Сверху какая-то птичка выпевает и выпевает один и тот же звуковой узорчик.
– Кто это? – спрашиваю Егора.
– Я плохо разбираюсь в птицах, – отвечает, – но точно не соловей.
Потом мы выходим к заросли громадных растений с резными листьями и цветками в виде белых зонтиков. Перед их стеной я кажусь себе букашкой. Только каркас машины, что догнивает в зарослях, кое-как напоминает о реальности.
– Натяни рукава на кисти, и закрой лицо. Листья ядовитые. Но, чтоб попасть на дорогу, придется пройти сквозь них, – говорит Егор, натягивает капюшон, рукава и входит в колышущиеся листья, как в море. Я лезу следом, вслепую, ориентируясь лишь на хруст листьев под его ногами. Пахнет незнакомо, маняще, но едко. Когда заросль кончается, мы, действительно, выбираемся на широченную дорогу. Похоже, здесь все большое. Мы попали в страну великанов.
– Этому тебя тоже дед научил? – спрашиваю.
– Да. Я совсем мелким был, но помню, как мы шли с ним в Город. Не помню откуда.
Егор сбрасывает капюшон, трясет шевелюрой, словно отгоняет мысли, и говорит:
– Ну вот! Теперь, я думаю, можно идти по дороге. Если увидишь людей – сразу ныряй под листья, и помни – они не должны касаться кожи.
Мы скачем по дороге. Асфальт потрескался, одни пласты налезают на другие, ломаются, всюду ямы. Ровные участки встречаются редко. В городе люди худо-бедно чинят дороги, а эта – ничья.
– Сегодня костер разожжем, посушимся, – обещает Егор. – Концентрат сварим. Я думаю, от опасных мест мы отошли.
О, если бы он знал, как ошибался!
Пока мы шли по дороге, лишь однажды встретили толпу, бредущую в сторону Города. Я не знаю, кто это был, потому что, шмыгнув под листья, сразу зажмурилась и не открывала глаз, потому что Егор меня совершенно запугал своим ядом.
К вечеру, когда голова моя уже поплыла от голода и усталости, Егор
опять командует лезть в ядовитую заросль. Мы продираемся сквозь нее к лесу и углубляемся в чащу. Возле огромной ели, Егор сбрасывает с плеч мешок. Я ломаю лапник с маленьких елок по соседству и сажусь на него, а Егор достает из своего безразмерного мешка кусок пластмассы, втыкает в землю, обкладывает тонкими веточками, потом ветками потолще, потом сучьями, чиркает огнивом – и, о чудо! – это сооружение загорается! Егор с котелком уходит в лес. Что-то он еще принесет?
Пока его нет, я сижу у огня в полной расслабухе. Во мне два человека: один – настороженный и злобный, другой – разомлел от тепла и истомы. Куда Егор так гонит? В самом ли деле мы идем к морю? Море-то никуда не убежит – скорее подтечет ближе. Может, он спешит увести меня подальше от Города и там… Но мне так тепло и хорошо и… я устала бояться.
Когда Егор возвращается с котелком, полным желтоватой воды, и начинает прилаживать его на каких-то рогульках над пламенем, я спрашиваю напрямик:
– Зачем я тебе нужна?
– В смысле? – вскидывает он брови.
– В смысле, я же обуза. Ничего не умею, устаю быстро, запасов у меня никаких… – Сердце колотится в ожидании слов: «Ты сама мой запас». «Да, я смерть твоя, да я съем тебя!» – как в самой страшной сказке моего детства.
Егор смущенно усмехается.
– Да я, видишь, всегда на людях. Хоть и один, а все равно кто-то вечно рядом. Не знаю, выдержал бы я дальний путь в одиночестве. Вдруг свихнулся бы. Страшно быть одному, понимаешь?
Это я понимаю, поэтому киваю. Он так простодушно объясняет, что хочется верить.
- А почему мы идем на север? Ты же думал идти на восток
– Ты хочешь увидеть море. А с севера оно ближе всего притекло.
– Откуда ты знаешь?
– Читал.
Пока я обдумываю сказанное, вода в котелке уже бурлит и плюется. Егор отливает часть в мою кружку-великана, в остальное крошит концентрат. Вскоре мы, обжигаясь, едим горячую клейкую массу. Говорят, где-то сохранилась другая еда, но на моей памяти по карточкам всегда выдавали именно такое.
