КИРИЕ ЭЛЕЙСОН. КНИГА 6. ЕГО ВЫСОЧЕСТВО БУРИДАНОВ ОСЕЛ
Лязг отворяемых железных засовов — и пребывавший в сонном оцепенении узник проворно вскочил на ноги и тревожно уставился на дверь. Слишком много дней провел он в этой темнице, слишком выверенными были действия его стражи все это время, чтобы теперь оставаться спокойным. Его посещали лишь один раз в день, ровно в полдень, чтобы принести скудную, всегда одинаковую тюремную трапезу в сопровождении кувшина сильно разбавленного кислого вина. Свою еду он делил на две порции, первую часть съедал немедленно, вторую тревожил не ранее, чем зайдет солнце и его темница погрузится в долгий непроницаемый мрак. Но сегодня солнце еще не зашло, его ужин дожидался своей участи на приземистом и трухлявом от времени и сырости столе, а дверь в его узилище открывалась уже второй раз за сутки. Чем иным, кроме как чрезвычайными для него обстоятельствами, это могло быть еще вызвано?
Возможно, сегодня его ужин так и останется нетронутым, узник даже с каким-то сожалением бросил взгляд на разломанную краюху хлеба и опорожненный наполовину кувшин. Кто знает, увидит ли он новый день? А вдруг сегодня его участь, напротив, изменится к лучшему? И он будет прощен, освобожден и не далее как уже этим вечером, обозревая красоту заходящего солнца, с наслаждением, медленно и смакуя, начнет расправляться с куском жареного мяса с кровью, запивая его терпким поличиано. И с гордостью вспоминать о мужестве, с которым он проводил свои долгие дни в заточении. О, сколько было этих дней! Едва оказавшись здесь, он начал вести им счет, царапая найденным камнем стену под узким окном, и десятки раз за день пересчитывал число этих самых царапин. Поняв, что прогулки ему не будут позволены, он заставлял бодриться свое тело, по нескольку десятков раз спускаясь и поднимаясь по лестнице, которая вела от входа в темницу до его ложа. Еще он взял себе за правило в день читать не менее пяти глав Священной Библии, причем старался запоминать наиболее яркие фрагменты, тем самым тренируя мозг, параллельно с очищением души. В стараниях своих он дошел уже до книг пророков и теперь, слыша шум отворяемых дверей, печально и искренне недоумевал, отчего Господь не пожелал дать ему время постичь истину Евангелия?
Естественно, что по сотне раз в день он мысленно прокручивал время назад и до боли в голове пытался понять причины и истоки своего крушения. Почти каждую ночь сны возвращали его в то блаженное время, когда он был повелителем многих судеб людских и много что было подвластно его деснице. Читал ли он в то время Библию? Отнюдь. В гордыне своей он насмехался над монахами с их наивными взываниями к справедливости и охотно находил жизненные опровержения приводимым библейским наказам. Вкушая хлеб и вино на господском столе, понимал ли он тогда настоящую им цену? Смешно, конем своим в запале охоты он не единожды и не раздумывая давил урожай презренных колонов и лил вино, словно воду, на головы блудниц, деливших с ним ложе. Ценил ли он время свое? Снова нет. За круговертью дней не находилось места размышлениям о спасении души: жажда новой власти, новых земель, больших денег затмевала в его разуме все и заставляла его продолжать эту бессмысленную гонку стяжательства и честолюбия среди узкого круга сильных мира сего, к которому он когда-то принадлежал.
