И если начал он занятия с академического часа, стараясь не нагружать покалеченную руку, то теперь и четырех часов ему было мало. Он фанатично играл, играл и играл, получая какое-то мазахистское удовольствие, от боли в пальцах и руке.
Вдруг Сергей нахмурился, положил скрипку в футляр и, прихватив ее с собой, поспешил в арт-ресторан. Он там не был ни разу, после того, как попал в больницу и бросил консерваторию. Не заходил ни разу.
— Сереженька, — господин Рывкин, широко разведя руки и улыбаясь, вышел ему навстречу, — какими судьбами?
— Вот, хочу снова попробовать играть у вас, — ответил Сергей и честно взглянул тому в глаза.
Глазки Бориса Леонидовича забегали на вмиг посерьезневшем лице:
— Понимаешь, у нас нет вакансий. На твое место приняли другого скрипача, мы не могли ждать так долго, да и не известно было, сможешь ли ты после всего снова играть.
— Мне не нужны деньги, — выдохнул Сергей, — Мне нужны слушатели. Только и всего.
— Ну, — протянул Рывкин. Конечно, можно попробовать снова выпустить на сцену одного из своих самых популярных исполнителей. Только вот вопрос: в какой он форме? Рисковать репутацией заведения Борису Леонидовичу совершенно не хотелось. Он и раньше терпел все выходки Сергея только потому, что тот очень нравился публике. А что теперь? Прошло не много, не мало, а почти два года. И ходили слухи, что тот забросил исполнительство и скрипку.
— Хорошо, — наконец, после долгих раздумий согласился художественный руководитель, — приходи в свой день, в четверг, часикам к одиннадцати. К окончанию. Попробуем начать с малого.
Сергей быстро прикинул в уме, что в назначенный вечер он свободен от дежурства во дворце. Можно было бы подмениться в случае чего, но пропустить игру на той скрипке он тоже не хотел — уже знал, что то его зовет лишь тогда, когда он дежурит с Николаем, словно знает, что он придет к ней, а не кто-то иной…
Нестройные звуки музыки Сергей услышал сразу, как только спустился в подземный переход. Ребята, стараясь заработать немного денег, играли плохонько и без огонька. Он остановился напротив футляра от альта, в котором лежало несколько смятых купюр и россыпью монеты, в основном мелочь.
— Не густо, — хмыкнул Сергей и, щелкнув замками, вынул свою скрипку. Он взмахнул смычком, как дирижер, останавливая тоскливую музыку. — Брамса, надеюсь, в музшколе все играли? — спросил он, подмигнув и пристроив скрипку на плече, заиграл один их венгерских танцев. Первым ему стал подыгрывать парень на ударных, затем подключился гитарист, потом виолончелист и уже последним на альте старался вести сольную партию вслед за Сергеем.
Ну и что с того, что без репетиций играли они, не совсем попадая в такт, зато живо и с азартом. Возле них останавливались, им улыбались, а порой и деньги кидали в раскрытый футляр. Стайка молоденьких девушек даже потанцевала в переходе, весело помахав юбками. И пусть ребята немного заработали, зато подарили людям прекрасное настроение.
Улыбаясь, Сергей убрал свою скрипочку в футляр.
— Возьми, — альтист протянул ему несколько купюр, — честно заработал. Твоя доля.
— Оставьте себе, — ответил Сергей. — Я играл не из-за денег. Для слушателей.
Это было истинной правдой — он соскучился по аплодисментам, по вниманию, которое получил с лихвой. А это дорогого стоит, и за деньги купить это невозможно.
— Ты собираешься на этом играть? — презрительно скривился господин Рывкин, увидев скрипку, которую Сергей извлек из потрепанного футляра.
— Так получилось, что после аварии пальцы левой руки практически не шевелятся, пришлось переквалифицироваться в левши. А другого подходящего инструмента не нашлось, — Сергей врал напропалую, но и частично говорил правду. Навряд ли у него когда-нибудь получится играть, держа смычок в правой руке. Возврата к старому не будет, даже если подвижность пальцев восстановится. Для себя он решил, что никогда больше не возьмет в руки другую скрипку.