В тот день мы спим под навесом еловых ветвей, по обе стороны от теплого кострища, с животами, полными вареного. Засыпая, я слушаю, как Егор говорит:
– Вот дойдем до моря…Бу-бу-бу-бу… потому что по суше, сама видишь, трудно…Бу-бу-бу… дальше – вдоль берега на восход, или, может, плот свяжем…
«А, будь что будет!»
Должно быть, я уже сплю, потому волны качают меня, и несут ко мне плот под красным парусом.
Утром снова варим концентрат, только жидкий – чтобы пить.
Решили по дороге больше не идти. Прыгать по искореженному асфальту немногим лучше, чем ломиться через лес. Зато в лесу безопаснее. И нет этих ядовитых великанов. Хоть я закрывалась, щеки чешутся и горят. Егор придирчиво осматривает мое лицо и велит умываться при каждом удобном случае, даже протирать сырым мхом, что я сразу и делаю.
Последующие дни мало отличаются друг от друга, поэтому слипаются в один, унылый и бесконечный. Мы прем по бурелому, с наступлением сумерек – устраиваем лагерь. Разводим огонь, обязательно под елями. Егор говорит, что их ветки прижимают дым к земле, и меньше вероятность, что нас заметят. Потом Егор варит концентрат. Варево с каждым днем становится жиже. Иногда Егор показывает мне съедобные травки – он помнит, дед кормил его такими. Иногда мы едим ягоды. Со временем Егор настолько осваивается в лесу, что начинает бросать в котелок с концентратом грибы, те, в которых уверен. Они то разваренные и щекотные, то плотные и упругие. Я не могу понять, нравятся мне грибы или нет. Я вообще плохо соображаю из-за постоянной усталости и больше всего хочу оказаться в Квартире на своей лежанке. Но пути назад нет – вот дура, сама ушла. Никто не гнал.
На четвертый, а может, на шестой день мы замечаем просвет и по-звериному крадемся к нему. Кто-то вырубил деревья на большом пространстве. Между широченными пнями торчит всякая поросль, ну и ядовитые зонтики, конечно – куда ж без них. Толпа великанских растений загораживает обзор, и мы не сразу видим ограду из струганных бревен с острыми концами. Чье-то жилье. Оно далеко, я не могу определить высоту забора, но, кажется, он большой.
– Надо же, крепость! – говорит Егор. – Но мы туда не пойдем, Малыш.
Я совершенно с ним согласна. Первейшая заповедь: видишь непонятное – уходи!
Мы растворяемся среди деревьев, как звериные тени.
Скоро я совсем одичаю.
Я то и дело оглядываюсь на крепость. Над забором вьется дым. Интересно, кто там живет, и что они делают? Может, варят грибы в огромном котле? Или мясо. Чье?
Но вот крепости больше не видно. Остались только дымные полосы над деревьями, а может это и не дым вовсе, а облака такие…
– Смотри! – одновременно выпаливаем мы с Егором, потому что ступаем на дорогу. Не асфальтовую – из утоптанной земли и потому ровную.
Егор молчит, оглядывается, смотрит на дым, зачем-то слюнит палец и вертит им над головой, потом говорит задумчиво:
– Похоже, тропа ведет на север.
Не знаю уж, как он это понял – небо сплошь в облаках. Но не спорю. Хочется хоть немного походить по ровному.
– Ладно, – говорит Егор, – двинули. Только помни: увидишь человека – сразу в папоротники.
Последние слова мы проговариваем хором – я заучила его всегдашнее наставление лучше своего имени. Папоротники я тоже знаю. Ими тут весь лес зарос, они хорошие, неядовитые, но их не едят.
Дорога виляет, петляет меж деревьев. Егоров наказ не имеет смысла – встречного заметишь, только столкнувшись с ним нос к носу на повороте. Но Егор продолжает бодро топать по дороге – видно, его тоже достал бурелом.
Внезапно он замирает, и я сразу оказываюсь рядом. Превращаюсь в слух. Слышны голоса. Кто-то ругается, плачет и хохочет. Там много людей и все ведут себя по-разному, но не нормально. Я боюсь. Очень.
– Так, – говорит Егор, и показывает глазами на папоротники – прячемся. Смотри, не мни листья.
Он делает своими длинными ногами два шага, ложится и исчезает.