Но где теперь вся сверкающая мишура этого мира? Где все эти шумные пиры, где лживые ласки продажных прелестниц, на что ему теперь без устали чеканящееся по всему свету золото, к чему привели его все эти хитроумные интриги за земли и короны? Вот уже несколько месяцев, как он тщетно пытался понять, где именно находится его бренное тело, в чьих неведомых руках судьба его, заложником чьих дьявольских страстей он стал, и эти размышления для него стали важнее всех прочих. В первые дни заточения он настойчиво пытался добиться хоть слова от тюремщиков, приносивших пищу, но те исполняли свои обязанности слишком ответственно и не вступали с ним в беседу, а одежда их никоим образом не выдавала их принадлежности ни к их конкретному хозяину, ни к местности. Разум узника подсказывал ему версии вероятные и не слишком, а окно располагалось слишком высоко, чтобы увидеть краем глаза окружающий его мир. На несколько часов, бывало, он замирал, боясь за биением своего сердца не услышать редкие звуки, раздававшиеся снаружи стен. Иногда он слышал колокольный звон церквей, но разве этот сладостный звук мог подсказать, хотя бы приблизительно, где он?
Сегодня он узнает все. Пасьянс всех его размышлений будет разложен. Он понял это, увидев, что к нему направляется целая группа людей с факелами в руках, а в центре группы шел человек в богатом платье. Первоначальное чувство острого страха, от которого подгибаются ноги и туманится сознание, постепенно исчезало, узник с радостью отметил про себя отсутствие у вошедших оружия. Все свое внимание он сосредоточил теперь на высоком госте и ждал, когда лицо визитера попадет в солнечный лучик, падавший на лестницу из окошка. Вот лицо вошедшего озарилось светом, и несчастный узник, издав страдальческий и в то же время торжествующий стон, бросился к нему и, растолкав безучастную стражу, шедшую впереди, упал к ногам посетителя:
— Ты? Ты! Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, Боже! Это ты!
— «Благородному киру и славному милесу Альбериху, сыну Мароции, именующему себя принцепсом римлян, а также всем жителям богоспасаемой древней столицы Империи, где святые апостолы Петр и Павел завершили свой земной путь, всем мирянам и клирикам императоры Константинополя желают здравия и мира. Во имя Господа нашего Иисуса Христа и Отца Его и Святого Духа.
Мудрый сын радует отца, и нежно любящий отец восхищается разумом сына, ибо Господь дарует ум, когда настает пора говорить, и добавляет слух, чтобы слышать. От него сокровище мудрости, и от него обретается всякий дар совершенный. Он возводит на трон базилевсов и вручает им власть надо всем. Да пребудет Господь наш, чье царство вечно и несокрушимо, указующим путь для избранных Тобой повелителям народов Твоих, и да будет блюстительство лика Твоего на них, а слух Твой да будет склонен к их молитвам. Пусть охраняет их рука Твоя, и пусть они царствуют ради истины, и пусть ведет их десница Твоя. Пусть направляются пути их пред Тобою, дабы сохранять заповеди Твои. Да будет осенен корень рода их кроной плодородия, и тень плодов их пусть покроет царские горы, так как благодаря Тебе царствуют базилевсы, славя Тебя в веках .
В заботах о сохранении рода нашего, о приумножении чести и славы престола Ромейской империи, о благоденствии народов, подвластных Константинополю, мы, волею Господа истинные самодержцы и благочестивые базилевсы, проводим без устали дни свои и с пристрастием внимаем всем прошениям от добрых христианских владык, соседствующих с нами в этом мире. Будь уверен, принцепс Рима, твое предложение взять в жены нашу любимую дочь Агафью мы приняли со всем достоинством, которого ты заслуживаешь. Услышав о последних событиях, случившихся в ставшей тебе подвластной столице, о судьбе твоей матери — да будет Господь ей один строгий судия! — о коварстве римлян, о стеснениях, претерпеваемых теперь епископом Рима, мы осознаем, сколь зыбка твоя власть, сколь много в ней от козней врагов христианских, сколь тяжела будет ноша на плечах нашей любимой дочери, если на твое прошение мы решимся ответить согласием. Уверься, однако, в том, что не возможные испытания на жизненном пути нашей дочери определили наше решение, но наше обещание ее руки Аргиру, достославному эпарху нашей богоохраняемой столицы, которое мы предали оглашению ранее, чем прибыли к нам твои слуги.
