Мать говорила: «Чем южнее, тем люди тупее». Не то, чтоб сама она была шибко умной – а то не жила бы в такой нищете, – но тут оказалась права. В дороге Дерген часто вспоминал ее слова.
Да, южане славились изворотливостью, старались схитрить, торговались до изнеможения. Но были при этом так беспечны и простодушны. Сперва не верилось, что они и правда любому чужаку открывают свои подлинные имена. Дерген-то с детства уяснил – нельзя так делать. Кто знает, кого встретишь, вдруг это сильный колдун или жрец, вывернет твою душу наизнанку, и станешь его рабом. Потому, когда спрашивали: «Кто такой?», Дерген называл имя родной деревни. В долинах и предгорьях севера этого хватало, а как добрался до степей, стало тяжко.
Люди смотрели недоверчиво. Не нужно быть чародеем или слугой духов, чтобы отличить настоящее имя от детского прозвища или взрослой клички, и уж тем более – от названия деревни. Старались допытаться, а то и гнали прочь. «Добрый человек имени не скроет, а дурного на порог не пущу». «Не назвался, так и катись к безымянному зверью на водопой». Пытался объяснить, но без толку. Гостевые дома манили изгибами ярких крыш, запахами еды и перезвоном колокольчиков, но хозяева как один попадались злые. Вот Дерген и перестал заходить в приюты для странников. Незаметно пробирался в дома и амбары, брал припасы втихомолку и шел дальше. Так южане и теряли свое добро и выгоду, – он же не прочь был отработать, вовсе не прочь. Тупые, верно мать говорила.
Пару раз, конечно, пришлось поплатиться. Однажды едва не поймали, убегал, бросив все. А потом покусали собаки, да так сильно, что Дерген хромал много дней. Но до города добрался.
Не селение с деревянным частоколом, настоящий город с крепостной стеной! Прежде здесь жил князь, а теперь поселился императорский наместник. Лазурные полотнища флагов струились на ветру, над воротами переплеталась колдовская роспись. На подступах любого допрашивала стража, – кто, откуда, зачем пришел, – и, конечно, Дерген им не приглянулся, прогнали.
Только он не сдался. Ясно же, раз есть ворота и стража, то есть и лазейка, тайный путь внутрь. Нужно только поискать.
Тогда Дерген и встретил лицедеев.
Подоспели они уже после заката. Шумно перекрикиваясь, распрягли мохноногих лошадок, развели огонь. Поклажу сгружать не стали. Она возвышалась над телегой огромным горбом, и Дергену было до смерти любопытно, что же спрятано под пестрой линялой тканью. Но подкрасться не решился – знал россказни о бродягах, что колесят по империи и потешают народ с подмостков. Говорили, что лицедеи – люди безродные, обманщики и воры, не боятся ни жрецов, ни духов. А с безбожниками лучше не связываться, это и дураку ясно.
Да только эти безбожниками не были. Даже издалека Дерген увидел, как они ставят походный алтарь, раздувают угли в жаровне, бросают щепотки благовоний. А когда начали петь хвалу Господину Дорог, Дерген решился. Подошел, не таясь.
Его не прогнали. И не удивились тому, как назвался, – мало ли отчего человек скрывает истинное имя, может, беглый или другие грехи. Угостили кислой брагой, разговор пошел живее, и вскоре порешили, что лишняя пара рук не повредит. Да что там – к месту будет, до полной дюжины как раз не хватает одного работника.
Так Дерген и остался с ними.
Сперва он был на подхвате, работа оказалась не простая. В телеге прятались разборные подмостки, их поставить – уже целое дело. Потом научился надевать цветные лицедейские тряпки, примерять чужие личины, изображать героев из сказок и легенд. Поначалу чувствовал себя глупо в шелковых лоскутных нарядах, боялся перепутать слова или не в такт загреметь трещоткой. Но сам не заметил, как увлекся новым ремеслом. Восхищенные вздохи и крики зрителей пьянили, а ругань и свист злили до темноты в глазах. Но Дерген знал, что сможет отыграться, ведь трудиться приходилось не только напоказ. Порой он и сам исчезал в толпе.
