долго, потом, спохватившись, вернулась к теме:
— Степан Фомич мужчина был с понятием, холостой опять же, в неделю раза два посещал.
— Любимицы у него среди ваших работниц были?
Меня заверили, что нет, и что все мужчины в мире обожают разнообразие. Я спорить не стала, а попросила дозволения лично с некоторыми девицами побеседовать. Мишкина против расспросов подопечных не возражала, попросила только не делать этого на глазах у посетителей.
За окном совсем стемнело, хозяйка начинала нервничать, украдкой поглядывала в угол, где стояли напольные часы.
— Спасибо, дорогая Мария Степановна, — поднялась я, пряча блокнот. — Непременно вышлю вам свежий выпуск «Чижика-пыжика» со своею заметкой.
За дверью скучала «горничная» Клава, хозяйка велела ей:
— Отведи барышню в хинский кабинет, да на все вопросы ей ответь. — И, повернувшись ко мне, попрощалась любезно.
Девушка провела меня по темному коридорчику, мы спустились по другой лестнице, там тоже были комнаты, и гостиная, гораздо меньше и уютнее парадной, сейчас пустовавшая.
— Прошу, — Клавдия отдернула занавесь и щелкнула кнопочкой светильника.
Кабинет к чистописанию, либо к каллиграфии, отношения не имел никакого. В небольшой квадратной комнатушке стояла круглая кровать без ножек, накрытая медвежьей шкурой, название же частично оправдывалось настенными картинками фривольного содержания, где, предположительно, хиняне с хинянками предавались страсти в разнообразных акробатических позициях.
Я села на шкуру, посмотрела на девицу, прикидывая, с чего начать.
— Лет тебе сколько?
— Пятнадцать, — ответила она просто и сняла с головы кружевную наколку, волосы упали на плечи темной волной, — но вы, барышня, не сомневайтесь, знаю, как вам удовольствие доставить.
— Чего? — пролепетала я испуганно.
Мне не ответили, нарядец горничной расстегивался спереди и, как оказалось, с ошеломительной быстротой. Узрев перед собой абсолютно голую девицу, я собралась звать на помощь, к таким ситуациям жизнь меня не готовила. Но быстро передумала, невдалеке раздался воркующий голос Мишкиной и звук приближающихся шагов.
— Про тебя расспрашивала, Сереженька, а глаза хитрые лисьи, и сама рыжая.
Схватив девицу за предплечья, я повалила ее на кровать:
— Тихо сиди, идиотка малолетняя, и хоть шкурой вон прикройся, — и подскочила к дверной портьере, плотно ее сдвигая.
— Что ж ты ей с девками говорить разрешила? — Мужской голос показался мне знакомым.
— Из осторожности, сокол мой ясный, пусть шпионка бесстыжая думает, что вокруг пальца всех обвела. Да и что эти козявки рассказать могут? Ходил пристав, а после перестал? Про куколку под кроватью ни одна не знает.
— Эх, Маня!
Раздался звук шлепка и жеманное хихиканье.
— Я ее, лисицу рыжую, в дальний кабинет спровадила, в хинский, где ширма с драконами, так что тебя она не увидит.
Довольно скоро меня попустило, я подумала, что лозунги подобные ни одна газета, даже присвоенный мною «Чижик-пыжик», напечатать не рискнет, и думать про политику перестала. У меня и без того было о чем поразмыслить. В кармашке лежала добыча, ее следовало осмотреть, еще требовалось привести себя в порядок и отправиться в город, извиниться перед Ливончиком, что давеча в гости не успела, и попытаться разыскать следы Мишки Ржавого с похищенными деньгами. Дел невпроворот. И поесть еще не мешает.
Служанка Губешкиной хозяйственностью не отличалась, к черной двери через двор сквозь снег вела узенькая расчищенная дорожка. Я посмотрела вперед. Странно, с ночи снега не шло, а следов человеческих не наблюдается. Спят они обе что ли? Сугроб у дровяного сарая был разворошен, дверь приоткрыта.