Прими послание наше, как безусловное свидетельство нашей любви и покровительства тебе, сенатор и принцепс, как уверение в бесконечных молитвах наших пред Господом за судьбу священного Рима, за души христиан, нашедших в граде сем свой кров и пищу. В духе евангельской любви, смирения и разумения, сохраняя верность догматам и канонам, с взаимным уважением, Роман, благоверный император и правитель ромеев, порфирородный император Константин, симбазилевсы Стефан и Константин. Среда, второго числа, месяца Юноны, седьмого индикта, год от сотворения мира сего 6442-й».
Римский посол Бенедикт, румяный и добродушный толстяк, закончив чтение, отступил на шаг от кресла принцепса и втянул голову в плечи, опасаясь яростной вспышки гнева своего повелителя. Но ее не последовало, взгляд принцепса скользил поверх головы Бенедикта, устремляясь через окна дворца в сияющее небесное море, туда, где за морями и горами скрывался высокомерный Константинополь.
— Сын Мароции… Наверное, я обречен до конца дней своих слышать это, — тихо проговорил себе под нос Альберих. Его слова услышал только Кресченций, сидевший по правую руку от принцепса.
— Может быть, мы были неправы в своем выборе, когда предпочли Агафью Софье, вдове симбазилевса Христофора? Понятно, что Софья уже немолода, но…
— Дело не в возрасте, мой друг. Одно дело жениться на родной дочери императора Романа, за кем власть и кто даже законного базилевса Константина Порфирогенета теперь, как видишь, упоминает в документах на ступень ниже себя. И совсем другое дело жениться на его снохе, дочери какого-то Никиты-славянина. Какая будет польза Риму от этого брака?
— Тогда, быть может, имеет смысл вернуться к прежнему варианту брака. Тому самому…
— Который устраивала моя мать. Ты говоришь со мной как с ребенком, Кресченций. Все уже свершилось, и прошлого не вернуть. Как не вернуть идею моей матери о браке Константина Лакапина на моей сестре Берте.
— Отчего же?
Альберих недовольно фыркнул.
— Похоже, вы спали во время речи посла, Кресченций. За всем этим пустым многословием разве укрылись от вас перемены в отношении Константинополя к нам?
Кресченций выпрямился в своем кресле. Еще не ясно, как изменился Константинополь по отношению к Риму, а вот характер Альбериха за полтора года действительно приобрел новые черты.
— Скажите, отец Бенедикт, по-вашему, с чем связано такое решение базилевса?
— О, благородный и могущественный принцепс Рима, смею ли я, ничтожный червь, высказывать свое мнение о делах и настроениях великих владык?
— Не только смеете, но и должны, если считаете себя верным слугой моим и рассчитываете впредь на мое покровительство.
Бенедикт, монах одного из монастырей в Кампанье, на мгновение задумался, но только лишь затем, чтобы придать будущей речи своей изящную, насколько возможно, форму. Причины произошедшего ему были предельно ясны. Больше года он провел в Константинополе и стал свидетелем занятной метаморфозы, приключившейся в политике византийского двора. Все начиналось на высокой ноте, император Роман с великой радостью принял благословение от юного папы Иоанна, брата Альбериха, на утверждение патриархом Константинопольским еще более юного, чем папа, Феофилакта Лакапина, младшего сына не в меру плодовитого базилевса. Само собой разумеется, что матримониальные планы Рима также получили высочайшее встречное одобрение, никаких Аргиров на босфорских просторах и близко тогда не возникало. Бенедикт слал в Рим письма об успехах своей миссии, и Альберих уже начал готовить к приезду невесты свой дом возле церкви Апостолов на Широкой улице, как вдруг…
— Этой весной, незадолго до моего отъезда в Рим, ко двору базилевса Романа прибыло посольство лангобардского короля Гуго…
— Довольно! Можете далее не продолжать, отец Бенедикт. Я так и думал.