Срезать кошель у зеваки, глазеющего на подмостки, – самое плевое дело. Случались поручения и посложней. В каждом городе у лицедеев были друзья и сообщники, тайные склады и места для торгов. Сколько запретного Дерген успел повидать! Крал утварь из храмов, продавал поддельные обереги, даже имперская печать как-то попала в руки. Сине-зеленая, как море из сказок, она будто светилась изнутри. Великий грех украсть такую вещь, а продать – и подавно! Но от людской кары уберечься легко, а боги может и наказали бы, да Господин Дорог не позволял, защищал. Все знают, он сильный дух, но сумасбродный и веселый, любит вольных странников.
Но не каждый может вечно скитаться. За три года, что Дерген провел с лицедеями, половина из них ушла, появились новые. Человеку ведь что нужно? Скопить серебра, может, золота даже, осесть где-нибудь, обзавестись семьей. Хоть Дергена и не тянуло к оседлой жизни, все же он досадовал, что никак не может уберечь деньги. Вроде вот они были – а уже ни гроша. Снова и снова пытался после дележки отложить впрок хоть монету, и не выходило.
А потом появилась Вешка, и остальное стало неважно.
Она пришла в дурной год, когда беды валились одна за другой. Бежишь от несчастья – а тут и новое. В одном княжестве мор, в другом неурожай, то река выйдет из берегов и затопит дорогу, то ураган застанет в пути. Зимой пошел слух о хвори императора, и вовсе сделалось худо. Веселье запретили, – словно это грех! – даже за городской стеной стража не давала поставить подмостки. На площади звенели молитвенные цимбалы, заунывно пели жрецы. По весне император умер, а лучше не стало. Никаких игрищ – траур. Имперские глашатые сами превратились в лицедеев, кричали: ждите, правитель вернется, тогда и спляшете. Он, мол, не умер, уехал за исцелением, а вернется, вот заживем. Может, какие дураки и верили, а Дерген своими глазами видел похоронную процессию, слышал, как надрываются плакальщицы.
Не то чтоб совсем нищета наступила. Нет, выживали, то одно поручение, то другое, да все урывками. Без представлений не поездишь свободно. И осталась-то горстка: громила Синчит за старшего, его сестра Аюта, дудочник Рокам и Джуфа, который больше спал да ел. И Дерген.
Их приютил хозяин гостевого дома, а плату брал работой. Лихих дел не поручал, так, мешки таскать и прятать. Но и попадаться страже нельзя было, сразу поймут, что в обход налогов торговля.
Дороги обезлюдели, гостевой дом пустовал. В тот вечер никого, кроме лицедеев, и не было в комнате у очага. Огонь едва горел, дрова берегли. Пили пиво – разбавленное сверх меры – лениво перебрасывались словами, коротали вечер. И тут брякнули колокольцы под косяком, скрипнула дверь. Дерген поежился от сквозняка, обернулся.
На пороге стояла женщина. Куталась в бело-алое полотно, комкала края накидки. Дерген присмотрелся, понял: это ж траурный флаг, такие на верстовых столбах развешаны! Дорогая, шелковая ткань, бери, коли смелый, только храбрецов нет. А эта решилась.
– Примите к себе, – сказала она. Забилось пламя в светильнике у дверей, затрепетало от ветра. Тени пустились в пляс, не давали разглядеть лицо чужачки. – Могу гадать, могу воровать. Пригожусь.
– А мы что же, воры? – Синчит поднялся со скамьи, грозно шагнул ей навстречу. Вышло картинно, как на подмостках. Дерген едва сдержал усмешку. – Ты как нас отыскала?
– За ним шла, – ответила она.
И показала на Дергена.
Да быть не может! Он по пустой улице выходил, и за городской стеной никого не встретил. Дерген хотел возмутиться, обличить девку, а то и вытолкать вон. Но не успел – Синчит захохотал, загомонили и остальные, а Аюта крикнула, давясь смехом:
– Вот повезло тебе, Бубен! Хватай, пока не убежала!
