Второй песней был плач, стон о запечатанной гробнице, – Нэйно пела его вечерами у костров и в домах приютивших её людей. Все смолкали, слушали, надвигающаяся ночь казалась тоскливой и тёмной.
Нэйно шла путём, которым некогда прошёл император, расспрашивала о нём. Хранила в памяти эти рассказы, перебирала каждое слово, стремилась отделить правду от вымысла, чтобы потом вырастить новые гимны, новые песни.
Затем, как и прежде, широкий путь превратился в узкую тропу, а шумный караван сменился одиночеством. Едва приметная дорожка бежала через степь и вывела Нэйно к озеру жриц луны.
Небо темнело, звёзды проступали на нём, мерцали, стареющий серп висел на востоке, золотисто-алый. Нэйно шептала гимн, и собственный голос казался ей чужим и далёким. Ноги отяжелели, увязали в страхе, как в волнах песка, мысли метались. Разве можно приходить к кровавым женщинам ночью, в разгар их силы? Надо бежать прочь, переночевать у дороги, вернуться к озеру на рассвете.
Но Нэйно шла вперёд, шаг за шагом, и не переставала петь, еле слышно.
На берегу горел костёр. Но всего один, а не множество. Воздух был пронзительным, свежим, – ни запаха крови, ни чёрного дыма. Нэйно огляделась, ища алтари и россыпи костей, но увидела лишь косматую тень.
Та поднялась с земли – медленно, словно каждое движение причиняло боль. Огненные отсветы упали на лицо, измазанное в саже, озарили кривую усмешку и лихорадочный блеск глаз.
– Я Акарат.
Голос был резким, как звук удара. Ещё шаг – и тень превратилась в женщину, одетую лишь в юбку из шкуры и в ожерелья из бусин и костей. Одна рука висела безжизненно, как плеть, а другая сжимала рукоять серпа, – старого, почерневшего то ли от ржавчины, то ли от крови.
– Учить тебя не буду, – сказала Акарат. – Ты обещана мужчине, луна тебя не примет. Уходи. А если пришла за чарами – возвращайся, но приводи жертву.
– Я пришла спросить об императоре, – ответила Нэйно.
Акарат зашипела, взмахнула серпом, рассекла пламя костра. Нэйно знала, что должна испугаться, заслониться от света луны и от взгляда ведьмы, бежать прочь. Но вместо страха ощутила покой – он опустился на плечи как лёгкий плащ, и ни ветер, ни жар, ни мгла не могли подобраться к ней, потревожить душу.
– Кто прислал тебя, девка? – крикнула Акарат и зашлась в кашле. – Мало было втоптать нас в землю, хотите, чтобы мы тратили дар, пытаясь вернуть врага, укрепить его детище? Убирайся! Чары луны сгинут, но не достанутся империи.
И плюнула на землю, словно слово «империя» было ядом, отравляющим кровь.
Незримый покров распростёрся вокруг Нэйно как крылья. «Она не убьёт меня, – думала Нэйно. – Не посмеет. Я вижу, это правда – он был сильнее всех жриц луны».
А вслух сказала:
– Никто не посылал меня, только моё сердце. Ни боги, ни духи, ни люди не приказывали мне. Я иду по дорогам, где проходил император, я пою о нём. Молчи, если хочешь, пусть мир забудет тебя.
Акарат стояла неподвижно, смотрела на Нэйно так долго, что покой заструился, стал неверным и тонким. Нэйно услышала бешенный стук сердца, почувствовала, как просыпается страх.
Но Акарат опустила серп, села, сгорбившись, указала на место возле огня. И заговорила:
– Он взял в руки пламя земли, связал его и вновь отпустил. Там, где теперь столица – но земля содрогнулась и здесь. Но ему было этого мало, хотел, чтобы мы покорились, повиновались ему.