— Но чем послы Гуго смогли привлечь на свою сторону базилевса? — спросил Кресченций. — Золотом вряд ли, после его похода на Рим прошлым летом он до сих пор, по слухам, не рассчитался с наемниками. Может быть, он предложил базилевсу брачный союз Агафьи со своим сыном Лотарем?
— Этого не было, сенатор, — скромно и тихо заметил Бенедикт.
— Тогда чем же?
— Клятвенным обещанием разделаться с узурпатором Рима и заставить Его Святейшество короновать себя императором, — за Бенедикта ответил сам Альберих.
— Да, принцепс. Ваша мудрость…
— Сейчас не до этого, отец Бенедикт. Скажите лучше, давал ли Гуго через своих послов какие-либо обещания по срокам?
— Мне об этом неизвестно, принцепс. Но зато мне известно, что Константинополь обещал королю Гуго помощь своим флотом и войском, и это должно вселять в сердце короля большую надежду.
Альберих и Кресченций переглянулись меж собой. Степень новой угрозы, поднимавшейся над Римом, трудно было переоценить. На долгое время в приемной зале воцарилась тишина, никто не смел нарушить размышления принцепса. Никто, кроме одного…
— Брат мой, как же теперь быть с приготовлениями вашего дворца? — раздался голос слева от Альбериха.
— Ваше Святейшество, — в голосе Альбериха ясно чувствовалось раздражение и сарказм, — предстоящая осада Рима и все проблемы, связанные с ней, мне представляются куда более насущными, чем вопросы убранства спальни и зимней комнаты невесты. Впрочем, возможно, на сей счет есть другие мнения?
— Вы полагаете, мой брат, что прошлогоднее поражение короля не остудило его пыла?
Прошлой весной, едва просохли дороги, ведущие в Рим, Гуго, истомленный жаждой мести и до зубного скрипа алчущий императорской короны, вновь объявился под стенами Рима. Атака его воинов была стремительной, Гуго кощунственно атаковал Рим в том самом неохраняемом месте крепостной стены, возле ворот Пинчио, где защищать город обещал сам апостол Петр. Эту легенду Гуго услышал во время своего предыдущего, столь плачевно закончившегося, визита в Рим, и он, прожженный циник, понадеялся на набожную легковерность римлян. Однако Альберих выказал себя в тот день не меньшим прагматиком. Не осмелясь тревожить апостола своими мольбами о заступничестве и отвлекать его тем самым от приема в рай новых христианских душ, Альберих ответил внезапной контратакой, колонны его милиции выскочили за пределы крепости еще до того, как к ним приблизились верные Гуго войска. В отличие от своего короля, лангобарды и бургундцы с трепетом пали ниц перед римским воинством и впоследствии уверяли, что ясно видели впереди колонн противника апостола на белом коне. Не добившись успеха в молниеносном штурме, Гуго перешел, как водится, к долгой, нудной и неумело организованной осаде. Просидев под стенами Рима все лето, попробовав на зуб крепость Фламиниевых, Соляных и Тибуртинских ворот, загубив несколько сотен чужих жизней и в очередной раз истощив казну, Гуго убрался в Павию, черный от горечи и гнева. Не в силах отомстить самому Вечному городу, он этой весной хищническим образом прибрал к рукам древние папские владения, заняв Равенну и Пентаполис.
— Мне лично непонятна настойчивость короля. Неужели он рассчитывает, что может принудить меня… Святую кафолическую церковь короновать его императором после всего того, что он сделал?
Альберих не удостоил ответом своего тиароносного брата. Причина настойчивости Гуго была ему слишком хорошо известна. Но только ему, Кресченцию и тетке Теодоре. Только эти четверо, включая короля, знали, что Мароция все еще жива.
— Как сможет он теперь стоять передо мной, смотреть в глаза сына той женщины, которую он убил, и еще при этом требовать что-то? — папа Иоанн меж тем ударился в пространные рассуждения.