Я тоже прыгаю, чтоб не оставить мятого следа, но спотыкаюсь и валюсь рядом с дорогой.
Не успеваю распластаться и слиться с местностью, а голоса уже близко. Теперь слышно, что скулят и рыдают женщины, ругаются и смеются мужчины.
Сквозь просветы в листьях мне видны ноги. Босые и обутые, грязные и в крови – они семенят цепочкой. Вдруг одна босая нога наступает на шишку, женщина охает и падает – я вижу ее целиком. Связанными руками она пытается помочь себе подняться, но у нее плохо получается. Веревка дергается в стороны и вверх. Женщины связаны друг с другом.
Рядом появляется некто в большущих ботинках. Он пинает в бок упавшую. Та вскрикивает, снова падает, пряча лицо, и рыдает уже не сдерживаясь.
– Везун ты, Хухря, бабы перед тобой так и валятся.
Но хозяин расхлябанных ботинок отвечает грубой руганью, отчего мужчины смеются. Ругаясь, он рывком, видимо, за шиворот, поднимает упавшую. Та жалобно просит:
– Не бейте! Прошу, не надо! Я не нарочно! – потом вскрикивает, как от удара.
И неровная череда ног снова плетется мимо.
Я лежу, уткнувшись носом в щекотные травки. Еле сдерживаю чих. Думаю про маму. Наверное, она так же молила не бить ее. Но ее убили. Наверное, этих женщин тоже убьют. «Прошу, – плакала незнакомая девушка, – прошу!». Слезы текут у меня вдоль носа. Чихать расхотелось. Когда умерла мама, я не плакала…
Голоса затихли.
Шуршат папоротники. Я вижу знакомые ботинки с сбитыми носами, а потом заплатки на коленях. Уголок у одной оторван. Егор садится возле меня на корточки.
– Вставай, Малыш! Теперь пойдем лесом
Но я так потрясена, что могу только сесть.
– Они их съедят?
– Что? – переспрашивает Егор. – Ну ты даешь! Как тебе такое в голову пришло!
– Егор, мы должны им помочь, – внезапно говорю я.
– Пф! Как ты себе это представляешь? Малыш, нас только двое. Я не боец, ты вообще ребенок. Будет одним трупом и одной пленницей больше – тебе это надо?
– Мы позовем людей из крепости.
Егор смотрит на меня с жалостью, как на идиотку.
Я вскакиваю и сжимаю кулаки.
– Ну и вали в свои Гималаи, хоть лесом, хоть как! Иди, иди, если такой трус! Если бы маме тогда кто-то помог бы, она, может быть… Из-за таких, как ты, она умерла!
Слезы душат меня. Я отворачиваюсь, чтоб не видеть Егора, и чтоб спрятать лицо, и шагаю прочь, туда, где, по моему разумению, должна стоять крепость.
Егор догоняет, но не сразу. До того он шел сзади.
– Даш, ну чего ты на меня всех собак вешаешь?! Я –то чем виноват? Мне тоже этих девушек жалко. Оп-па!
За очередным извивом дороги мы натыкаемся на мертвую. Руки ее торчат над животом, связанные, лицо залито красным. И волосы, волнистые мягкие волосы, рассыпаны по дороге. По ним ползают муравьи.
Егор трогает шею убитой в поисках пульса, хотя и без того понятно, что девушка мертва. Сразу видно, когда жизнь ушла из человека. Ей даже не развязали руки, так и бросили.
Егор достает нож. Я цепенею от ужаса. Если сейчас он отрежет от трупа кусок мяса и скажет: «Малыш, мне тоже жалко, но провизия нужнее», то…
Но Егор аккуратно разрезает путы и складывает руки покойницы на груди, одну на другую. Потом закрывает ей глаза, кладет лопушок на разбитую голову, отступает и говорит:
– Прости, больше для тебя мы ничего сделать не можем, – и спрашивает меня. –Ты как, все еще хочешь в крепость?
Горло сдавило так, что я могу только кивнуть.
Я правильно угадала направление. Дорога привела нас к крепости, к распахнутым, разбитым в щепы воротам. Тут же валяется бревно с измочаленным концом. Наверное, им и долбали. В проеме видны тела убитых. Воздух едкий от дыма. Значит, не суп тут варился.
Помощи просить не у кого.