И опять все закружилось и завертелось, как в старые времена, — ресторанная публика приняла Сергея «на ура», даже, несмотря на то, что играл он плохонько, далеко от совершенства и намного хуже, чем два года назад. Но ему по-прежнему предлагали выпить, а знакомые девушки стали виснуть на нем, как и раньше. Ничего не изменилось — любовь и искусство продавались и покупались, только плати. Платили ему, платил и он.
Господин Рывкин поморщился от безобразной игры Сергея, но «под занавес» выступать по четвергам разрешил. Деньги не пахнут. Вот и ему к чему отказываться от своей доли, если уже в следующий четверг в ресторане не было ни одного свободного столика? К тому же у парня и раньше были подобные срывы и безобразная игра в эти периоды. Это он и Быстрицкий видели и замечали, что игра Сергея в какие-то моменты бывала далека от совершенства. Сам он тогда только ворчал недовольно, что, видимо, парень переработал и перетрудил руки. А Быстрицкий хлестал Сергея по щекам, пускающего пьяные сопли, и увозил к себе на дачу. И уже к следующему разу его студент был гораздо в лучшей форме.
После подобных вывертов Быстрицкий контролировал буквально каждый шаг Сергея, отгоняя от него девиц и не позволяя работать более одного часа в день, как было оговорено с Рывкиным ранее. А главное, не позволял своему студенту пить с гостями.
Впрочем, Сергей и сам напивался после истерик редко. Даже на летних каникулах он не переставал играть и выступать. Остановиться для него означало только одно — умереть, умереть как музыканту, как творцу.
А осенью порочный круг желаний, грехов, славы, денег, расточительства, похмелья и безудержной жажды женщин снова затянул его, держа цепко и не давая вырваться. И опять он начал метаться, искать чего-то. Возможно, того самого покоя, что так и не пришел к его душе, полностью растворившейся в музыке.
А потом появился он. Его звали Андреем. Студент-первокурсник Быстрицкого. Безумно талантливый скрипач. Его ревновал Сергей к своему преподавателю или наоборот Быстрицкого ревновал к Андрею. Только его. До других ему не было никакого дела. Он так и не понял за что, но то, что любил и ненавидел обоих, знал наверняка. Быстрицкий стал слишком много времени уделять своему первокурснику. Ему, а не Сергею. Сергею все чаще указывали, что он ремесленник, что у Андрея получается все легче и выразительнее. Сергей слушал его игру и не мог понять, что у того так, а у него никак не получается.
А чтобы он осознал, что Андрей делает лучше него, Сергея, Быстрицкий заставлял их играть одно и то же произведение, увозя к себе на дачу обоих. А потом Андрея хвалил и целовал — сначала по-отечески в лоб, затем игриво в нос, ласково в щеку и уже затем, совершенно не стесняясь Сергея, страстно в губы.
— Я, наверное, слишком много думаю о руках, боясь ошибиться, — попытался как-то оправдаться Сергей, чтобы получить хоть небольшую похвалу от Владимира Петровича. Ведь раньше тот не скупился на них, расхваливая перед всеми своего студента.
— Это дело поправимое, — усмехнулся Быстрицкий и запер его на всю ночь в темной кладовке для хранения хозяйственного инвентаря. — Играй на ощупь. Как перестанешь ошибаться и думать о руках, так сразу выпущу оттуда.
Но даже не слова Владимира Петровича вывели из себя Сергея, а негромкий гаденький смех Андрея. Но он играл, честно старался не думать о руках. Поначалу не всегда получалось не фальшивить, а потом все легче и легче. В кромешной темноте удавалось отвлечься от своей неправильности и боязни сделать что-то не так…
На совместном академическом концерте скрипачей первого и второго курса они играли один за другим — сначала Андрей, а затем Сергей. Обычный академконцерт перед началом зимней сессии, ничего особенного, если не считать того, что Быстрицкий в качестве быстрой пьесы для исполнения выбрал им одну и ту же — Каприз номер пять Паганини.