Нэйно слушала, а Акарат говорила: о том, как Чарена пришёл к озеру, о жрицах противостоявших ему, о том, как раскололись холмы и вода в озере изменила вкус. Рассказ взлетал хриплыми обрывками песен, именами жриц, – погибших и угнанных в рабство, – стонами о том, чего нельзя вернуть. О том, что больше никто не приносит для заклания первенцев, не приводит пленников для кровавых гаданий. О том, что власть луны тает, с каждым часом становится всё слабее.
– Он заслужил это, – говорила Акарат, глядя в огонь. – Болезнь, страдания, боль – расплата за то, что он сделал. Если бы только он умер – луна бы возродилась, вернула себе силу. Но он спит, запечатан. Время едва течёт вокруг него, а моё время сгорает, как дрова в костре.
На рассвете Нэйно вернулась на дорогу, зашагала вперёд, навстречу восходящему солнцу. Новый гимн уже рождался в сердце, звучал в груди, – и она запела, прославляя победу.
Осенние ветра сменялись снегопадами, росла и убывала луна, солнце пряталось и появлялось вновь. Весна распускалась мириадами соцветий, лето полонило жаром землю. День за днём, год за годом, – и гимны множились, звенели над дорогами, разносились всё дальше. Нэйно шла, то босиком и в старой одежде, то в сандалиях и струящемся шёлке. Сперва одна, затем с Джимит: юная, едва прошедшая ритуал, Джимит бросила свой дом, чтобы следовать за Нэйно, петь вместе с ней и ждать.
Второй император сменился третьим, война завершилась и вспыхнула вновь. Новый мор прокатился по земле, забрал Джимит, опалил Нэйно, – и ушёл, оставив после себя ломоту в костях. Нивы склонились от невиданных урожаев. Зимы удлинились, потом укоротились вновь, стали туманными и влажными. Время, казалось, текло всё быстрее, – старые и новые гимны заполняли его. Звенели голоса учениц Нэйно – скитающихся по дорогам невест императора.
А потом пришёл конец и скитаниям. Молитвы звучали теперь в длинном доме и в пещерах, скрытых в глубине холмов. На алтарях сияли лампады, стены были расписаны именем императора, изрисованы знаками империи. Раз в несколько лет невесты отправлялись в паломничество, длинной вереницей тянулись вслед за Нэйно. Путь их лежал к дальним рубежам, к подножию гробницы, и там они плакали, пели и ждали, – а потом возвращались в свой дом.
Волосы Нэйно побелели, но как и прежде она вплетала в косу три ленты, – как девушка в преддверии свадьбы. Пальцы стали узловатыми, кожа высохла, как старый пергамент. Но голос по-прежнему был чистым, и Нэйно пела, создавая самые страшные гимны, – те, что откладывала так долго.
Пела о болезни, о тёплой зиме, о дурмане целебных трав и бессилии лекарей, о долгом пути из столицы, о двери, скрывшей императора. Пела и не замечала, как слёзы текут по щекам, вплетаются в гимн.
Зрение помутилось, буквы расплывались перед глазами, и теперь другие записывали слова молитв. Но даль казалась ясней и прозрачней, чем прежде, и Нэйно всё чаще покидала дом, чтобы как в детстве стоять на дороге и ждать, в каждом бредущем путнике пытаясь увидеть императора и зная – уже скоро, совсем скоро.
Нэйно стала немногословной, казалась отрешённой и тихой, но сердце её колотилось жаром, рвало на части, гнало прочь. Неспетые гимны теснились в горле, но сердце гремело неумолимо, говорило: «Не медли».
– Я ухожу в паломничество, – сказала Нэйно. – Одна.
Ученицы пытались отговорить её, но замолкли, ощутив решимость. Нэйно сказала им на прощание:
– Пойте, зовите, помните его.
И отправилась в путь.