Мы снова прем по лесу. И снова дни неотличимы друг от друга. Теперь я бы шарахнулась от любой дороги, от любого встречного, но мы одни. Вокруг только сосны, сосны и сосны. По сосновому лесу легче идти. Все чаще встречаются заболоченные места, где вода хлюпает под белым мхом. Тут растут грибы, и Егор подбирает их. Осматривает, обнюхивает и выбрасывает прочь. Незнакомые.
Вареная еда становится все жиже. Есть хочется всегда.
Я больше не боюсь Егора и не считаю его людоедом. Я считаю его дураком. Пойти неизвестно куда, отдав большую часть припасов какому-то доходяге в очереди. Он что, думал, в лесу полно еды, что ли? Ягодами не прокормишься. Этот трус умеет только прятаться и убегать, а спланировать он ничего не в состоянии. Я даже не уверена, что мы идем в нужную сторону. Мы просто тащимся по лесу, однажды упадем где-нибудь под сосной и умрем.
Мы почти не разговариваем.
У меня нет сил ругаться. Живот бурчит, болит и с ним нелады. На очередном привале я отхожу в кустики и, присев, вижу перед собой прекрасное растение. Листья у него нарядные, перистые и со стеблей свисают грозди черных блестящих ягод. Еда. Такое растение не может быть ядовитым. Ягоды упругие, сладковатые. Я не показываю их Егору. Будет нудить, что можно есть только знакомое.
Ночью просыпаюсь от тряски. Егор трясет меня. Меня и без него бьет дрожь. Очень холодно
– Даша, Дашка! Ты что?
Он сажает меня, но я валюсь… очухиваюсь, когда Егоровы пальцы оказываются у меня глубоко во рту. Меня рвет водой.
Егор не дает мне спать, но я ускользаю в небытие: сидя, стоя, на весу…
Кажется, что я растеклась по земле, вот-вот впитаюсь в нее. Все вокруг плывет и кажется ненастоящим. Я и сама ненастоящая. Может быть, я уже в море, под водой. У самых глаз – нет, повыше – ветки. Когда в треугольный просвет на четвереньках заползает Егор, понимаю, что сверху – шалаш.
Егор в одной майке. Оказывается, я накрыта его курткой.
– О, Малыш! – говорит Егор, – не спишь? Ты как?
Я только жмурюсь и улыбаюсь. Если честно, я не очень. Точнее, очень не. Но живая.
– Смотри, что я сварил! Поешь тут, или наружу вылезешь? – Меня тошнит даже от самого слова «поешь». Но Егор лучится от гордости.
Я перекатываюсь на живот и, к своему удивлению, вполне успешно, будто какая-то мокрица, выползаю из шалаша в свихнувшийся, летящий куда-то, лес. Перед шалашом покачивается и дымит кострище, над ним – котелок.
Егор зачерпывает моей гигантской кружкой варево, и передает мне. Тошнит, но хочется залить тошноту едой. Я глотаю обжигающую жидкость, похожую на бульон. Да, точно, бульон – в нем плавают кусочки мяса. Светлого и нежного, от какого-то мелкого зверька. Близнецы варили крыс, но у тех мясо гораздо жестче и темнее. Не хочу знать, кого Егор укокошил.
Сам он палкой выковыривает из угольев корешки и жует. Я смотрю на его черный улыбающийся рот.
Он подмигивает:
– Тебе еще рано аир. Знаешь, когда живешь на одном месте, то съестного вокруг оказывается гораздо больше. Ну, поела? Иди, спи.
Мы живем в шалаше, пока я не выздоравливаю. Егор кормит меня змеями – их полно в окрестных болотах. Он так наловчился их ловить, что и сам ест. Корешки аира он тоже добывает на болотах. Они вполне ничего.
Я счастлива. Никогда не знала, что можно быть такой счастливой! Я жива и выздоравливаю! Егор спас меня, он заботится обо мне. Я люблю Егора, как маму, как он сам, наверное, любил деда. Мы нужны друг другу. Стоило уйти из города, чтобы испытать такое. Теперь я чувствую, что живу не зря.
Но ничто не длится вечно.
И мы снова идем по полумертвому редколесью. Снизу хлюпает, сверху капает. Все чаще приходится обходить большие болотины. Егор всегда сворачивает направо, на восток. Воды полно, но она противная, солоноватая. Это значит, что море рядом. Ночуем на настилах из засохших сосенок. Чем мы дальше идем, тем хуже места.