Бубном Дерген стал после испытания. Как и всякие набожные люди, без обряда лицедеи никого к себе не брали. А обряд ясно какой: либо свадьба, либо подвиг. Жены для Дергена не нашлось, так что ему задали задачу. Укради священную утварь из чужого храма или катись отсюда! Можно было срезать бубенец с плаща зазевавшегося жреца или утащить кость с алтаря Безымянного, но Дерген решил – нет уж. И доказал, что достоин защиты Господина Дорог, – украл молитвенный бубен из святилища духа Желтой реки. Сразу заслужил уважение! Еще бы, против такого страшного бога пошел, не испугался. Бубен продавать не стали, возили с поклажей, а в дальних деревнях Дерген иногда рядился жрецом. Местные дураки верили, несли подношения. Ни разу еще не вскрылся обман, Господин Дорог оберегал.
– За Бубном притащилась, значит, – сказал, наконец, Синчит. – А кличут тебя как?
Чужачка мотнула головой, на миг оказалась на свету. Хлестнули по щекам короткие, неровные волосы – будто ножом обкромсаны в спешке. Дерген поймал ее взгляд. Вроде злится, щурит глаза, раскосые, черные. Или просит помочь? Как и Дерген, не хочет первым встречным открывать свое имя.
Он поставил кружку, пошел к двери. Женщина смотрела на него, а ветер трепал ее накидку, все пытался раздуть полотно флага.
– Ко мне шла, так заходи, – сказал Дерген и обхватил ее, потянул на себя, заставил сойти с порога. – Что встала, как траурный столб?
Думал, плюнет в лицо, а то и ударит, но она лишь кивнула. Вывернулась из-под его руки, подошла к огню.
– Да какой из нее она столб, – хмыкнул Синчит. – По плечо тебе будет. Так, путевая вешка малая.
Вешкой ее и прозвали.
Весь вечер она сидела подле Дергена, а когда позвал наверх, – упрямиться не стала. Не спросила ни о чем, поднялась по скрипучей лестнице.
На чердаке пахло как в лавке лекаря. Шалфей, зверобой, мята и горный чай, – у Дергена закружилась голова. Все боялись заразы, а ну как сляжет народ вслед за императором? Собирали травы, жгли, подмешивали в питье и еду.
Вешка потянулась к стропилам, тронула подвешенные пучки соцветий. Замерла. А потом обернулась к Дергену, повела плечами, освободилась от краденой тряпки.
Такой женщины у него еще не было. Дикий дух, а не девка! Торопилась – как от смерти бежала, – выгибалась и шипела, смеялась, сыпала непристойностями, а обнимала так цепко, что ногти царапали спину. Еще пол ночи не миновало, а Дерген уже понял: все, пропал он, поймала.
Когда месяц заглянул в оконце, Вешка поежилась, словно от холода, и закрыла глаза. Не шелохнулась, когда Дерген коснулся ее щеки. Так и лежала среди лунных теней. Заснула? Он приподнялся на локте, стал разглядывать. Сперва решил – мерещится, опьянел от травяного дурмана и страсти. Но нет, Вешка и впрямь была в отметинах, в колдовской росписи. На ключицах, изгибаясь, темнели знаки, выгнутые, вогнутые, круглые. Всмотрелся – это же путь луны по небу, от новорожденного серпа до умирающего. А на плече, что это? Тронул и нащупал рубцы, давно зажившие, старые. Рабское клеймо, вот это что.
И не какое-нибудь, а имперское. На печати, что когда-то попалась Дергену в руки, была та же резьба. Круг, пронзенный лучами. И как же сразу не догадался, что беглая? Ведь прятала руки. Надо бы найти знатока, что сведет клеймо. Только это больно. Хорошо хоть другой узор неприметный, рубаху надеть – и никто не увидит. Но откуда эти луны, разве не ведьм так расписывают?
Вешка открыла глаза и поймала его руку.
– Ты что же, жрица луны? – спросил Дерген.
– Была послушницей. – Она отвела взгляд, будто вдруг застыдилась. – Не успела жрицей стать, в рабство угнали.
А россказни про жриц другие ходили. Дерген тогда еще дома жил, копался в поле, а на торгах слушал всякие байки. Там болтали, что ведьмы повздорили с императором и сгинули. Только ясно – вранье это было, вот же Вешка.
– Одежду тебе с утра достану, – пообещал он. – Что за дурь, под флагом прятаться.