Пролог
Лязг отворяемых железных засовов — и пребывавший в сонном оцепенении узник проворно вскочил на ноги и тревожно уставился на дверь. Слишком много дней провел он в этой темнице, слишком выверенными были действия его стражи все это время, чтобы теперь оставаться спокойным. Его посещали лишь один раз в день, ровно в полдень, чтобы принести скудную, всегда одинаковую тюремную трапезу в сопровождении кувшина сильно разбавленного кислого вина. Свою еду он делил на две порции, первую часть съедал немедленно, вторую тревожил не ранее, чем зайдет солнце и его темница погрузится в долгий непроницаемый мрак. Но сегодня солнце еще не зашло, его ужин дожидался своей участи на приземистом и трухлявом от времени и сырости столе, а дверь в его узилище открывалась уже второй раз за сутки. Чем иным, кроме как чрезвычайными для него обстоятельствами, это могло быть еще вызвано?
Возможно, сегодня его ужин так и останется нетронутым, узник даже с каким-то сожалением бросил взгляд на разломанную краюху хлеба и опорожненный наполовину кувшин. Кто знает, увидит ли он новый день? А вдруг сегодня его участь, напротив, изменится к лучшему? И он будет прощен, освобожден и не далее как уже этим вечером, обозревая красоту заходящего солнца, с наслаждением, медленно и смакуя, начнет расправляться с куском жареного мяса с кровью, запивая его терпким поличиано. И с гордостью вспоминать о мужестве, с которым он проводил свои долгие дни в заточении. О, сколько было этих дней! Едва оказавшись здесь, он начал вести им счет, царапая найденным камнем стену под узким окном, и десятки раз за день пересчитывал число этих самых царапин. Поняв, что прогулки ему не будут позволены, он заставлял бодриться свое тело, по нескольку десятков раз спускаясь и поднимаясь по лестнице, которая вела от входа в темницу до его ложа. Еще он взял себе за правило в день читать не менее пяти глав Священной Библии, причем старался запоминать наиболее яркие фрагменты, тем самым тренируя мозг, параллельно с очищением души. В стараниях своих он дошел уже до книг пророков и теперь, слыша шум отворяемых дверей, печально и искренне недоумевал, отчего Господь не пожелал дать ему время постичь истину Евангелия?
Естественно, что по сотне раз в день он мысленно прокручивал время назад и до боли в голове пытался понять причины и истоки своего крушения. Почти каждую ночь сны возвращали его в то блаженное время, когда он был повелителем многих судеб людских и много что было подвластно его деснице. Читал ли он в то время Библию? Отнюдь. В гордыне своей он насмехался над монахами с их наивными взываниями к справедливости и охотно находил жизненные опровержения приводимым библейским наказам. Вкушая хлеб и вино на господском столе, понимал ли он тогда настоящую им цену? Смешно, конем своим в запале охоты он не единожды и не раздумывая давил урожай презренных колонов и лил вино, словно воду, на головы блудниц, деливших с ним ложе. Ценил ли он время свое? Снова нет. За круговертью дней не находилось места размышлениям о спасении души: жажда новой власти, новых земель, больших денег затмевала в его разуме все и заставляла его продолжать эту бессмысленную гонку стяжательства и честолюбия среди узкого круга сильных мира сего, к которому он когда-то принадлежал.
Но где теперь вся сверкающая мишура этого мира? Где все эти шумные пиры, где лживые ласки продажных прелестниц, на что ему теперь без устали чеканящееся по всему свету золото, к чему привели его все эти хитроумные интриги за земли и короны? Вот уже несколько месяцев, как он тщетно пытался понять, где именно находится его бренное тело, в чьих неведомых руках судьба его, заложником чьих дьявольских страстей он стал, и эти размышления для него стали важнее всех прочих. В первые дни заточения он настойчиво пытался добиться хоть слова от тюремщиков, приносивших пищу, но те исполняли свои обязанности слишком ответственно и не вступали с ним в беседу, а одежда их никоим образом не выдавала их принадлежности ни к их конкретному хозяину, ни к местности. Разум узника подсказывал ему версии вероятные и не слишком, а окно располагалось слишком высоко, чтобы увидеть краем глаза окружающий его мир. На несколько часов, бывало, он замирал, боясь за биением своего сердца не услышать редкие звуки, раздававшиеся снаружи стен. Иногда он слышал колокольный звон церквей, но разве этот сладостный звук мог подсказать, хотя бы приблизительно, где он?