Дорога растянулась на многие дни и привела к гробнице. От приграничной деревни Нэйно шла пешком, спешила, хотела добраться до захода солнца. Но тропа заросла, земля бугрилась корнями, каждый шаг давался с трудом. Кости ныли, тело наливалось тяжестью, но Нэйно не останавливалась, брела вперёд, глотая воздух.
Здесь пахло хвоей, смолой и покоем. Сосновый лес разросся за минувшие годы, поднялся тенистой стеной по склону холма, – словно хотел оградить императора, скрыть ото всех. С каждым шагом становилось всё темнее, Нэйно боялась оступиться, но шла вперёд, медленно, упорно.
Когда она добралась до подножия гробницы, уже совсем стемнело. Первые звёзды появились на небе, – далёкие и холодные, они мерцали над вершиной пирамиды, чёрной в ночи. Собрав все силы, Нэйно сумела сделать ещё несколько шагов. Коснулась каменной стены и опустилась на колени. Сердце отчаянно колотилось в груди, дышать было больно.
Перед ней возвышались ступени, – уходили вверх, туда, где за замкнутыми дверями спал император. Сорок ступеней, недосягаемых, как в детстве: не ступить на них, не подняться, не войти в его жилище.
– Я здесь, – прошептала Нэйно, глядя вверх. – Если ты решишь вернуться.
Шелест отвлёк её, заставил обернуться.
Из леса выскользнула белая тень, – лёгкая поступь, переливы звёздного света на шкуре, глаза, светящиеся в ночи. Волк замер, глядя на Нэйно.
– Кьони, – сказала она, и едва услышала свой голос. – Я думала, вы все умерли.
Волк подошёл, сел, запрокинув голову, и на миг Нэйно показалось – сейчас он завоет, тоскливо и обречённо, как выли кьони в столицы в дни болезни императора. Но волк сидел не шелохнувшись, смотрел вверх. Нэйно улыбнулась и выдохнула:
– Ты пришёл ждать со мной.
Усталость давила, тяжёлая, как камни гробницы, и Нэйно больше не могла сопротивляться. Взглянула ещё раз на волка, на высокие ступени, на вершину пирамиды и легла на землю.
Закрыла глаза и стала ждать.
2015 г.
Нэйно шла путём, которым некогда прошёл император, расспрашивала о нём. Хранила в памяти эти рассказы, перебирала каждое слово, стремилась отделить правду от вымысла, чтобы потом вырастить новые гимны, новые песни.
Затем, как и прежде, широкий путь превратился в узкую тропу, а шумный караван сменился одиночеством. Едва приметная дорожка бежала через степь и вывела Нэйно к озеру жриц луны.
Небо темнело, звёзды проступали на нём, мерцали, стареющий серп висел на востоке, золотисто-алый. Нэйно шептала гимн, и собственный голос казался ей чужим и далёким. Ноги отяжелели, увязали в страхе, как в волнах песка, мысли метались. Разве можно приходить к кровавым женщинам ночью, в разгар их силы? Надо бежать прочь, переночевать у дороги, вернуться к озеру на рассвете.
Но Нэйно шла вперёд, шаг за шагом, и не переставала петь, еле слышно.
На берегу горел костёр. Но всего один, а не множество. Воздух был пронзительным, свежим, – ни запаха крови, ни чёрного дыма. Нэйно огляделась, ища алтари и россыпи костей, но увидела лишь косматую тень.
Та поднялась с земли – медленно, словно каждое движение причиняло боль. Огненные отсветы упали на лицо, измазанное в саже, озарили кривую усмешку и лихорадочный блеск глаз.
– Я Акарат.
Голос был резким, как звук удара. Ещё шаг – и тень превратилась в женщину, одетую лишь в юбку из шкуры и в ожерелья из бусин и костей. Одна рука висела безжизненно, как плеть, а другая сжимала рукоять серпа, – старого, почерневшего то ли от ржавчины, то ли от крови.
– Учить тебя не буду, – сказала Акарат. – Ты обещана мужчине, луна тебя не примет. Уходи. А если пришла за чарами – возвращайся, но приводи жертву.