Гадала Вешка на славу. Сперва ничего у нее не было, лишь черные и белые камешки, подобранные у дороги. Кидала их в пыль, смолкала, закрыв глаза, а потом уже отвечала. Голос становился утробным, темным, – услышишь и не поверишь, что Вешка это! – и просящие не смели перебивать. Охотно платили, отдавали медяки, хлеб и куски полотна.
В начале лета Синчит пересчитал нажитое и хмыкнул: «От жены твоей, Бубен, пользы больше, чем от тебя. Давай-ка, трудись с ней в паре, рядись жрецом-гадателем». Из повозки извлекли шесты – прежде-то они стояли по краям подмостков, зазывали толпу яркими стягами, – натянули тряпки, придумали шатер. Ставили его вблизи деревень и у перекрестков. Дерген бил в бубен, завывал, выкрикивал строки гимнов, путал и пропускал слова, да и что с того. Неудачных дней почти и не было, дурачье не могло пройти мимо, всем лишь бы спросить о судьбе. В шатре дымились травы, Вешка сидела в полумраке как изваяние, терялась в складках красных и черных одежд, только побрякушки блестели. На столе мерцал колдовской камень. Добыть его оказалось непросто, пришлось красть из обоза наместника, опаснее работы у Дергена не случалось. Просители завороженно смотрели, как Вешка протыкает палец длинной иглой, и капли крови падают на кристалл, стекают по острым граням. В плошке для подношений звенели теперь железные монеты, а порой и серебро.
Как же удачно! Дерген порой замирал, пораженный, не мог поверить, что привалило такое счастье. Но чаще просто ходил как в дурмане, пьяный от летнего воздуха, ночей с Вешкой, ударов бубна и запахов воскурений. Просители в гадальном шатре бормотали про тяготы жизни: налоги, смута, засуха, что будет, что мне делать, спроси богов, станет ли лучше. Дерген слышал эти слова и не слышал, ведь все было так хорошо, лучше и быть не может!
А потом Джуфа – дурак криворукий – попался.
Условились поутру встретиться на перекрестке, и Дерген с Вешкой ждали, ждали долго. Шатер уже разобрали, а солнце поднималось все выше. Сперва пеклись на обочине, потом спрятались в жидкую тень яблони. Смотрели, как пастух перегоняет стадо через дорогу, после следили за ползущим караваном. Скрипели колеса, звякали бляхи на поводьях, охранники недобро косились. Да где же лицедеи, неужели забыли про встречу?
Лишь к вечеру прибежал дудочник Рокам. Уронил на землю тюк, размотал черную тряпку на лице и выпалил:
– Джуфу скрутили, а Синчит с Аютой нас бросили! Сбежали, и телегу забрали, и все пожитки!
Что толку костерить предателей и неумеху, ничего уже не исправить. Рассудок поможет, а гнев погубит, – кто же не знает эту старую мудрость? Дерген плюнул в пыль и сказал:
– Да и ладно. Втроем справимся. Украдем тебе священную дудку, будешь вторым жрецом.
– Не стану, – ответил Рокам. – Домой вернусь. Я на подмостках выступать хотел, толпу радовать, а теперь воровство только и обман. Лучше в поле работать, раз так.
А Вешка перемен не испугалась, не удивилась даже.
– Ты что же, – спросил Дерген позже, на исходе ночи, – знала, что так будет?
Она кивнула.
– Знала. Видела.
Тогда Дерген понял, что гадания у Вешки настоящие.
Вдвоем, так вдвоем! Может, и тяжелее, помощи не жди, зато делиться не надо и про дорогу спорить. Утром, как решали отправиться в путь, Вешка бросала перед собой пять камешков, смотрела на следы в пыли и говорила, куда идти. Ни разу в беду не завела.
И теперь, без других попутчиков, Вешка будто успокоилась. Не отмалчивалась, когда Дерген заговаривал о прошлом. Он не хотел бередить былое, вовсе нет! Но порой так трудно было удержаться. Вешка отвечала, пусть односложно, скупо: «Да, в столицу угнали. Рабыней во дворец. Жить можно было, видишь, не померла». Несколько раз Дерген порывался найти умельцев, чтобы свели клеймо, но Вешка и думать об этом не хотела.