Сегодня он узнает все. Пасьянс всех его размышлений будет разложен. Он понял это, увидев, что к нему направляется целая группа людей с факелами в руках, а в центре группы шел человек в богатом платье. Первоначальное чувство острого страха, от которого подгибаются ноги и туманится сознание, постепенно исчезало, узник с радостью отметил про себя отсутствие у вошедших оружия. Все свое внимание он сосредоточил теперь на высоком госте и ждал, когда лицо визитера попадет в солнечный лучик, падавший на лестницу из окошка. Вот лицо вошедшего озарилось светом, и несчастный узник, издав страдальческий и в то же время торжествующий стон, бросился к нему и, растолкав безучастную стражу, шедшую впереди, упал к ногам посетителя:
— Ты? Ты! Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, Боже! Это ты!
*****
Глава 1 - Эпизод 1. 1688-й год с даты основания Рима, 14-й год правления базилевса Романа Лакапина (июнь 934 года от Рождества Христова)
— «Благородному киру и славному милесу Альбериху, сыну Мароции, именующему себя принцепсом римлян, а также всем жителям богоспасаемой древней столицы Империи, где святые апостолы Петр и Павел завершили свой земной путь, всем мирянам и клирикам императоры Константинополя желают здравия и мира. Во имя Господа нашего Иисуса Христа и Отца Его и Святого Духа.
Мудрый сын радует отца, и нежно любящий отец восхищается разумом сына, ибо Господь дарует ум, когда настает пора говорить, и добавляет слух, чтобы слышать. От него сокровище мудрости, и от него обретается всякий дар совершенный. Он возводит на трон базилевсов и вручает им власть надо всем. Да пребудет Господь наш, чье царство вечно и несокрушимо, указующим путь для избранных Тобой повелителям народов Твоих, и да будет блюстительство лика Твоего на них, а слух Твой да будет склонен к их молитвам. Пусть охраняет их рука Твоя, и пусть они царствуют ради истины, и пусть ведет их десница Твоя. Пусть направляются пути их пред Тобою, дабы сохранять заповеди Твои. Да будет осенен корень рода их кроной плодородия, и тень плодов их пусть покроет царские горы, так как благодаря Тебе царствуют базилевсы, славя Тебя в веках .
В заботах о сохранении рода нашего, о приумножении чести и славы престола Ромейской империи, о благоденствии народов, подвластных Константинополю, мы, волею Господа истинные самодержцы и благочестивые базилевсы, проводим без устали дни свои и с пристрастием внимаем всем прошениям от добрых христианских владык, соседствующих с нами в этом мире. Будь уверен, принцепс Рима, твое предложение взять в жены нашу любимую дочь Агафью мы приняли со всем достоинством, которого ты заслуживаешь. Услышав о последних событиях, случившихся в ставшей тебе подвластной столице, о судьбе твоей матери — да будет Господь ей один строгий судия! — о коварстве римлян, о стеснениях, претерпеваемых теперь епископом Рима, мы осознаем, сколь зыбка твоя власть, сколь много в ней от козней врагов христианских, сколь тяжела будет ноша на плечах нашей любимой дочери, если на твое прошение мы решимся ответить согласием. Уверься, однако, в том, что не возможные испытания на жизненном пути нашей дочери определили наше решение, но наше обещание ее руки Аргиру, достославному эпарху нашей богоохраняемой столицы, которое мы предали оглашению ранее, чем прибыли к нам твои слуги.