– Кто это? – спрашиваю Егора.
– Я плохо разбираюсь в птицах, – отвечает, – но точно не соловей.
Потом мы выходим к заросли громадных растений с резными листьями и цветками в виде белых зонтиков. Перед их стеной я кажусь себе букашкой. Только каркас машины, что догнивает в зарослях, кое-как напоминает о реальности.
– Натяни рукава на кисти, и закрой лицо. Листья ядовитые. Но, чтоб попасть на дорогу, придется пройти сквозь них, – говорит Егор, натягивает капюшон, рукава и входит в колышущиеся листья, как в море. Я лезу следом, вслепую, ориентируясь лишь на хруст листьев под его ногами. Пахнет незнакомо, маняще, но едко. Когда заросль кончается, мы, действительно, выбираемся на широченную дорогу. Похоже, здесь все большое. Мы попали в страну великанов.
– Этому тебя тоже дед научил? – спрашиваю.
– Да. Я совсем мелким был, но помню, как мы шли с ним в Город. Не помню откуда.
Егор сбрасывает капюшон, трясет шевелюрой, словно отгоняет мысли, и говорит:
– Ну вот! Теперь, я думаю, можно идти по дороге. Если увидишь людей – сразу ныряй под листья, и помни – они не должны касаться кожи.
Мы скачем по дороге. Асфальт потрескался, одни пласты налезают на другие, ломаются, всюду ямы. Ровные участки встречаются редко. В городе люди худо-бедно чинят дороги, а эта – ничья.
– Сегодня костер разожжем, посушимся, – обещает Егор. – Концентрат сварим. Я думаю, от опасных мест мы отошли.
О, если бы он знал, как ошибался!
***
Пока мы шли по дороге, лишь однажды встретили толпу, бредущую в сторону Города. Я не знаю, кто это был, потому что, шмыгнув под листья, сразу зажмурилась и не открывала глаз, потому что Егор меня совершенно запугал своим ядом.
К вечеру, когда голова моя уже поплыла от голода и усталости, Егор
опять командует лезть в ядовитую заросль. Мы продираемся сквозь нее к лесу и углубляемся в чащу. Возле огромной ели, Егор сбрасывает с плеч мешок. Я ломаю лапник с маленьких елок по соседству и сажусь на него, а Егор достает из своего безразмерного мешка кусок пластмассы, втыкает в землю, обкладывает тонкими веточками, потом ветками потолще, потом сучьями, чиркает огнивом – и, о чудо! – это сооружение загорается! Егор с котелком уходит в лес. Что-то он еще принесет?
Пока его нет, я сижу у огня в полной расслабухе. Во мне два человека: один – настороженный и злобный, другой – разомлел от тепла и истомы. Куда Егор так гонит? В самом ли деле мы идем к морю? Море-то никуда не убежит – скорее подтечет ближе. Может, он спешит увести меня подальше от Города и там… Но мне так тепло и хорошо и… я устала бояться.
Когда Егор возвращается с котелком, полным желтоватой воды, и начинает прилаживать его на каких-то рогульках над пламенем, я спрашиваю напрямик:
– Зачем я тебе нужна?
– В смысле? – вскидывает он брови.
– В смысле, я же обуза. Ничего не умею, устаю быстро, запасов у меня никаких… – Сердце колотится в ожидании слов: «Ты сама мой запас». «Да, я смерть твоя, да я съем тебя!» – как в самой страшной сказке моего детства.
Егор смущенно усмехается.
– Да я, видишь, всегда на людях. Хоть и один, а все равно кто-то вечно рядом. Не знаю, выдержал бы я дальний путь в одиночестве. Вдруг свихнулся бы. Страшно быть одному, понимаешь?
Это я понимаю, поэтому киваю. Он так простодушно объясняет, что хочется верить.
- А почему мы идем на север? Ты же думал идти на восток
– Ты хочешь увидеть море. А с севера оно ближе всего притекло.
– Откуда ты знаешь?
– Читал.
Пока я обдумываю сказанное, вода в котелке уже бурлит и плюется. Егор отливает часть в мою кружку-великана, в остальное крошит концентрат. Вскоре мы, обжигаясь, едим горячую клейкую массу. Говорят, где-то сохранилась другая еда, но на моей памяти по карточкам всегда выдавали именно такое.