Да, южане славились изворотливостью, старались схитрить, торговались до изнеможения. Но были при этом так беспечны и простодушны. Сперва не верилось, что они и правда любому чужаку открывают свои подлинные имена. Дерген-то с детства уяснил – нельзя так делать. Кто знает, кого встретишь, вдруг это сильный колдун или жрец, вывернет твою душу наизнанку, и станешь его рабом. Потому, когда спрашивали: «Кто такой?», Дерген называл имя родной деревни. В долинах и предгорьях севера этого хватало, а как добрался до степей, стало тяжко.
Люди смотрели недоверчиво. Не нужно быть чародеем или слугой духов, чтобы отличить настоящее имя от детского прозвища или взрослой клички, и уж тем более – от названия деревни. Старались допытаться, а то и гнали прочь. «Добрый человек имени не скроет, а дурного на порог не пущу». «Не назвался, так и катись к безымянному зверью на водопой». Пытался объяснить, но без толку. Гостевые дома манили изгибами ярких крыш, запахами еды и перезвоном колокольчиков, но хозяева как один попадались злые. Вот Дерген и перестал заходить в приюты для странников. Незаметно пробирался в дома и амбары, брал припасы втихомолку и шел дальше. Так южане и теряли свое добро и выгоду, – он же не прочь был отработать, вовсе не прочь. Тупые, верно мать говорила.
Пару раз, конечно, пришлось поплатиться. Однажды едва не поймали, убегал, бросив все. А потом покусали собаки, да так сильно, что Дерген хромал много дней. Но до города добрался.
Не селение с деревянным частоколом, настоящий город с крепостной стеной! Прежде здесь жил князь, а теперь поселился императорский наместник. Лазурные полотнища флагов струились на ветру, над воротами переплеталась колдовская роспись. На подступах любого допрашивала стража, – кто, откуда, зачем пришел, – и, конечно, Дерген им не приглянулся, прогнали.
Только он не сдался. Ясно же, раз есть ворота и стража, то есть и лазейка, тайный путь внутрь. Нужно только поискать.
Тогда Дерген и встретил лицедеев.
Подоспели они уже после заката. Шумно перекрикиваясь, распрягли мохноногих лошадок, развели огонь. Поклажу сгружать не стали. Она возвышалась над телегой огромным горбом, и Дергену было до смерти любопытно, что же спрятано под пестрой линялой тканью. Но подкрасться не решился – знал россказни о бродягах, что колесят по империи и потешают народ с подмостков. Говорили, что лицедеи – люди безродные, обманщики и воры, не боятся ни жрецов, ни духов. А с безбожниками лучше не связываться, это и дураку ясно.
Да только эти безбожниками не были. Даже издалека Дерген увидел, как они ставят походный алтарь, раздувают угли в жаровне, бросают щепотки благовоний. А когда начали петь хвалу Господину Дорог, Дерген решился. Подошел, не таясь.
Его не прогнали. И не удивились тому, как назвался, – мало ли отчего человек скрывает истинное имя, может, беглый или другие грехи. Угостили кислой брагой, разговор пошел живее, и вскоре порешили, что лишняя пара рук не повредит. Да что там – к месту будет, до полной дюжины как раз не хватает одного работника.
Так Дерген и остался с ними.
Сперва он был на подхвате, работа оказалась не простая. В телеге прятались разборные подмостки, их поставить – уже целое дело. Потом научился надевать цветные лицедейские тряпки, примерять чужие личины, изображать героев из сказок и легенд. Поначалу чувствовал себя глупо в шелковых лоскутных нарядах, боялся перепутать слова или не в такт загреметь трещоткой. Но сам не заметил, как увлекся новым ремеслом. Восхищенные вздохи и крики зрителей пьянили, а ругань и свист злили до темноты в глазах. Но Дерген знал, что сможет отыграться, ведь трудиться приходилось не только напоказ. Порой он и сам исчезал в толпе.