Прими послание наше, как безусловное свидетельство нашей любви и покровительства тебе, сенатор и принцепс, как уверение в бесконечных молитвах наших пред Господом за судьбу священного Рима, за души христиан, нашедших в граде сем свой кров и пищу. В духе евангельской любви, смирения и разумения, сохраняя верность догматам и канонам, с взаимным уважением, Роман, благоверный император и правитель ромеев, порфирородный император Константин, симбазилевсы Стефан и Константин. Среда, второго числа, месяца Юноны, седьмого индикта, год от сотворения мира сего 6442-й».
Римский посол Бенедикт, румяный и добродушный толстяк, закончив чтение, отступил на шаг от кресла принцепса и втянул голову в плечи, опасаясь яростной вспышки гнева своего повелителя. Но ее не последовало, взгляд принцепса скользил поверх головы Бенедикта, устремляясь через окна дворца в сияющее небесное море, туда, где за морями и горами скрывался высокомерный Константинополь.
— Сын Мароции… Наверное, я обречен до конца дней своих слышать это, — тихо проговорил себе под нос Альберих. Его слова услышал только Кресченций, сидевший по правую руку от принцепса.
— Может быть, мы были неправы в своем выборе, когда предпочли Агафью Софье, вдове симбазилевса Христофора? Понятно, что Софья уже немолода, но…
— Дело не в возрасте, мой друг. Одно дело жениться на родной дочери императора Романа, за кем власть и кто даже законного базилевса Константина Порфирогенета теперь, как видишь, упоминает в документах на ступень ниже себя. И совсем другое дело жениться на его снохе, дочери какого-то Никиты-славянина. Какая будет польза Риму от этого брака?
— Тогда, быть может, имеет смысл вернуться к прежнему варианту брака. Тому самому…
— Который устраивала моя мать. Ты говоришь со мной как с ребенком, Кресченций. Все уже свершилось, и прошлого не вернуть. Как не вернуть идею моей матери о браке Константина Лакапина на моей сестре Берте.
— Отчего же?
Альберих недовольно фыркнул.
— Похоже, вы спали во время речи посла, Кресченций. За всем этим пустым многословием разве укрылись от вас перемены в отношении Константинополя к нам?
Кресченций выпрямился в своем кресле. Еще не ясно, как изменился Константинополь по отношению к Риму, а вот характер Альбериха за полтора года действительно приобрел новые черты.
— Скажите, отец Бенедикт, по-вашему, с чем связано такое решение базилевса?
— О, благородный и могущественный принцепс Рима, смею ли я, ничтожный червь, высказывать свое мнение о делах и настроениях великих владык?
— Не только смеете, но и должны, если считаете себя верным слугой моим и рассчитываете впредь на мое покровительство.
Бенедикт, монах одного из монастырей в Кампанье, на мгновение задумался, но только лишь затем, чтобы придать будущей речи своей изящную, насколько возможно, форму. Причины произошедшего ему были предельно ясны. Больше года он провел в Константинополе и стал свидетелем занятной метаморфозы, приключившейся в политике византийского двора. Все начиналось на высокой ноте, император Роман с великой радостью принял благословение от юного папы Иоанна, брата Альбериха, на утверждение патриархом Константинопольским еще более юного, чем папа, Феофилакта Лакапина, младшего сына не в меру плодовитого базилевса. Само собой разумеется, что матримониальные планы Рима также получили высочайшее встречное одобрение, никаких Аргиров на босфорских просторах и близко тогда не возникало. Бенедикт слал в Рим письма об успехах своей миссии, и Альберих уже начал готовить к приезду невесты свой дом возле церкви Апостолов на Широкой улице, как вдруг…
— Этой весной, незадолго до моего отъезда в Рим, ко двору базилевса Романа прибыло посольство лангобардского короля Гуго…
— Довольно! Можете далее не продолжать, отец Бенедикт. Я так и думал.