Я дернула ее на себя, заглянула в темноту.
— Геля? — раздалось оттуда. — Геля!
Мишка бросился мне на шею:
— Отпустили тебя полканы?
— Думала, ты с деньгами сбежал, — призналась я. — Искать еще хотела.
— Не такой я человек Михаил Степанов, — всхлипнул пацан, — не лиходей и не предатель бессовестный. Испужался я знатно, саквояж подхватил и деру. После вспомнил, что ты про Архиерейскую улицу говорила, ну и залез в комору, чтоб переждать. Рассудил так, если репортерку рыжую не выпустят, деньги припрячу, и сам в приказ пойду, скажу, вы мне Гелю, я вам сто тысяч ассигнациями.
— Сколько?
— Девяносто девять тысяч восемьсот рублев, — уточнил Мишка. — Ночью приморозило знатно, я, чтоб не сморило до смерти, бумажки считал.
Я посмотрела на его синюшные губы:
— Пошли в дом, регистратор ты карманный, отогреемся.
Пацан юркнул в темноту, вернулся с саквояжем:
— Ключ у тебя есть? Потому что в доме пусто, гадалка с девкой своей как в четвертом часу уехали, так не возвращались.
— В четвертом? — Я поискала в волосах хоть одну шпильку, нашла и завозилась с замком.
— Когда сани подъехали, да в ставни тихонько постучали, хозяйка ругаться стала: «Четвертый час! Что так долго? Дунька-дура, поспешай, кулёма!»
— А дальше? — замок щелкнул, я открыла дверь. — Заходи.
— Дальше она не кричала, вполголоса беседовала, так что расслышать ничего не удалось. Только вышли они быстро. На пороге когда дверь запирали, старуха сказала: «Легкие деньги, значит, завсегда слезами отливаются. Ох, Дуняша, дорого те двести рубликов станут, расклада на смерть в храме не отмолить».— Он присвистнул, рассмотрев чучело нетопыря. — Экая чудовища!
Зару нашу провидицу, стало быть, клиенты щедрые призвали, а она помощницу прихватила. Перфектно. Не придется ничего объяснять.
— Давай сперва поедим, на кухню ступай.
Прода 13 ноября
Я пристроила под кроватью в гостевой горенке саквояж, надела на голые ноги плетенные носки и присоединилась к Мишке. В подоконном погребке нашли мы шмат буженины и горшок квашенных огурчиков, под полотенцем на столе — хлебушек, а чай мой подельник сообразил сам, ловко управляясь с самоваром. Огонь в печи был, дрова за ночь прогорели, я добавила парочку.
Неосторожно, однако, покидать дом не затушив огня. Спешила Захария Митрофановна, либо быстро возвратиться ожидала.
Отогревшийся пацан стал меня расспрашивать о ночи, проведенной в застенке. Я не таилась, поведала историю о навьем артефакте, и о том, как мадам Фараония из меня клок шерсти изгоняла. Он ахал, охал, попросил показать ногу, что я немедленно исполнила, решила:
— Помыться мне надо. Как думаешь, в чем здесь воду греть принято?
— В баню для этого ходят, — сказал пацан, — чай, не Мокошь-град. Хочешь, котелок вон тот на печь поставим? С пол ведра туда поместится.
Я захотела:
— И таз мне какой-нибудь понадобится.
Он ушел шарудеть в кладовой, оттуда сообщил:
— Антип твой, промежду прочим, раньше на тракте разбоем промышлял, в Крыжовень прибился, когда железку до нас дотянули.
— Логично, — хмыкнула я, убирая со стола, — честно народ предпочел поездами доезжать, разбойники без работы остались.
— Крам он барыгам фартовым сдавал, — пацан поставил передо мной деревянную кадушку с мыльным потеком на боку. — Ты ему, видно, легкой добычей представилась, девица, да еще без сопровождения. Подельник с ним работал, не помню, как звать, бородатый такой мужик. Ноздря! Точно Ноздря. Сказывали, каторжанин он бывший.