Срезать кошель у зеваки, глазеющего на подмостки, – самое плевое дело. Случались поручения и посложней. В каждом городе у лицедеев были друзья и сообщники, тайные склады и места для торгов. Сколько запретного Дерген успел повидать! Крал утварь из храмов, продавал поддельные обереги, даже имперская печать как-то попала в руки. Сине-зеленая, как море из сказок, она будто светилась изнутри. Великий грех украсть такую вещь, а продать – и подавно! Но от людской кары уберечься легко, а боги может и наказали бы, да Господин Дорог не позволял, защищал. Все знают, он сильный дух, но сумасбродный и веселый, любит вольных странников.
Но не каждый может вечно скитаться. За три года, что Дерген провел с лицедеями, половина из них ушла, появились новые. Человеку ведь что нужно? Скопить серебра, может, золота даже, осесть где-нибудь, обзавестись семьей. Хоть Дергена и не тянуло к оседлой жизни, все же он досадовал, что никак не может уберечь деньги. Вроде вот они были – а уже ни гроша. Снова и снова пытался после дележки отложить впрок хоть монету, и не выходило.
А потом появилась Вешка, и остальное стало неважно.
Она пришла в дурной год, когда беды валились одна за другой. Бежишь от несчастья – а тут и новое. В одном княжестве мор, в другом неурожай, то река выйдет из берегов и затопит дорогу, то ураган застанет в пути. Зимой пошел слух о хвори императора, и вовсе сделалось худо. Веселье запретили, – словно это грех! – даже за городской стеной стража не давала поставить подмостки. На площади звенели молитвенные цимбалы, заунывно пели жрецы. По весне император умер, а лучше не стало. Никаких игрищ – траур. Имперские глашатые сами превратились в лицедеев, кричали: ждите, правитель вернется, тогда и спляшете. Он, мол, не умер, уехал за исцелением, а вернется, вот заживем. Может, какие дураки и верили, а Дерген своими глазами видел похоронную процессию, слышал, как надрываются плакальщицы.
Не то чтоб совсем нищета наступила. Нет, выживали, то одно поручение, то другое, да все урывками. Без представлений не поездишь свободно. И осталась-то горстка: громила Синчит за старшего, его сестра Аюта, дудочник Рокам и Джуфа, который больше спал да ел. И Дерген.
Их приютил хозяин гостевого дома, а плату брал работой. Лихих дел не поручал, так, мешки таскать и прятать. Но и попадаться страже нельзя было, сразу поймут, что в обход налогов торговля.
Дороги обезлюдели, гостевой дом пустовал. В тот вечер никого, кроме лицедеев, и не было в комнате у очага. Огонь едва горел, дрова берегли. Пили пиво – разбавленное сверх меры – лениво перебрасывались словами, коротали вечер. И тут брякнули колокольцы под косяком, скрипнула дверь. Дерген поежился от сквозняка, обернулся.
На пороге стояла женщина. Куталась в бело-алое полотно, комкала края накидки. Дерген присмотрелся, понял: это ж траурный флаг, такие на верстовых столбах развешаны! Дорогая, шелковая ткань, бери, коли смелый, только храбрецов нет. А эта решилась.
– Примите к себе, – сказала она. Забилось пламя в светильнике у дверей, затрепетало от ветра. Тени пустились в пляс, не давали разглядеть лицо чужачки. – Могу гадать, могу воровать. Пригожусь.
– А мы что же, воры? – Синчит поднялся со скамьи, грозно шагнул ей навстречу. Вышло картинно, как на подмостках. Дерген едва сдержал усмешку. – Ты как нас отыскала?
– За ним шла, – ответила она.
И показала на Дергена.
Да быть не может! Он по пустой улице выходил, и за городской стеной никого не встретил. Дерген хотел возмутиться, обличить девку, а то и вытолкать вон. Но не успел – Синчит захохотал, загомонили и остальные, а Аюта крикнула, давясь смехом:
– Вот повезло тебе, Бубен! Хватай, пока не убежала!