В тот день мы спим под навесом еловых ветвей, по обе стороны от теплого кострища, с животами, полными вареного. Засыпая, я слушаю, как Егор говорит:
– Вот дойдем до моря…Бу-бу-бу-бу… потому что по суше, сама видишь, трудно…Бу-бу-бу… дальше – вдоль берега на восход, или, может, плот свяжем…
«А, будь что будет!»
Должно быть, я уже сплю, потому волны качают меня, и несут ко мне плот под красным парусом.
***
Утром снова варим концентрат, только жидкий – чтобы пить.
Решили по дороге больше не идти. Прыгать по искореженному асфальту немногим лучше, чем ломиться через лес. Зато в лесу безопаснее. И нет этих ядовитых великанов. Хоть я закрывалась, щеки чешутся и горят. Егор придирчиво осматривает мое лицо и велит умываться при каждом удобном случае, даже протирать сырым мхом, что я сразу и делаю.
Последующие дни мало отличаются друг от друга, поэтому слипаются в один, унылый и бесконечный. Мы прем по бурелому, с наступлением сумерек – устраиваем лагерь. Разводим огонь, обязательно под елями. Егор говорит, что их ветки прижимают дым к земле, и меньше вероятность, что нас заметят. Потом Егор варит концентрат. Варево с каждым днем становится жиже. Иногда Егор показывает мне съедобные травки – он помнит, дед кормил его такими. Иногда мы едим ягоды. Со временем Егор настолько осваивается в лесу, что начинает бросать в котелок с концентратом грибы, те, в которых уверен. Они то разваренные и щекотные, то плотные и упругие. Я не могу понять, нравятся мне грибы или нет. Я вообще плохо соображаю из-за постоянной усталости и больше всего хочу оказаться в Квартире на своей лежанке. Но пути назад нет – вот дура, сама ушла. Никто не гнал.
***
На четвертый, а может, на шестой день мы замечаем просвет и по-звериному крадемся к нему. Кто-то вырубил деревья на большом пространстве. Между широченными пнями торчит всякая поросль, ну и ядовитые зонтики, конечно – куда ж без них. Толпа великанских растений загораживает обзор, и мы не сразу видим ограду из струганных бревен с острыми концами. Чье-то жилье. Оно далеко, я не могу определить высоту забора, но, кажется, он большой.
– Надо же, крепость! – говорит Егор. – Но мы туда не пойдем, Малыш.
Я совершенно с ним согласна. Первейшая заповедь: видишь непонятное – уходи!
Мы растворяемся среди деревьев, как звериные тени.
Скоро я совсем одичаю.
Я то и дело оглядываюсь на крепость. Над забором вьется дым. Интересно, кто там живет, и что они делают? Может, варят грибы в огромном котле? Или мясо. Чье?
Но вот крепости больше не видно. Остались только дымные полосы над деревьями, а может это и не дым вовсе, а облака такие…
– Смотри! – одновременно выпаливаем мы с Егором, потому что ступаем на дорогу. Не асфальтовую – из утоптанной земли и потому ровную.
Егор молчит, оглядывается, смотрит на дым, зачем-то слюнит палец и вертит им над головой, потом говорит задумчиво:
– Похоже, тропа ведет на север.
Не знаю уж, как он это понял – небо сплошь в облаках. Но не спорю. Хочется хоть немного походить по ровному.
– Ладно, – говорит Егор, – двинули. Только помни: увидишь человека – сразу в папоротники.
Последние слова мы проговариваем хором – я заучила его всегдашнее наставление лучше своего имени. Папоротники я тоже знаю. Ими тут весь лес зарос, они хорошие, неядовитые, но их не едят.
Дорога виляет, петляет меж деревьев. Егоров наказ не имеет смысла – встречного заметишь, только столкнувшись с ним нос к носу на повороте. Но Егор продолжает бодро топать по дороге – видно, его тоже достал бурелом.
Внезапно он замирает, и я сразу оказываюсь рядом. Превращаюсь в слух. Слышны голоса. Кто-то ругается, плачет и хохочет. Там много людей и все ведут себя по-разному, но не нормально. Я боюсь. Очень.
– Так, – говорит Егор, и показывает глазами на папоротники – прячемся. Смотри, не мни листья.
Он делает своими длинными ногами два шага, ложится и исчезает.
Я тоже прыгаю, чтоб не оставить мятого следа, но спотыкаюсь и валюсь рядом с дорогой.