Андрей исполнил всю свою программу из пяти произведений на одном дыхании, сорвав овации и студентов, и преподавателей. А Сергей запутался в пальцах, ему никак не удавался сложный пассаж. Он начинал играть Каприз снова и снова, пока ошибаясь и спотыкаясь, не дошел до конца. Такого стыда он не испытывал никогда. «Тройку» за исполнение ему, конечно, поставили — если не считать Паганини, остальное он исполнил неплохо. Неплохо, но не великолепно. Словно молотом отдавались в голове слова председателя преподавательской комиссии: — Вашей игрой, любезный, нельзя наслаждаться до бесконечности. Она неплоха, но ей не хватает ненавязчивой легкости, одухотворенности, глубины и чистоты. Она примитивна. Впрочем, это ничуть не портит общего впечатления, если не брать во внимание грубые ошибки, допущенные вами, у вас прекрасная техника исполнения. Но Паганини вам играть рановато. Здесь нужна страсть и все то, о чем я сказал несколько ранее. Ваш педагог этого не учел.
Это был крах. И для Сергея, и для Быстрицкого. И для ученика, и для его учителя.
Владимир Петрович это тоже понял. И все, что он пытался сделать с Сергеем и для Сергея, оказалось впустую. Бесполезно.
Сразу после концерта он не позволил своему ученика уйти, исчезнуть, заопасался его очередной истерики. Он отвез его на дачу, не взяв Андрея, как обычно последнее время. Для серьезного разговора тот был лишним.
Серей молча прошел к бару, достал оттуда бутылку с виски и выпил сразу полный стакан. Вот теперь он смог бы выслушать все, что скажет ему Владимир Петрович. Немного постояв к тому спиной, он хотел налить еще стакан, но передумал и стал глотать обжигающую горло жидкость прямо из бутылки. Расслабление от выпитого не наступило, как раньше, словно и не пил он совсем.
— Я хочу тебе сказать… — начал Быстрицкий негромко.
— Не надо, — попросил Сергей.
— Но я должен…
— Ничего вы мне не должны, — снова перебил его Сергей.
— Ай, — Владимир Петрович махнул рукой и нервно заходил по комнате.
— Повторяю, вы мне ничего не должны. Это я всем всегда был что-то должен, — начал Сергей. Ему казалось, вот сейчас он выговорится и сразу полегчает. Но выговориться не получалось, а алкоголь почему-то не действовал.
— Ведь если разобраться, — заговорил он снова негромко, — вам нужна было только моя игра. Моя небесная игра, — проговорил он четко по слогам, — больше ничего. Мной только гордились, никто меня не любил. А как только я переставал быть предметом гордости, от меня отказывались легко и беззаботно. Сначала родители, которые, сославшись на зарубежные гастроли, скинули меня на руки бабушке с дедушкой. Потом дед, когда узнал, что я не такой, как все, спровадил сюда, в Питер, чтобы не видеть моих страданий. Сейчас вы пытаетесь сделать то же самое.
— Я не пытаюсь, — вскипел Быстрицкий, останавливаясь напротив Сергея. — Меня пригласили концертмейстером в Норвегию в знаменитый оркестр. Почему я должен отказываться от этого предложения? Именно поэтому я своих студентов раздаю другим преподавателям.
— Но Андрея же…
— Это мое право и решение, кого оставить себе, — Владимир Петрович повысил голос. — Вот ты говоришь, что тебя никто не любит. А кого ты любил в этой своей жизни, кроме себя, своего эго? Обвинять других во всех смертных грехах проще, чем попытаться разобраться в себе. Быть непонятым куда интереснее и завлекательнее.
— Бог наградил меня особым даром и отдал в руки тех, кто ничего в этом не понимает, — поерничал Быстрицкий высоким голосом, покривлявшись перед Сергеем. — Так и кто виноват в том, что с тобой происходит?