Бубном Дерген стал после испытания. Как и всякие набожные люди, без обряда лицедеи никого к себе не брали. А обряд ясно какой: либо свадьба, либо подвиг. Жены для Дергена не нашлось, так что ему задали задачу. Укради священную утварь из чужого храма или катись отсюда! Можно было срезать бубенец с плаща зазевавшегося жреца или утащить кость с алтаря Безымянного, но Дерген решил – нет уж. И доказал, что достоин защиты Господина Дорог, – украл молитвенный бубен из святилища духа Желтой реки. Сразу заслужил уважение! Еще бы, против такого страшного бога пошел, не испугался. Бубен продавать не стали, возили с поклажей, а в дальних деревнях Дерген иногда рядился жрецом. Местные дураки верили, несли подношения. Ни разу еще не вскрылся обман, Господин Дорог оберегал.
– За Бубном притащилась, значит, – сказал, наконец, Синчит. – А кличут тебя как?
Чужачка мотнула головой, на миг оказалась на свету. Хлестнули по щекам короткие, неровные волосы – будто ножом обкромсаны в спешке. Дерген поймал ее взгляд. Вроде злится, щурит глаза, раскосые, черные. Или просит помочь? Как и Дерген, не хочет первым встречным открывать свое имя.
Он поставил кружку, пошел к двери. Женщина смотрела на него, а ветер трепал ее накидку, все пытался раздуть полотно флага.
– Ко мне шла, так заходи, – сказал Дерген и обхватил ее, потянул на себя, заставил сойти с порога. – Что встала, как траурный столб?
Думал, плюнет в лицо, а то и ударит, но она лишь кивнула. Вывернулась из-под его руки, подошла к огню.
– Да какой из нее она столб, – хмыкнул Синчит. – По плечо тебе будет. Так, путевая вешка малая.
Вешкой ее и прозвали.
Весь вечер она сидела подле Дергена, а когда позвал наверх, – упрямиться не стала. Не спросила ни о чем, поднялась по скрипучей лестнице.
На чердаке пахло как в лавке лекаря. Шалфей, зверобой, мята и горный чай, – у Дергена закружилась голова. Все боялись заразы, а ну как сляжет народ вслед за императором? Собирали травы, жгли, подмешивали в питье и еду.
Вешка потянулась к стропилам, тронула подвешенные пучки соцветий. Замерла. А потом обернулась к Дергену, повела плечами, освободилась от краденой тряпки.
Такой женщины у него еще не было. Дикий дух, а не девка! Торопилась – как от смерти бежала, – выгибалась и шипела, смеялась, сыпала непристойностями, а обнимала так цепко, что ногти царапали спину. Еще пол ночи не миновало, а Дерген уже понял: все, пропал он, поймала.
Когда месяц заглянул в оконце, Вешка поежилась, словно от холода, и закрыла глаза. Не шелохнулась, когда Дерген коснулся ее щеки. Так и лежала среди лунных теней. Заснула? Он приподнялся на локте, стал разглядывать. Сперва решил – мерещится, опьянел от травяного дурмана и страсти. Но нет, Вешка и впрямь была в отметинах, в колдовской росписи. На ключицах, изгибаясь, темнели знаки, выгнутые, вогнутые, круглые. Всмотрелся – это же путь луны по небу, от новорожденного серпа до умирающего. А на плече, что это? Тронул и нащупал рубцы, давно зажившие, старые. Рабское клеймо, вот это что.
И не какое-нибудь, а имперское. На печати, что когда-то попалась Дергену в руки, была та же резьба. Круг, пронзенный лучами. И как же сразу не догадался, что беглая? Ведь прятала руки. Надо бы найти знатока, что сведет клеймо. Только это больно. Хорошо хоть другой узор неприметный, рубаху надеть – и никто не увидит. Но откуда эти луны, разве не ведьм так расписывают?
Вешка открыла глаза и поймала его руку.
– Ты что же, жрица луны? – спросил Дерген.
– Была послушницей. – Она отвела взгляд, будто вдруг застыдилась. – Не успела жрицей стать, в рабство угнали.
А россказни про жриц другие ходили. Дерген тогда еще дома жил, копался в поле, а на торгах слушал всякие байки. Там болтали, что ведьмы повздорили с императором и сгинули. Только ясно – вранье это было, вот же Вешка.
– Одежду тебе с утра достану, – пообещал он. – Что за дурь, под флагом прятаться.