– Я пришла спросить об императоре, – ответила Нэйно.
Акарат зашипела, взмахнула серпом, рассекла пламя костра. Нэйно знала, что должна испугаться, заслониться от света луны и от взгляда ведьмы, бежать прочь. Но вместо страха ощутила покой – он опустился на плечи как лёгкий плащ, и ни ветер, ни жар, ни мгла не могли подобраться к ней, потревожить душу.
– Кто прислал тебя, девка? – крикнула Акарат и зашлась в кашле. – Мало было втоптать нас в землю, хотите, чтобы мы тратили дар, пытаясь вернуть врага, укрепить его детище? Убирайся! Чары луны сгинут, но не достанутся империи.
И плюнула на землю, словно слово «империя» было ядом, отравляющим кровь.
Незримый покров распростёрся вокруг Нэйно как крылья. «Она не убьёт меня, – думала Нэйно. – Не посмеет. Я вижу, это правда – он был сильнее всех жриц луны».
А вслух сказала:
– Никто не посылал меня, только моё сердце. Ни боги, ни духи, ни люди не приказывали мне. Я иду по дорогам, где проходил император, я пою о нём. Молчи, если хочешь, пусть мир забудет тебя.
Акарат стояла неподвижно, смотрела на Нэйно так долго, что покой заструился, стал неверным и тонким. Нэйно услышала бешенный стук сердца, почувствовала, как просыпается страх.
Но Акарат опустила серп, села, сгорбившись, указала на место возле огня. И заговорила:
– Он взял в руки пламя земли, связал его и вновь отпустил. Там, где теперь столица – но земля содрогнулась и здесь. Но ему было этого мало, хотел, чтобы мы покорились, повиновались ему.
Нэйно слушала, а Акарат говорила: о том, как Чарена пришёл к озеру, о жрицах противостоявших ему, о том, как раскололись холмы и вода в озере изменила вкус. Рассказ взлетал хриплыми обрывками песен, именами жриц, – погибших и угнанных в рабство, – стонами о том, чего нельзя вернуть. О том, что больше никто не приносит для заклания первенцев, не приводит пленников для кровавых гаданий. О том, что власть луны тает, с каждым часом становится всё слабее.
– Он заслужил это, – говорила Акарат, глядя в огонь. – Болезнь, страдания, боль – расплата за то, что он сделал. Если бы только он умер – луна бы возродилась, вернула себе силу. Но он спит, запечатан. Время едва течёт вокруг него, а моё время сгорает, как дрова в костре.
На рассвете Нэйно вернулась на дорогу, зашагала вперёд, навстречу восходящему солнцу. Новый гимн уже рождался в сердце, звучал в груди, – и она запела, прославляя победу.
Осенние ветра сменялись снегопадами, росла и убывала луна, солнце пряталось и появлялось вновь. Весна распускалась мириадами соцветий, лето полонило жаром землю. День за днём, год за годом, – и гимны множились, звенели над дорогами, разносились всё дальше. Нэйно шла, то босиком и в старой одежде, то в сандалиях и струящемся шёлке. Сперва одна, затем с Джимит: юная, едва прошедшая ритуал, Джимит бросила свой дом, чтобы следовать за Нэйно, петь вместе с ней и ждать.
Второй император сменился третьим, война завершилась и вспыхнула вновь. Новый мор прокатился по земле, забрал Джимит, опалил Нэйно, – и ушёл, оставив после себя ломоту в костях. Нивы склонились от невиданных урожаев. Зимы удлинились, потом укоротились вновь, стали туманными и влажными. Время, казалось, текло всё быстрее, – старые и новые гимны заполняли его. Звенели голоса учениц Нэйно – скитающихся по дорогам невест императора.