— Не кто. А что? — хмыкнул Сергей, нисколько не обидевшись на странную и непозволительную выходку своего преподавателя. Но в кои веки они разговаривали не как учитель с учеником, а как равные. Он отставил в сторону недопитую, уже вторую бутылку с виски, и поднял вверх свою левую руку. — Она…
— Ну да, ну да, — скривился Владимир Петрович, — наслышан от твоего деда, что ты левша. Гордыня это, милый мой, быть непризнанным гением, скрипачом дьявола, куда приятнее, чем обычным трудягой. Только ты не он. И Каприз номер…
— Нет, — закричал истерично Сергей, взмахнув руками и сметая все, что стояло сверху на невысоком баре — вниз полетели нотные листки, статуэтки и бронзовый бюст Бетховена.
— Он-то тут при чем? — фыркнул Быстрицкий. — Этот был туг на ухо, а ты на душу.
— Нет, — снова выкрикнул Сергей, падая на колени и упираясь руками в пол. Он поднял тяжелый бюст, несколько секунд его рассматривал, а потом с силой опустил на пальцы левой руки, дробя и ломая их. Потом ударил себя еще и еще раз. Он бил по руке, не чувствуя физической боли, душевная была гораздо сильнее.
— Дурак ты, — пнул его Быстрицкий, когда Сергей упал в изнеможении, прижимая к себе искромсанную руку. — Хотя, может, и прав.
Он, сходив в спальню за простыней, соорудил Сергею повязку, крепко привязав к телу покалеченную руку. И потащил несопротивляющегося парня к машине. Хоть это ему мало теперь поможет, но в больницу его отвезти все же надо…
Во избежание истерики и попытки покинуть автомобиль на ходу, когда хмель начнет выходить из дурной головы Сергея, Владимир Петрович пристегнул его, усадив на пассажирское сидение рядом с собой. А сам не стал, оставив себе некоторую свободу действий. Гнать он не собирался — не смертельно больного везет…
Вылетевший на встречную полосу автомобиль Быстрицкий увидел слишком поздно, когда сделать уже ничего практически не мог. Стараясь уйти от лобового столкновения, он резко вывернул руль влево, чтобы затормозить на противоположной обочине. Но на скользкой дороге не справился с управлением — машину занесло, она опрокинулась в кювет и закувыркалась по заснеженному полю. Автомобиль, последний раз покачавшись на крыше, все же встал на свои четыре колеса.
Сергей мгновенно протрезвел, когда увидел залитое кровью лицо своего учителя. Извернувшись, он отстегнул ремень безопасности здоровой рукой, попытался открыть помятую дверцу, а потом выбил ее ногами и вывалился на снег. Поначалу он пополз в сторону от автомобиля, который мог в любую минуту взорваться, так как запах бензина был очень силен. Но потом вернулся, полез назад в искореженную машину, подхватил бесчувственное тело Быстрицкого подмышки и потащил наружу.
К ним со всех сторон бежали люди. Владимира Петровича и его подхватили, тут же усадили в какой-то микроавтобус, не дожидаясь «скорой помощи», и повезли в сторону ближайшей больницы.
— Сереженька, тебе денег не хватает? — спросил вкрадчивым голосом как-то в очередной четверг Рывкин, прищурив глаз. — Так я халтурку могу подтянуть. На хороших исполнителей заявок много, только у меня студенты консерватории — не могу я ими рисковать.
— Почему не хватает? — удивился Сергей такому странному вопросу.
— Тебя видели в переходе, играющим на скрипке.
Он, конечно, предположил, что тот руку старается набить, восстановить исполнительское мастерство. Но…
— Ах, это, — рассмеялся Сергей. — Я немного ребятам помогаю подзаработать. Так сказать даю мастер-класс.
— А то, смотри, — продолжил Борис Леонидович, — богатые красивые свадьбы требуют и интеллигентных исполнителей. И девушке твоей найдется работка.
— Какой девушке? — не сразу понял его Сергей.
— Той, что тогда отчислили с вокального отделения, Ольге, — опустил глаза Рывкин. Конечно, он был в курсе того скандала, что разгорелся вокруг его лучшего исполнителя и его подружки, чувствовал себя виноватым в том, что произошло, и больше не рисковал ребятами из своих оркестров.