Я вспомнила бугристый нос носильщика:
— Это точно брехня, не клеймят в Брендии каторжан, и ноздрей не рвут, лет пятьдесят уже точно, так что балаболы тебе сказывали.
— За что купил, за то продаю.
Мы подождали, пока вода в котелке согреется, Мишка сходил к колодцу, притащил два полных ведра, я в спальню заглянула, чтоб несессер с принадлежностями и чистую одежду прихватить.
— Что делать теперь будем, а, Геля?
— Ты будешь в другой комнате ждать, Михаил, пока я омовение свершать буду, а после отправишься со мною в приют, где расскажем мы директрисе о сверхубедительных причинах твоего отсутствия.
Он не хотел. То есть в гостиную ушел послушно, но против возвращения в приют возражал. Ему грозили порка и карцер. Я слушала страшные истории о подобных случаях, о замученных детях, о пытках и голоде.
— Давай, рыжая, сегодня попрощаемся, ты как знаешь, а я засветло через заставу уйду с крестьянским обозом.
— Погоди в бега пускаться. — Вышла я, поправляя пояс чистого платья. — Поживи со мной, пока я задание исполню, там решим, что дальше делать.
— С тобой?!
— Ну должна же я тебя за сохранение денежного саквояжа отблагодарить.
— Тетка твоя меня прогонит.
— Уговорим Захарию Митрофановну, — уверила я. — Ночевать будешь на софе в моей же спальне, хлопот никаких не доставишь.
Он поломался немного для виду, но я понимала, как ему хочется пожить хоть немного в тепле и чистоте, не промышлять воровством, не бояться насилия. На том и порешили. Мишка оставался отсыпаться за бессонную ночь, возвратившейся Губешкиной должен был отдать мою записочку с пояснениями, я же уходила в город. Ударили по рукам. Вообразивший себя прислугой Михаил занялся приборкой на кухне, я развернула под лампой оттаявший блохинский лист. Был он в мокрых разводах, но чистым, без единой строчки текста. Чародейские очки тайных знаков мне также не открыли. Ничего страшного, просто придется опытного человека для консультации привлечь, а пока отложим. Я спрятала бумагу с сундук под белье, зашнуровала ботильончики, не забыв рассмотреть их сквозь очки на предмет навьих шерстинок, набросила на подсохшие волосы платок и пошла на дело, велев Мишке на улицу не соваться и незнакомым не отпирать. Он бы и не смог, к слову, замок я, открыв его шпилькой из своих гнумских запасов, заперла снаружи.
Полдень давно миновал, день катился к закату и я, рассудив, что пара часов погоды для Ливончика не сделают, спросила у какой-то раскрашенной девицы, где «Храм наслаждений», отправилась в указанном направлении. Бордель был, как все в Крыжовене, вычурно наряден с фасада, с золоченной аршинной вывеской, под ней я простояла минут с несколько, стараясь смеяться не громко. «Храм насладжений!» Умора! В названии были перепутаны местами «ж» и «д».
В расчудесном расположении духа ступила я в чертоги платной любви, втянула ноздрями аромат порока (пот, скисшее шампанское, сигарный дым, туалетная вода «Мадемуазель Жужу» пять копеек за флакончик) и велела девице в передничке и наколке горничной:
— К мадам меня отведи, милая.
— Почивает она, — ответили мне без улыбки, — если на работу наниматься, так обожди. Только не здесь, на кухню ступай.
Бросив взгляд в гостиную, где нетрезвого мужика с бородой лопатой развлекали беседой две таких же «горничных», я улыбнулась еще шире.
— Отчего же на кухне, милая? Здесь обожду, а пока ожидать буду, ты мне книжечку свою санитарную поднеси, желтый билет, хочется взглянуть, когда тебя лекарь в последний раз осматривал. И вы, — я повысила голос, — барышни, билетики давайте, а господин пусть представиться, я его в список занесу.