Не успеваю распластаться и слиться с местностью, а голоса уже близко. Теперь слышно, что скулят и рыдают женщины, ругаются и смеются мужчины.
Сквозь просветы в листьях мне видны ноги. Босые и обутые, грязные и в крови – они семенят цепочкой. Вдруг одна босая нога наступает на шишку, женщина охает и падает – я вижу ее целиком. Связанными руками она пытается помочь себе подняться, но у нее плохо получается. Веревка дергается в стороны и вверх. Женщины связаны друг с другом.
Рядом появляется некто в большущих ботинках. Он пинает в бок упавшую. Та вскрикивает, снова падает, пряча лицо, и рыдает уже не сдерживаясь.
– Везун ты, Хухря, бабы перед тобой так и валятся.
Но хозяин расхлябанных ботинок отвечает грубой руганью, отчего мужчины смеются. Ругаясь, он рывком, видимо, за шиворот, поднимает упавшую. Та жалобно просит:
– Не бейте! Прошу, не надо! Я не нарочно! – потом вскрикивает, как от удара.
И неровная череда ног снова плетется мимо.
***
Я лежу, уткнувшись носом в щекотные травки. Еле сдерживаю чих. Думаю про маму. Наверное, она так же молила не бить ее. Но ее убили. Наверное, этих женщин тоже убьют. «Прошу, – плакала незнакомая девушка, – прошу!». Слезы текут у меня вдоль носа. Чихать расхотелось. Когда умерла мама, я не плакала…
Голоса затихли.
Шуршат папоротники. Я вижу знакомые ботинки с сбитыми носами, а потом заплатки на коленях. Уголок у одной оторван. Егор садится возле меня на корточки.
– Вставай, Малыш! Теперь пойдем лесом
Но я так потрясена, что могу только сесть.
– Они их съедят?
– Что? – переспрашивает Егор. – Ну ты даешь! Как тебе такое в голову пришло!
– Егор, мы должны им помочь, – внезапно говорю я.
– Пф! Как ты себе это представляешь? Малыш, нас только двое. Я не боец, ты вообще ребенок. Будет одним трупом и одной пленницей больше – тебе это надо?
– Мы позовем людей из крепости.
Егор смотрит на меня с жалостью, как на идиотку.
Я вскакиваю и сжимаю кулаки.
– Ну и вали в свои Гималаи, хоть лесом, хоть как! Иди, иди, если такой трус! Если бы маме тогда кто-то помог бы, она, может быть… Из-за таких, как ты, она умерла!
Слезы душат меня. Я отворачиваюсь, чтоб не видеть Егора, и чтоб спрятать лицо, и шагаю прочь, туда, где, по моему разумению, должна стоять крепость.
Егор догоняет, но не сразу. До того он шел сзади.
– Даш, ну чего ты на меня всех собак вешаешь?! Я –то чем виноват? Мне тоже этих девушек жалко. Оп-па!
За очередным извивом дороги мы натыкаемся на мертвую. Руки ее торчат над животом, связанные, лицо залито красным. И волосы, волнистые мягкие волосы, рассыпаны по дороге. По ним ползают муравьи.
Егор трогает шею убитой в поисках пульса, хотя и без того понятно, что девушка мертва. Сразу видно, когда жизнь ушла из человека. Ей даже не развязали руки, так и бросили.
Егор достает нож. Я цепенею от ужаса. Если сейчас он отрежет от трупа кусок мяса и скажет: «Малыш, мне тоже жалко, но провизия нужнее», то…
Но Егор аккуратно разрезает путы и складывает руки покойницы на груди, одну на другую. Потом закрывает ей глаза, кладет лопушок на разбитую голову, отступает и говорит:
– Прости, больше для тебя мы ничего сделать не можем, – и спрашивает меня. –Ты как, все еще хочешь в крепость?
Горло сдавило так, что я могу только кивнуть.
***
Я правильно угадала направление. Дорога привела нас к крепости, к распахнутым, разбитым в щепы воротам. Тут же валяется бревно с измочаленным концом. Наверное, им и долбали. В проеме видны тела убитых. Воздух едкий от дыма. Значит, не суп тут варился.
Помощи просить не у кого.