Вдруг Сергей нахмурился, положил скрипку в футляр и, прихватив ее с собой, поспешил в арт-ресторан. Он там не был ни разу, после того, как попал в больницу и бросил консерваторию. Не заходил ни разу.
— Сереженька, — господин Рывкин, широко разведя руки и улыбаясь, вышел ему навстречу, — какими судьбами?
— Вот, хочу снова попробовать играть у вас, — ответил Сергей и честно взглянул тому в глаза.
Глазки Бориса Леонидовича забегали на вмиг посерьезневшем лице:
— Понимаешь, у нас нет вакансий. На твое место приняли другого скрипача, мы не могли ждать так долго, да и не известно было, сможешь ли ты после всего снова играть.
— Мне не нужны деньги, — выдохнул Сергей, — Мне нужны слушатели. Только и всего.
— Ну, — протянул Рывкин. Конечно, можно попробовать снова выпустить на сцену одного из своих самых популярных исполнителей. Только вот вопрос: в какой он форме? Рисковать репутацией заведения Борису Леонидовичу совершенно не хотелось. Он и раньше терпел все выходки Сергея только потому, что тот очень нравился публике. А что теперь? Прошло не много, не мало, а почти два года. И ходили слухи, что тот забросил исполнительство и скрипку.
— Хорошо, — наконец, после долгих раздумий согласился художественный руководитель, — приходи в свой день, в четверг, часикам к одиннадцати. К окончанию. Попробуем начать с малого.
Сергей быстро прикинул в уме, что в назначенный вечер он свободен от дежурства во дворце. Можно было бы подмениться в случае чего, но пропустить игру на той скрипке он тоже не хотел — уже знал, что то его зовет лишь тогда, когда он дежурит с Николаем, словно знает, что он придет к ней, а не кто-то иной…
Нестройные звуки музыки Сергей услышал сразу, как только спустился в подземный переход. Ребята, стараясь заработать немного денег, играли плохонько и без огонька. Он остановился напротив футляра от альта, в котором лежало несколько смятых купюр и россыпью монеты, в основном мелочь.
— Не густо, — хмыкнул Сергей и, щелкнув замками, вынул свою скрипку. Он взмахнул смычком, как дирижер, останавливая тоскливую музыку. — Брамса, надеюсь, в музшколе все играли? — спросил он, подмигнув и пристроив скрипку на плече, заиграл один их венгерских танцев. Первым ему стал подыгрывать парень на ударных, затем подключился гитарист, потом виолончелист и уже последним на альте старался вести сольную партию вслед за Сергеем.
Ну и что с того, что без репетиций играли они, не совсем попадая в такт, зато живо и с азартом. Возле них останавливались, им улыбались, а порой и деньги кидали в раскрытый футляр. Стайка молоденьких девушек даже потанцевала в переходе, весело помахав юбками. И пусть ребята немного заработали, зато подарили людям прекрасное настроение.
Улыбаясь, Сергей убрал свою скрипочку в футляр.
— Возьми, — альтист протянул ему несколько купюр, — честно заработал. Твоя доля.
— Оставьте себе, — ответил Сергей. — Я играл не из-за денег. Для слушателей.
Это было истинной правдой — он соскучился по аплодисментам, по вниманию, которое получил с лихвой. А это дорогого стоит, и за деньги купить это невозможно.
ГЛАВА 9
— Ты собираешься на этом играть? — презрительно скривился господин Рывкин, увидев скрипку, которую Сергей извлек из потрепанного футляра.
— Так получилось, что после аварии пальцы левой руки практически не шевелятся, пришлось переквалифицироваться в левши. А другого подходящего инструмента не нашлось, — Сергей врал напропалую, но и частично говорил правду. Навряд ли у него когда-нибудь получится играть, держа смычок в правой руке. Возврата к старому не будет, даже если подвижность пальцев восстановится. Для себя он решил, что никогда больше не возьмет в руки другую скрипку.
