Но раздумывать было некогда. Руки мои уже тянуло кверху, голову запрокидывало, в спину будто вставили осиновый кол. Урывками я видела лицо сестры (она всегда очень нервничала).
Я вознеслась над землей, и тут на миг мое превращение остановилось. Ветки замерли. С новообретенной высоты я увидела свежее кострище, вокруг - примятую траву, пустые бутылки.
Здесь жгут костры. Не одним нам приглянулось это укромное место. Нехорошо моей сестре оставаться здесь до темноты. Я хотела предупредить ее, но могла издавать уже только скрип и шорох, которых она не понимала. Сестра стояла и смотрела вверх в бурьяне, такая маленькая, беспомощная.
Остановка роста выразилась в изломе моих ветвей. Они вначале плавно расходились в стороны, потом резко дергались вверх, и дальше шла нервическая пляска, просто свалка из сучков и веточек. Даже самые маленькие казались скомканными.
Торопясь достичь покоя, я так стремительно расправляла темные, как у плюща, листья, что разорвала многие. В довершение всего, как плод мучений и страха, в нелепом месте, прямо на коре, как у дынного дерева, в нижней моей развилке выскочил на короткой ножке бутон, быстро раздулся до размеров небольшого кочана капусты. Он был красный - червонный и чермный внутри. Более всего он был сродни тем розам, что рисуют на платках и подносах.
Я заметила, как помрачнело лицо сестры при виде этого моего порождения.
И все же мои темные рваные листья отдались солнцу, они прямо-таки впивали его лучи, те жалкие остатки, что доходили сквозь городской смог.
Сестра залезла с ногами на опрокинутую катушку и вынула книгу.
Так я и вижу эту картину: кроны старожилов парка, с сухими ветвями и измельчавшей листвой, пятиэтажка выше меня, поскольку я выросла в низине, и сестра моя, склонившаяся над книгой под романтической сенью ив, и я сама - черная изломанная, как знак беды. Про цветок уж молчу.
Люди, как мы и рассчитывали, ходили здесь редко, зато все, кто проходил, были весьма подозрительными типами. Поэтому я обрадовалась, когда сестра в сумерках оставила свой пост и ушла домой, бессчетное число раз обняв мой ствол и прижавшись к нему щекой, и погладив кору, и поцеловав на прощание. Уже выйдя из-под сени моей кроны, она вдруг бегом вернулась и целомудренно прикрыла мой позорный цветок лопушком (хотя при недостатке света цветок казался почти черным, был незаметен, а испод лопушка ярко белел).
Я осталась одна между загорающимися звездами - на небе и в пруду, и зажигающимися огнями в окнах - сбоку, в пятиэтажке. Я почти смирилась со своим положением, и начала даже получать удовольствие, только мучил меня кошмар костра, разведенного на корнях. Хотя для костра я росла в слишком сырой низине.
Ватага, оставившая страшное кострище, не приходила.
Постепенно мои листья перестали различать что-либо, кроме звезд и огней во тьме, и я приступила к медитативному ночному бдению бок и бок с юными ивами.
...Как вдруг язык пламени выдернул меня из грез!
Он горел близ моего тела!
Это был всего-навсего огонек зажигалки, от которой прикуривали парень и девушка, двое влюбленных, забредших ночью в эту бомжовскую рощу. Огоньки сигарет то сближались, то удалялись, напоминая два красных глаза непредсказуемой и, может быть, опасной твари.
Пришедшие сопели, возились и пускали в мою крону дым.
Наконец заговорила девушка:
- Я пописать хочу! - сообщила она сдавленным от смеха голосом, и сразу же хихиканье превратилось в негодующий вопль, потому что кавалер прижал ее к моему корявому стволу слишком сильно. Видно, принял такую откровенность за призыв к действию.
- Уйди, дурак! Вся кофта теперь в зацепках.
- А ты чего треплешься!
Она сердито пыхтела и вроде даже всхлипывала - наверное, хотела вырастить в своем ромео комплекс вины.
И вполне преуспела, потому что паренек подпрыгнул, подтянулся и полез по моему стволу ( я с удовольствием ощущала на себе его цепкое гибкое тело), как выяснилось - за цветком, добрался и вырвал его!
Боль была несильная, и пока я панически проводила ревизию: чего же такое он у меня отодрал-то, ухажер уже поднес мой цветок своей дульсинее, даже осветил его зажигалкой для пущего эффекта.