— Какой еще список? — неожиданным фальцетом испугался бородач.
— Список посетителей богопротивных заведений для Общества жен и матерей Берендийской империи, — ответила я значительно. — Мы, жены и матери Отечества, крайне обеспокоены…
Мужик полез под стол.
— … как душевным так и телесным здоровьем наших сынов, а также отцов и супругов, братьев и…
Тут я поняла, что с пафосом перебарщиваю, но закончила на торжественной ноте:
— И дедов!
Представление цели достигло, меня немедленно потащили вверх по лесенке на второй этаж и постучали негромко в полированные золоченные двери:
— Кто там еще? — Раздалось после повторного стука и долгой паузы. — Клавка, ты?
Отодвинув плечом «горничную», я вошла в полутемную душную спальню и закрыла за собой дверь, чтоб Клавка не мешалась.
Мадам было за тридцать, даже ближе к сорока, но к красивым сорока, холеным. Она только встала с постели, сквозь кружево пеньюара просматривались высокие груди, мускулистые плечи и плоский живот бабы ни разу не рожавшей.
— Что за одна? — зевнула мадам, рот не прикрывая. — За какой надобностью? Это ты там про желтые билеты орала, не приснилось мне? Так девки мои все чистые, по закону каждые две недели на предмет болезней срамных осмотренные.
Представившись столичной газетчицей, я покаялась:
— Простите мне это маленькое представление, госпожа…любезная хозяйка.
— «Чижик-пыжик»? — переспросила она. — Знаю. Регулярно из Мокошь-града заказываю. Только вот никаких Поповичей там не написано.
Прода 16 ноября
— Я же барышня, разумеется, приходится творить под псевдонимом.— развязно подмигнув, я исполнила мужской поклон. — Алан Легкоперый к услугам вашим.
С означенным господином знакома я была шапочно и посредством чтения его тухловатых сплетен, выдаваемых за журналистику. Он мне не нравился, что так, что эдак. Мадам же всплеснула руками:
— Легкоперый! Я ваша поклонница! Расскажите же, чем закончилось дело у князя К. с барышнею А., заметки на самом интересном месте прервались. Они поженились?
— Разумеется, — раскрыла я тайну, не углубляясь, впрочем, в подробности, что не друг на друге. — Любовь сломала все преграды.
— Как хорошо, — умилилась хозяйка. — Да вы присаживайтесь, госпожа… Евангелина Романовна. Что же теперь про Крыжовень в вашем издании пропечатаете? Чудесно! Обязательно заметку вырежу, в рамку на стену повешу. А, может, вы мне подпишете на память, чтоб совсем солидно получилось?
Заверив, что всенепременно, я приступила к допросу. Звали ее Марией Степановной Мишкиной, в миру — мадам Мими, была она мещанка, вдова и постоянная любовница кого-то из немалых местных чиновников. Эту тему я не ковыряла, чтоб не спугнуть, записывала быстро в блокнотике, не забывая заинтересованно кивать.
Вдова. В семнадцать лет вдова. Что ей еще оставалось, если денег нет, родни нет, а жить дальше хочется? Вот и пришлось единственное, что было, в оборот пустить. Да, она с самых низов начинала, фонарщицей. Так называли тех девиц, что поджидают клиентов на улице. Под котом ходила, тот по обычаю сутенерскому ее поколачивал, приятелям в аренду сдавал, все деньги отнимал до грошика. А потом как по волшебству черная полоса закончилась. Сереженьку ей бог послал.
Я записала: «Сергей». История бандерши меня особо не интересовала, ну то есть, страшно на самом деле, что одинокая женщина в современном мире не может себя иначе прокормить, страшно и гадко, и делать с этим что-то надо, просвещать, учить, рабочие места организовывать, но сейчас я сильных чувств не испытывала, давала собеседнице выговориться, чтоб перейти к теме визита.