И опять все закружилось и завертелось, как в старые времена, — ресторанная публика приняла Сергея «на ура», даже, несмотря на то, что играл он плохонько, далеко от совершенства и намного хуже, чем два года назад. Но ему по-прежнему предлагали выпить, а знакомые девушки стали виснуть на нем, как и раньше. Ничего не изменилось — любовь и искусство продавались и покупались, только плати. Платили ему, платил и он.
Господин Рывкин поморщился от безобразной игры Сергея, но «под занавес» выступать по четвергам разрешил. Деньги не пахнут. Вот и ему к чему отказываться от своей доли, если уже в следующий четверг в ресторане не было ни одного свободного столика? К тому же у парня и раньше были подобные срывы и безобразная игра в эти периоды. Это он и Быстрицкий видели и замечали, что игра Сергея в какие-то моменты бывала далека от совершенства. Сам он тогда только ворчал недовольно, что, видимо, парень переработал и перетрудил руки. А Быстрицкий хлестал Сергея по щекам, пускающего пьяные сопли, и увозил к себе на дачу. И уже к следующему разу его студент был гораздо в лучшей форме.
После подобных вывертов Быстрицкий контролировал буквально каждый шаг Сергея, отгоняя от него девиц и не позволяя работать более одного часа в день, как было оговорено с Рывкиным ранее. А главное, не позволял своему студенту пить с гостями.
Впрочем, Сергей и сам напивался после истерик редко. Даже на летних каникулах он не переставал играть и выступать. Остановиться для него означало только одно — умереть, умереть как музыканту, как творцу.
А осенью порочный круг желаний, грехов, славы, денег, расточительства, похмелья и безудержной жажды женщин снова затянул его, держа цепко и не давая вырваться. И опять он начал метаться, искать чего-то. Возможно, того самого покоя, что так и не пришел к его душе, полностью растворившейся в музыке.
А потом появился он. Его звали Андреем. Студент-первокурсник Быстрицкого. Безумно талантливый скрипач. Его ревновал Сергей к своему преподавателю или наоборот Быстрицкого ревновал к Андрею. Только его. До других ему не было никакого дела. Он так и не понял за что, но то, что любил и ненавидел обоих, знал наверняка. Быстрицкий стал слишком много времени уделять своему первокурснику. Ему, а не Сергею. Сергею все чаще указывали, что он ремесленник, что у Андрея получается все легче и выразительнее. Сергей слушал его игру и не мог понять, что у того так, а у него никак не получается.
А чтобы он осознал, что Андрей делает лучше него, Сергея, Быстрицкий заставлял их играть одно и то же произведение, увозя к себе на дачу обоих. А потом Андрея хвалил и целовал — сначала по-отечески в лоб, затем игриво в нос, ласково в щеку и уже затем, совершенно не стесняясь Сергея, страстно в губы.
— Я, наверное, слишком много думаю о руках, боясь ошибиться, — попытался как-то оправдаться Сергей, чтобы получить хоть небольшую похвалу от Владимира Петровича. Ведь раньше тот не скупился на них, расхваливая перед всеми своего студента.
— Это дело поправимое, — усмехнулся Быстрицкий и запер его на всю ночь в темной кладовке для хранения хозяйственного инвентаря. — Играй на ощупь. Как перестанешь ошибаться и думать о руках, так сразу выпущу оттуда.
Но даже не слова Владимира Петровича вывели из себя Сергея, а негромкий гаденький смех Андрея. Но он играл, честно старался не думать о руках. Поначалу не всегда получалось не фальшивить, а потом все легче и легче. В кромешной темноте удавалось отвлечься от своей неправильности и боязни сделать что-то не так…
На совместном академическом концерте скрипачей первого и второго курса они играли один за другим — сначала Андрей, а затем Сергей. Обычный академконцерт перед началом зимней сессии, ничего особенного, если не считать того, что Быстрицкий в качестве быстрой пьесы для исполнения выбрал им одну и ту же — Каприз номер пять Паганини.