— Но чем послы Гуго смогли привлечь на свою сторону базилевса? — спросил Кресченций. — Золотом вряд ли, после его похода на Рим прошлым летом он до сих пор, по слухам, не рассчитался с наемниками. Может быть, он предложил базилевсу брачный союз Агафьи со своим сыном Лотарем?
— Этого не было, сенатор, — скромно и тихо заметил Бенедикт.
— Тогда чем же?
— Клятвенным обещанием разделаться с узурпатором Рима и заставить Его Святейшество короновать себя императором, — за Бенедикта ответил сам Альберих.
— Да, принцепс. Ваша мудрость…
— Сейчас не до этого, отец Бенедикт. Скажите лучше, давал ли Гуго через своих послов какие-либо обещания по срокам?
— Мне об этом неизвестно, принцепс. Но зато мне известно, что Константинополь обещал королю Гуго помощь своим флотом и войском, и это должно вселять в сердце короля большую надежду.
Альберих и Кресченций переглянулись меж собой. Степень новой угрозы, поднимавшейся над Римом, трудно было переоценить. На долгое время в приемной зале воцарилась тишина, никто не смел нарушить размышления принцепса. Никто, кроме одного…
— Брат мой, как же теперь быть с приготовлениями вашего дворца? — раздался голос слева от Альбериха.
— Ваше Святейшество, — в голосе Альбериха ясно чувствовалось раздражение и сарказм, — предстоящая осада Рима и все проблемы, связанные с ней, мне представляются куда более насущными, чем вопросы убранства спальни и зимней комнаты невесты. Впрочем, возможно, на сей счет есть другие мнения?
— Вы полагаете, мой брат, что прошлогоднее поражение короля не остудило его пыла?
Прошлой весной, едва просохли дороги, ведущие в Рим, Гуго, истомленный жаждой мести и до зубного скрипа алчущий императорской короны, вновь объявился под стенами Рима. Атака его воинов была стремительной, Гуго кощунственно атаковал Рим в том самом неохраняемом месте крепостной стены, возле ворот Пинчио, где защищать город обещал сам апостол Петр. Эту легенду Гуго услышал во время своего предыдущего, столь плачевно закончившегося, визита в Рим, и он, прожженный циник, понадеялся на набожную легковерность римлян. Однако Альберих выказал себя в тот день не меньшим прагматиком. Не осмелясь тревожить апостола своими мольбами о заступничестве и отвлекать его тем самым от приема в рай новых христианских душ, Альберих ответил внезапной контратакой, колонны его милиции выскочили за пределы крепости еще до того, как к ним приблизились верные Гуго войска. В отличие от своего короля, лангобарды и бургундцы с трепетом пали ниц перед римским воинством и впоследствии уверяли, что ясно видели впереди колонн противника апостола на белом коне. Не добившись успеха в молниеносном штурме, Гуго перешел, как водится, к долгой, нудной и неумело организованной осаде. Просидев под стенами Рима все лето, попробовав на зуб крепость Фламиниевых, Соляных и Тибуртинских ворот, загубив несколько сотен чужих жизней и в очередной раз истощив казну, Гуго убрался в Павию, черный от горечи и гнева. Не в силах отомстить самому Вечному городу, он этой весной хищническим образом прибрал к рукам древние папские владения, заняв Равенну и Пентаполис.
— Мне лично непонятна настойчивость короля. Неужели он рассчитывает, что может принудить меня… Святую кафолическую церковь короновать его императором после всего того, что он сделал?
Альберих не удостоил ответом своего тиароносного брата. Причина настойчивости Гуго была ему слишком хорошо известна. Но только ему, Кресченцию и тетке Теодоре. Только эти четверо, включая короля, знали, что Мароция все еще жива.
— Как сможет он теперь стоять передо мной, смотреть в глаза сына той женщины, которую он убил, и еще при этом требовать что-то? — папа Иоанн меж тем ударился в пространные рассуждения.