А потом пришёл конец и скитаниям. Молитвы звучали теперь в длинном доме и в пещерах, скрытых в глубине холмов. На алтарях сияли лампады, стены были расписаны именем императора, изрисованы знаками империи. Раз в несколько лет невесты отправлялись в паломничество, длинной вереницей тянулись вслед за Нэйно. Путь их лежал к дальним рубежам, к подножию гробницы, и там они плакали, пели и ждали, – а потом возвращались в свой дом.
Волосы Нэйно побелели, но как и прежде она вплетала в косу три ленты, – как девушка в преддверии свадьбы. Пальцы стали узловатыми, кожа высохла, как старый пергамент. Но голос по-прежнему был чистым, и Нэйно пела, создавая самые страшные гимны, – те, что откладывала так долго.
Пела о болезни, о тёплой зиме, о дурмане целебных трав и бессилии лекарей, о долгом пути из столицы, о двери, скрывшей императора. Пела и не замечала, как слёзы текут по щекам, вплетаются в гимн.
Зрение помутилось, буквы расплывались перед глазами, и теперь другие записывали слова молитв. Но даль казалась ясней и прозрачней, чем прежде, и Нэйно всё чаще покидала дом, чтобы как в детстве стоять на дороге и ждать, в каждом бредущем путнике пытаясь увидеть императора и зная – уже скоро, совсем скоро.
Нэйно стала немногословной, казалась отрешённой и тихой, но сердце её колотилось жаром, рвало на части, гнало прочь. Неспетые гимны теснились в горле, но сердце гремело неумолимо, говорило: «Не медли».
– Я ухожу в паломничество, – сказала Нэйно. – Одна.
Ученицы пытались отговорить её, но замолкли, ощутив решимость. Нэйно сказала им на прощание:
– Пойте, зовите, помните его.
И отправилась в путь.
Дорога растянулась на многие дни и привела к гробнице. От приграничной деревни Нэйно шла пешком, спешила, хотела добраться до захода солнца. Но тропа заросла, земля бугрилась корнями, каждый шаг давался с трудом. Кости ныли, тело наливалось тяжестью, но Нэйно не останавливалась, брела вперёд, глотая воздух.
Здесь пахло хвоей, смолой и покоем. Сосновый лес разросся за минувшие годы, поднялся тенистой стеной по склону холма, – словно хотел оградить императора, скрыть ото всех. С каждым шагом становилось всё темнее, Нэйно боялась оступиться, но шла вперёд, медленно, упорно.
Когда она добралась до подножия гробницы, уже совсем стемнело. Первые звёзды появились на небе, – далёкие и холодные, они мерцали над вершиной пирамиды, чёрной в ночи. Собрав все силы, Нэйно сумела сделать ещё несколько шагов. Коснулась каменной стены и опустилась на колени. Сердце отчаянно колотилось в груди, дышать было больно.
Перед ней возвышались ступени, – уходили вверх, туда, где за замкнутыми дверями спал император. Сорок ступеней, недосягаемых, как в детстве: не ступить на них, не подняться, не войти в его жилище.
– Я здесь, – прошептала Нэйно, глядя вверх. – Если ты решишь вернуться.
Шелест отвлёк её, заставил обернуться.
Из леса выскользнула белая тень, – лёгкая поступь, переливы звёздного света на шкуре, глаза, светящиеся в ночи. Волк замер, глядя на Нэйно.
– Кьони, – сказала она, и едва услышала свой голос. – Я думала, вы все умерли.
Волк подошёл, сел, запрокинув голову, и на миг Нэйно показалось – сейчас он завоет, тоскливо и обречённо, как выли кьони в столицы в дни болезни императора. Но волк сидел не шелохнувшись, смотрел вверх. Нэйно улыбнулась и выдохнула:
– Ты пришёл ждать со мной.
Усталость давила, тяжёлая, как камни гробницы, и Нэйно больше не могла сопротивляться. Взглянула ещё раз на волка, на высокие ступени, на вершину пирамиды и легла на землю.
Закрыла глаза и стала ждать.
2015 г.