Гадала Вешка на славу. Сперва ничего у нее не было, лишь черные и белые камешки, подобранные у дороги. Кидала их в пыль, смолкала, закрыв глаза, а потом уже отвечала. Голос становился утробным, темным, – услышишь и не поверишь, что Вешка это! – и просящие не смели перебивать. Охотно платили, отдавали медяки, хлеб и куски полотна.
В начале лета Синчит пересчитал нажитое и хмыкнул: «От жены твоей, Бубен, пользы больше, чем от тебя. Давай-ка, трудись с ней в паре, рядись жрецом-гадателем». Из повозки извлекли шесты – прежде-то они стояли по краям подмостков, зазывали толпу яркими стягами, – натянули тряпки, придумали шатер. Ставили его вблизи деревень и у перекрестков. Дерген бил в бубен, завывал, выкрикивал строки гимнов, путал и пропускал слова, да и что с того. Неудачных дней почти и не было, дурачье не могло пройти мимо, всем лишь бы спросить о судьбе. В шатре дымились травы, Вешка сидела в полумраке как изваяние, терялась в складках красных и черных одежд, только побрякушки блестели. На столе мерцал колдовской камень. Добыть его оказалось непросто, пришлось красть из обоза наместника, опаснее работы у Дергена не случалось. Просители завороженно смотрели, как Вешка протыкает палец длинной иглой, и капли крови падают на кристалл, стекают по острым граням. В плошке для подношений звенели теперь железные монеты, а порой и серебро.
Как же удачно! Дерген порой замирал, пораженный, не мог поверить, что привалило такое счастье. Но чаще просто ходил как в дурмане, пьяный от летнего воздуха, ночей с Вешкой, ударов бубна и запахов воскурений. Просители в гадальном шатре бормотали про тяготы жизни: налоги, смута, засуха, что будет, что мне делать, спроси богов, станет ли лучше. Дерген слышал эти слова и не слышал, ведь все было так хорошо, лучше и быть не может!
А потом Джуфа – дурак криворукий – попался.
Условились поутру встретиться на перекрестке, и Дерген с Вешкой ждали, ждали долго. Шатер уже разобрали, а солнце поднималось все выше. Сперва пеклись на обочине, потом спрятались в жидкую тень яблони. Смотрели, как пастух перегоняет стадо через дорогу, после следили за ползущим караваном. Скрипели колеса, звякали бляхи на поводьях, охранники недобро косились. Да где же лицедеи, неужели забыли про встречу?
Лишь к вечеру прибежал дудочник Рокам. Уронил на землю тюк, размотал черную тряпку на лице и выпалил:
– Джуфу скрутили, а Синчит с Аютой нас бросили! Сбежали, и телегу забрали, и все пожитки!
Что толку костерить предателей и неумеху, ничего уже не исправить. Рассудок поможет, а гнев погубит, – кто же не знает эту старую мудрость? Дерген плюнул в пыль и сказал:
– Да и ладно. Втроем справимся. Украдем тебе священную дудку, будешь вторым жрецом.
– Не стану, – ответил Рокам. – Домой вернусь. Я на подмостках выступать хотел, толпу радовать, а теперь воровство только и обман. Лучше в поле работать, раз так.
А Вешка перемен не испугалась, не удивилась даже.
– Ты что же, – спросил Дерген позже, на исходе ночи, – знала, что так будет?
Она кивнула.
– Знала. Видела.
Тогда Дерген понял, что гадания у Вешки настоящие.
Вдвоем, так вдвоем! Может, и тяжелее, помощи не жди, зато делиться не надо и про дорогу спорить. Утром, как решали отправиться в путь, Вешка бросала перед собой пять камешков, смотрела на следы в пыли и говорила, куда идти. Ни разу в беду не завела.
И теперь, без других попутчиков, Вешка будто успокоилась. Не отмалчивалась, когда Дерген заговаривал о прошлом. Он не хотел бередить былое, вовсе нет! Но порой так трудно было удержаться. Вешка отвечала, пусть односложно, скупо: «Да, в столицу угнали. Рабыней во дворец. Жить можно было, видишь, не померла». Несколько раз Дерген порывался найти умельцев, чтобы свели клеймо, но Вешка и думать об этом не хотела.