- Вау! Какая прелесть! - заверещала девушка, и звук ее голоса напомнил мне про пилу. – Гля! Да он как вазочка с вареньем! Слушай, давай, пойдем, - тут она, видимо зашептала ему на ухо, и название места, куда она звала, потонуло во влажных придыханиях и пришептываниях и закончилось поцелуем. Так что куда они собрались с моим сердцем - а цветок был именно сердцем, какой-то его оболочкой, астральной ли, ментальной – я так и не узнала .
Все дальше и дальше удалялось во тьму крутимое небрежной ручкой сердце, связь с ним слабела, пока не порвалась совсем - из-за гибели цветка или из-за расстояния.
У меня было ощущение - чуть не сказала: "будто сердце вынули". Нет, физически-то оно осталось на месте, просто лишилось цветения. Мне стало скучно стоять, растопырив сучья в темноте, я сжалась, разлучилась с землей, втянула листья и ветки, нащупала в траве босоножки и поплелась домой.
Конечно, можно было бы отыскать эту парочку и выспросить у них, где они бросили мое сердце. Но нужно ли мне увядшее сердце, может быть, с оборванными (любит-не-любит) лепестками, я не знала.
Важно другое… Как только я начала обратное превращение, вдруг каким-то новым - не лиственным и не человеческим - зрением увидела равнину с округлыми, как вздохи, холмами, покрытыми нежной, без единого сухого стебелька травой, наклоненной ветром в одну сторону. Синий и зеленый цвета имело это видение.
И - самое главное - на этих холмах редко, так редко, что бы не мешать друг другу росли совершенной формы деревья - прекрасные исполины.
Ветер с холмов шевелил и гладил мою крону, пока она не втянулась совсем.
Больше всего на свете мне хочется найти эту равнину и вырасти там настолько прекрасной, насколько смогу.
И вернее всего на свете я знаю - не спрашивайте почему, просто знаю и все - что глубоко под землей, по которой я хожу человеческими ногами, в подземной тьме без остановки тянутся, трудятся, ползут, нащупывают вслепую путь в дивную страну мои корни, и однажды все-таки они дорастут, и тогда я пущу побег и вырасту на зеленом склоне.
Я вознеслась над землей, и тут на миг мое превращение остановилось. Ветки замерли. С новообретенной высоты я увидела свежее кострище, вокруг - примятую траву, пустые бутылки.
Здесь жгут костры. Не одним нам приглянулось это укромное место. Нехорошо моей сестре оставаться здесь до темноты. Я хотела предупредить ее, но могла издавать уже только скрип и шорох, которых она не понимала. Сестра стояла и смотрела вверх в бурьяне, такая маленькая, беспомощная.
Остановка роста выразилась в изломе моих ветвей. Они вначале плавно расходились в стороны, потом резко дергались вверх, и дальше шла нервическая пляска, просто свалка из сучков и веточек. Даже самые маленькие казались скомканными.
Торопясь достичь покоя, я так стремительно расправляла темные, как у плюща, листья, что разорвала многие. В довершение всего, как плод мучений и страха, в нелепом месте, прямо на коре, как у дынного дерева, в нижней моей развилке выскочил на короткой ножке бутон, быстро раздулся до размеров небольшого кочана капусты. Он был красный - червонный и чермный внутри. Более всего он был сродни тем розам, что рисуют на платках и подносах.
Я заметила, как помрачнело лицо сестры при виде этого моего порождения.
И все же мои темные рваные листья отдались солнцу, они прямо-таки впивали его лучи, те жалкие остатки, что доходили сквозь городской смог.
Сестра залезла с ногами на опрокинутую катушку и вынула книгу.
Так я и вижу эту картину: кроны старожилов парка, с сухими ветвями и измельчавшей листвой, пятиэтажка выше меня, поскольку я выросла в низине, и сестра моя, склонившаяся над книгой под романтической сенью ив, и я сама - черная изломанная, как знак беды. Про цветок уж молчу.
Люди, как мы и рассчитывали, ходили здесь редко, зато все, кто проходил, были весьма подозрительными типами. Поэтому я обрадовалась, когда сестра в сумерках оставила свой пост и ушла домой, бессчетное число раз обняв мой ствол и прижавшись к нему щекой, и погладив кору, и поцеловав на прощание. Уже выйдя из-под сени моей кроны, она вдруг бегом вернулась и целомудренно прикрыла мой позорный цветок лопушком (хотя при недостатке света цветок казался почти черным, был незаметен, а испод лопушка ярко белел).