Андрей исполнил всю свою программу из пяти произведений на одном дыхании, сорвав овации и студентов, и преподавателей. А Сергей запутался в пальцах, ему никак не удавался сложный пассаж. Он начинал играть Каприз снова и снова, пока ошибаясь и спотыкаясь, не дошел до конца. Такого стыда он не испытывал никогда. «Тройку» за исполнение ему, конечно, поставили — если не считать Паганини, остальное он исполнил неплохо. Неплохо, но не великолепно. Словно молотом отдавались в голове слова председателя преподавательской комиссии: — Вашей игрой, любезный, нельзя наслаждаться до бесконечности. Она неплоха, но ей не хватает ненавязчивой легкости, одухотворенности, глубины и чистоты. Она примитивна. Впрочем, это ничуть не портит общего впечатления, если не брать во внимание грубые ошибки, допущенные вами, у вас прекрасная техника исполнения. Но Паганини вам играть рановато. Здесь нужна страсть и все то, о чем я сказал несколько ранее. Ваш педагог этого не учел.
Это был крах. И для Сергея, и для Быстрицкого. И для ученика, и для его учителя.
Владимир Петрович это тоже понял. И все, что он пытался сделать с Сергеем и для Сергея, оказалось впустую. Бесполезно.
Сразу после концерта он не позволил своему ученика уйти, исчезнуть, заопасался его очередной истерики. Он отвез его на дачу, не взяв Андрея, как обычно последнее время. Для серьезного разговора тот был лишним.
Серей молча прошел к бару, достал оттуда бутылку с виски и выпил сразу полный стакан. Вот теперь он смог бы выслушать все, что скажет ему Владимир Петрович. Немного постояв к тому спиной, он хотел налить еще стакан, но передумал и стал глотать обжигающую горло жидкость прямо из бутылки. Расслабление от выпитого не наступило, как раньше, словно и не пил он совсем.
— Я хочу тебе сказать… — начал Быстрицкий негромко.
— Не надо, — попросил Сергей.
— Но я должен…
— Ничего вы мне не должны, — снова перебил его Сергей.
— Ай, — Владимир Петрович махнул рукой и нервно заходил по комнате.
— Повторяю, вы мне ничего не должны. Это я всем всегда был что-то должен, — начал Сергей. Ему казалось, вот сейчас он выговорится и сразу полегчает. Но выговориться не получалось, а алкоголь почему-то не действовал.
— Ведь если разобраться, — заговорил он снова негромко, — вам нужна было только моя игра. Моя небесная игра, — проговорил он четко по слогам, — больше ничего. Мной только гордились, никто меня не любил. А как только я переставал быть предметом гордости, от меня отказывались легко и беззаботно. Сначала родители, которые, сославшись на зарубежные гастроли, скинули меня на руки бабушке с дедушкой. Потом дед, когда узнал, что я не такой, как все, спровадил сюда, в Питер, чтобы не видеть моих страданий. Сейчас вы пытаетесь сделать то же самое.
— Я не пытаюсь, — вскипел Быстрицкий, останавливаясь напротив Сергея. — Меня пригласили концертмейстером в Норвегию в знаменитый оркестр. Почему я должен отказываться от этого предложения? Именно поэтому я своих студентов раздаю другим преподавателям.
— Но Андрея же…
— Это мое право и решение, кого оставить себе, — Владимир Петрович повысил голос. — Вот ты говоришь, что тебя никто не любит. А кого ты любил в этой своей жизни, кроме себя, своего эго? Обвинять других во всех смертных грехах проще, чем попытаться разобраться в себе. Быть непонятым куда интереснее и завлекательнее.
— Бог наградил меня особым даром и отдал в руки тех, кто ничего в этом не понимает, — поерничал Быстрицкий высоким голосом, покривлявшись перед Сергеем. — Так и кто виноват в том, что с тобой происходит?