***
Мы снова прем по лесу. И снова дни неотличимы друг от друга. Теперь я бы шарахнулась от любой дороги, от любого встречного, но мы одни. Вокруг только сосны, сосны и сосны. По сосновому лесу легче идти. Все чаще встречаются заболоченные места, где вода хлюпает под белым мхом. Тут растут грибы, и Егор подбирает их. Осматривает, обнюхивает и выбрасывает прочь. Незнакомые.
Вареная еда становится все жиже. Есть хочется всегда.
Я больше не боюсь Егора и не считаю его людоедом. Я считаю его дураком. Пойти неизвестно куда, отдав большую часть припасов какому-то доходяге в очереди. Он что, думал, в лесу полно еды, что ли? Ягодами не прокормишься. Этот трус умеет только прятаться и убегать, а спланировать он ничего не в состоянии. Я даже не уверена, что мы идем в нужную сторону. Мы просто тащимся по лесу, однажды упадем где-нибудь под сосной и умрем.
Мы почти не разговариваем.
У меня нет сил ругаться. Живот бурчит, болит и с ним нелады. На очередном привале я отхожу в кустики и, присев, вижу перед собой прекрасное растение. Листья у него нарядные, перистые и со стеблей свисают грозди черных блестящих ягод. Еда. Такое растение не может быть ядовитым. Ягоды упругие, сладковатые. Я не показываю их Егору. Будет нудить, что можно есть только знакомое.
***
Ночью просыпаюсь от тряски. Егор трясет меня. Меня и без него бьет дрожь. Очень холодно
– Даша, Дашка! Ты что?
Он сажает меня, но я валюсь… очухиваюсь, когда Егоровы пальцы оказываются у меня глубоко во рту. Меня рвет водой.
Егор не дает мне спать, но я ускользаю в небытие: сидя, стоя, на весу…
Кажется, что я растеклась по земле, вот-вот впитаюсь в нее. Все вокруг плывет и кажется ненастоящим. Я и сама ненастоящая. Может быть, я уже в море, под водой. У самых глаз – нет, повыше – ветки. Когда в треугольный просвет на четвереньках заползает Егор, понимаю, что сверху – шалаш.
Егор в одной майке. Оказывается, я накрыта его курткой.
– О, Малыш! – говорит Егор, – не спишь? Ты как?
Я только жмурюсь и улыбаюсь. Если честно, я не очень. Точнее, очень не. Но живая.
– Смотри, что я сварил! Поешь тут, или наружу вылезешь? – Меня тошнит даже от самого слова «поешь». Но Егор лучится от гордости.
Я перекатываюсь на живот и, к своему удивлению, вполне успешно, будто какая-то мокрица, выползаю из шалаша в свихнувшийся, летящий куда-то, лес. Перед шалашом покачивается и дымит кострище, над ним – котелок.
Егор зачерпывает моей гигантской кружкой варево, и передает мне. Тошнит, но хочется залить тошноту едой. Я глотаю обжигающую жидкость, похожую на бульон. Да, точно, бульон – в нем плавают кусочки мяса. Светлого и нежного, от какого-то мелкого зверька. Близнецы варили крыс, но у тех мясо гораздо жестче и темнее. Не хочу знать, кого Егор укокошил.
Сам он палкой выковыривает из угольев корешки и жует. Я смотрю на его черный улыбающийся рот.
Он подмигивает:
– Тебе еще рано аир. Знаешь, когда живешь на одном месте, то съестного вокруг оказывается гораздо больше. Ну, поела? Иди, спи.
***
Мы живем в шалаше, пока я не выздоравливаю. Егор кормит меня змеями – их полно в окрестных болотах. Он так наловчился их ловить, что и сам ест. Корешки аира он тоже добывает на болотах. Они вполне ничего.
Я счастлива. Никогда не знала, что можно быть такой счастливой! Я жива и выздоравливаю! Егор спас меня, он заботится обо мне. Я люблю Егора, как маму, как он сам, наверное, любил деда. Мы нужны друг другу. Стоило уйти из города, чтобы испытать такое. Теперь я чувствую, что живу не зря.
Но ничто не длится вечно.
***
И мы снова идем по полумертвому редколесью. Снизу хлюпает, сверху капает. Все чаще приходится обходить большие болотины. Егор всегда сворачивает направо, на восток. Воды полно, но она противная, солоноватая. Это значит, что море рядом. Ночуем на настилах из засохших сосенок. Чем мы дальше идем, тем хуже места.