Я осталась одна между загорающимися звездами - на небе и в пруду, и зажигающимися огнями в окнах - сбоку, в пятиэтажке. Я почти смирилась со своим положением, и начала даже получать удовольствие, только мучил меня кошмар костра, разведенного на корнях. Хотя для костра я росла в слишком сырой низине.
Ватага, оставившая страшное кострище, не приходила.
Постепенно мои листья перестали различать что-либо, кроме звезд и огней во тьме, и я приступила к медитативному ночному бдению бок и бок с юными ивами.
...Как вдруг язык пламени выдернул меня из грез!
Он горел близ моего тела!
Это был всего-навсего огонек зажигалки, от которой прикуривали парень и девушка, двое влюбленных, забредших ночью в эту бомжовскую рощу. Огоньки сигарет то сближались, то удалялись, напоминая два красных глаза непредсказуемой и, может быть, опасной твари.
Пришедшие сопели, возились и пускали в мою крону дым.
Наконец заговорила девушка:
- Я пописать хочу! - сообщила она сдавленным от смеха голосом, и сразу же хихиканье превратилось в негодующий вопль, потому что кавалер прижал ее к моему корявому стволу слишком сильно. Видно, принял такую откровенность за призыв к действию.
- Уйди, дурак! Вся кофта теперь в зацепках.
- А ты чего треплешься!
Она сердито пыхтела и вроде даже всхлипывала - наверное, хотела вырастить в своем ромео комплекс вины.
И вполне преуспела, потому что паренек подпрыгнул, подтянулся и полез по моему стволу ( я с удовольствием ощущала на себе его цепкое гибкое тело), как выяснилось - за цветком, добрался и вырвал его!
Боль была несильная, и пока я панически проводила ревизию: чего же такое он у меня отодрал-то, ухажер уже поднес мой цветок своей дульсинее, даже осветил его зажигалкой для пущего эффекта.
- Вау! Какая прелесть! - заверещала девушка, и звук ее голоса напомнил мне про пилу. – Гля! Да он как вазочка с вареньем! Слушай, давай, пойдем, - тут она, видимо зашептала ему на ухо, и название места, куда она звала, потонуло во влажных придыханиях и пришептываниях и закончилось поцелуем. Так что куда они собрались с моим сердцем - а цветок был именно сердцем, какой-то его оболочкой, астральной ли, ментальной – я так и не узнала .
Все дальше и дальше удалялось во тьму крутимое небрежной ручкой сердце, связь с ним слабела, пока не порвалась совсем - из-за гибели цветка или из-за расстояния.
У меня было ощущение - чуть не сказала: "будто сердце вынули". Нет, физически-то оно осталось на месте, просто лишилось цветения. Мне стало скучно стоять, растопырив сучья в темноте, я сжалась, разлучилась с землей, втянула листья и ветки, нащупала в траве босоножки и поплелась домой.
Конечно, можно было бы отыскать эту парочку и выспросить у них, где они бросили мое сердце. Но нужно ли мне увядшее сердце, может быть, с оборванными (любит-не-любит) лепестками, я не знала.
Важно другое… Как только я начала обратное превращение, вдруг каким-то новым - не лиственным и не человеческим - зрением увидела равнину с округлыми, как вздохи, холмами, покрытыми нежной, без единого сухого стебелька травой, наклоненной ветром в одну сторону. Синий и зеленый цвета имело это видение.
И - самое главное - на этих холмах редко, так редко, что бы не мешать друг другу росли совершенной формы деревья - прекрасные исполины.
Ветер с холмов шевелил и гладил мою крону, пока она не втянулась совсем.
Больше всего на свете мне хочется найти эту равнину и вырасти там настолько прекрасной, насколько смогу.
И вернее всего на свете я знаю - не спрашивайте почему, просто знаю и все - что глубоко под землей, по которой я хожу человеческими ногами, в подземной тьме без остановки тянутся, трудятся, ползут, нащупывают вслепую путь в дивную страну мои корни, и однажды все-таки они дорастут, и тогда я пущу побег и вырасту на зеленом склоне.