— Не кто. А что? — хмыкнул Сергей, нисколько не обидевшись на странную и непозволительную выходку своего преподавателя. Но в кои веки они разговаривали не как учитель с учеником, а как равные. Он отставил в сторону недопитую, уже вторую бутылку с виски, и поднял вверх свою левую руку. — Она…
— Ну да, ну да, — скривился Владимир Петрович, — наслышан от твоего деда, что ты левша. Гордыня это, милый мой, быть непризнанным гением, скрипачом дьявола, куда приятнее, чем обычным трудягой. Только ты не он. И Каприз номер…
— Нет, — закричал истерично Сергей, взмахнув руками и сметая все, что стояло сверху на невысоком баре — вниз полетели нотные листки, статуэтки и бронзовый бюст Бетховена.
— Он-то тут при чем? — фыркнул Быстрицкий. — Этот был туг на ухо, а ты на душу.
— Нет, — снова выкрикнул Сергей, падая на колени и упираясь руками в пол. Он поднял тяжелый бюст, несколько секунд его рассматривал, а потом с силой опустил на пальцы левой руки, дробя и ломая их. Потом ударил себя еще и еще раз. Он бил по руке, не чувствуя физической боли, душевная была гораздо сильнее.
— Дурак ты, — пнул его Быстрицкий, когда Сергей упал в изнеможении, прижимая к себе искромсанную руку. — Хотя, может, и прав.
Он, сходив в спальню за простыней, соорудил Сергею повязку, крепко привязав к телу покалеченную руку. И потащил несопротивляющегося парня к машине. Хоть это ему мало теперь поможет, но в больницу его отвезти все же надо…
Во избежание истерики и попытки покинуть автомобиль на ходу, когда хмель начнет выходить из дурной головы Сергея, Владимир Петрович пристегнул его, усадив на пассажирское сидение рядом с собой. А сам не стал, оставив себе некоторую свободу действий. Гнать он не собирался — не смертельно больного везет…
Вылетевший на встречную полосу автомобиль Быстрицкий увидел слишком поздно, когда сделать уже ничего практически не мог. Стараясь уйти от лобового столкновения, он резко вывернул руль влево, чтобы затормозить на противоположной обочине. Но на скользкой дороге не справился с управлением — машину занесло, она опрокинулась в кювет и закувыркалась по заснеженному полю. Автомобиль, последний раз покачавшись на крыше, все же встал на свои четыре колеса.
Сергей мгновенно протрезвел, когда увидел залитое кровью лицо своего учителя. Извернувшись, он отстегнул ремень безопасности здоровой рукой, попытался открыть помятую дверцу, а потом выбил ее ногами и вывалился на снег. Поначалу он пополз в сторону от автомобиля, который мог в любую минуту взорваться, так как запах бензина был очень силен. Но потом вернулся, полез назад в искореженную машину, подхватил бесчувственное тело Быстрицкого подмышки и потащил наружу.
К ним со всех сторон бежали люди. Владимира Петровича и его подхватили, тут же усадили в какой-то микроавтобус, не дожидаясь «скорой помощи», и повезли в сторону ближайшей больницы.
ГЛАВА 10
— Сереженька, тебе денег не хватает? — спросил вкрадчивым голосом как-то в очередной четверг Рывкин, прищурив глаз. — Так я халтурку могу подтянуть. На хороших исполнителей заявок много, только у меня студенты консерватории — не могу я ими рисковать.
— Почему не хватает? — удивился Сергей такому странному вопросу.
— Тебя видели в переходе, играющим на скрипке.
Он, конечно, предположил, что тот руку старается набить, восстановить исполнительское мастерство. Но…
— Ах, это, — рассмеялся Сергей. — Я немного ребятам помогаю подзаработать. Так сказать даю мастер-класс.
— А то, смотри, — продолжил Борис Леонидович, — богатые красивые свадьбы требуют и интеллигентных исполнителей. И девушке твоей найдется работка.
— Какой девушке? — не сразу понял его Сергей.
— Той, что тогда отчислили с вокального отделения, Ольге, — опустил глаза Рывкин. Конечно, он был в курсе того скандала, что разгорелся вокруг его лучшего исполнителя и его подружки, чувствовал себя виноватым в том, что произошло, и больше не рисковал ребятами из своих оркестров.