Бог послал ей Сереженьку, а кота, наоборот, прибрал, зарезали мучителя в пьяной драке, а того сутенера, что на нее права наследства заявил, нашли в Крыже, когда лед сошел, да таким от воды распухшим, что только по фиксам золотым опознали. Сереженька денег дал, обустроиться помог и по сей час заботами не оставляет.
Решив, что Мими достаточно размякла, я быстро спросила:
— Покойный пристав к вам хаживал?
— Господин Блохин? — она перекрестилась. — Заходил, не буду скрывать. А куда ему еще? «Храм наслаждений» — лучшее заведение в городе, девушки у нас чистые, молодые, я ведь абы кого к себе не беру, ежели косая или рябая, на улицу ступай.
Хвалилась Мишкина долго, потом, спохватившись, вернулась к теме:
— Степан Фомич мужчина был с понятием, холостой опять же, в неделю раза два посещал.
— Любимицы у него среди ваших работниц были?
Меня заверили, что нет, и что все мужчины в мире обожают разнообразие. Я спорить не стала, а попросила дозволения лично с некоторыми девицами побеседовать. Мишкина против расспросов подопечных не возражала, попросила только не делать этого на глазах у посетителей.
За окном совсем стемнело, хозяйка начинала нервничать, украдкой поглядывала в угол, где стояли напольные часы.
— Спасибо, дорогая Мария Степановна, — поднялась я, пряча блокнот. — Непременно вышлю вам свежий выпуск «Чижика-пыжика» со своею заметкой.
За дверью скучала «горничная» Клава, хозяйка велела ей:
— Отведи барышню в хинский кабинет, да на все вопросы ей ответь. — И, повернувшись ко мне, попрощалась любезно.
Девушка провела меня по темному коридорчику, мы спустились по другой лестнице, там тоже были комнаты, и гостиная, гораздо меньше и уютнее парадной, сейчас пустовавшая.
— Прошу, — Клавдия отдернула занавесь и щелкнула кнопочкой светильника.
Кабинет к чистописанию, либо к каллиграфии, отношения не имел никакого. В небольшой квадратной комнатушке стояла круглая кровать без ножек, накрытая медвежьей шкурой, название же частично оправдывалось настенными картинками фривольного содержания, где, предположительно, хиняне с хинянками предавались страсти в разнообразных акробатических позициях.
Я села на шкуру, посмотрела на девицу, прикидывая, с чего начать.
— Лет тебе сколько?
— Пятнадцать, — ответила она просто и сняла с головы кружевную наколку, волосы упали на плечи темной волной, — но вы, барышня, не сомневайтесь, знаю, как вам удовольствие доставить.
— Чего? — пролепетала я испуганно.
Мне не ответили, нарядец горничной расстегивался спереди и, как оказалось, с ошеломительной быстротой. Узрев перед собой абсолютно голую девицу, я собралась звать на помощь, к таким ситуациям жизнь меня не готовила. Но быстро передумала, невдалеке раздался воркующий голос Мишкиной и звук приближающихся шагов.
— Про тебя расспрашивала, Сереженька, а глаза хитрые лисьи, и сама рыжая.
Схватив девицу за предплечья, я повалила ее на кровать:
— Тихо сиди, идиотка малолетняя, и хоть шкурой вон прикройся, — и подскочила к дверной портьере, плотно ее сдвигая.
— Что ж ты ей с девками говорить разрешила? — Мужской голос показался мне знакомым.
— Из осторожности, сокол мой ясный, пусть шпионка бесстыжая думает, что вокруг пальца всех обвела. Да и что эти козявки рассказать могут? Ходил пристав, а после перестал? Про куколку под кроватью ни одна не знает.
— Эх, Маня!
Раздался звук шлепка и жеманное хихиканье.
— Я ее, лисицу рыжую, в дальний кабинет спровадила, в хинский, где ширма с драконами, так что тебя она не увидит.
