Но я не чувствую вкуса еды, я не пьянею от вина. Я ем, ем, ем и не могу наесться, — с этими словами призрак распахнул на себе одежды, и Альберих увидел совершенную пустоту под горлом Иоанна, а только что проглоченный призраком кусок мяса с противным звуком шлепнулся на пол.
Альберих вскрикнул и… проснулся. О, Господи, это был сон, один из тех кошмаров, что часто мучили его в последнее время. От крика принцепса пришли в движение клевавшие носом китониты, они с тревогой теперь разглядывали своего господина, и в их глазах, помимо тревоги, отчетливо сквозило недовольство, что их безмятежный вечер был внезапно нарушен.
— Все в порядке, мессеры, все в порядке, — миролюбиво произнес Альберих, про себя пообещавший китонитам отставку поутру.
— Ваша милость, к вам Его Святейшество епископ Священного Рима папа Агапит!
Возглас Алессио поначалу испугал Альбериха. Но ведь он действительно ждал сегодня понтифика, и кошмар, только что привидевшийся ему, стал следствием его сегодняшних нервных ожиданий. Он вновь махнул рукой и с любопытством уставился в лестничный проем.
Раздались шаги, потом какое-то пыхтение, сопение и легкая перебранка. Альберих не успел толком удивиться, как в проеме возникли сразу два понтифика, толкающих друг друга в бок и смешно замахивающихся на оппонента посохом.
— Ну-ка, прекратите! — приказал им принцепс, и оба понтифика тут же закончили склоку, упали на колени и, согнувшись, поползли к нему.
— Это еще что? — рассердился Альберих. — Немедленно встаньте!
Оба понтифика тут же вскочили, как тушканчики, и замерли, с любовью и собачьей преданностью глядя на принцепса. Альберих признал в них Льва Седьмого и Марина Второго, двух его самых покорных и льстивых креатур на Святом престоле. Оба они занимали Святой престол всего лишь по три с половиной года, Лев стал преемником Иоанна-обжоры, Марин был предшественником нынешнего понтифика Агапита. Понтификат обоих был настолько невзрачен, что даже папские архивы не сохранили в себе заметных свидетельств их деятельности. Милые, добрые священники, справедливо считавшие себя недостойными столь ответственной миссии и восхвалявшие своего мирского господина не только из лести, но и в силу благодарности, что тот взвалил на себя их непосильный груз.
— Из-за чего вы ссоритесь? — сердито осведомился Альберих.
Оба папы заговорили одновременно, соперничая в слащавости своих улыбок и велеречии. При этом они не забывали временами зло толкать друг друга локтем в бок.
— Возлюбленный духовный сын мой!
— Цезарь и отец всех римлян!
— Милосердный август!
— Победоносный принц!
— Из-за чего вы ссоритесь? — повторил Альберих, а те, переглянувшись, вновь затараторили здравицы.
— Я вас прогоню, если вы не ответите на мой вопрос! — рассердился Альберих, и папы сразу смолкли, как испуганные кролики. Принцепс скрипнул зубами, и папа Лев, очевидно более смелый из этого дуэта, проскулил:
— Мы спорим из-за того, кто из нас больше любит тебя, принцепс!
— Что за вздор?
— Отец Марин говорит, что свет не видывал такого мудрого, такого справедливого и такого сострадательного владыку, как вы. А я же говорю, что и не увидит, никогда и нигде более.
— Подите прочь, бездельники!
Альберих пришел в ярость. И проснулся вновь.
Внизу все так же мерно рокотал Рим. Торговые ряды опустели и погрузились во тьму, но на другой стороне Тибра стало отчетливей слышно обитателей Марсова поля. Там жизнь с заходом солнца и не думала замирать, а напротив, казалось, получила новый импульс к действию. Общий звуковой фон, исходящий оттуда, был сравним с мерным жужжанием улья, но если прислушаться, можно было различить и звуки гитары, и веселое пение, и бессмертные бытовые скандалы.
— Ваша милость, к вам Его Святейшество епископ Священного Рима папа Агапит!
Альберих уже вскочил с постели. Спит ли он вновь? Принцепс прикусил себе язык и вроде ощутил боль — стало быть, не спит. А новая одинокая фигура, обозначившаяся в проеме лестницы, уже застыла в нерешительности и как будто ждала указаний. Нет, это вновь не папа Агапит, это вновь кошмар.
— Кто ты? — крикнул Альберих. Фигура вздрогнула, попятилась, но затем медленно выплыла на площадку и начала надвигаться на принцепса.
На сей раз Альбериху не было страшно. Он знал, что это кошмар, и знал, что за призрак на сей раз посетил его. Недаром ведь он прячет лицо под капюшоном, не зря этот призрак так напуган и унижен.
— Я не жалею о том, что сделал, — решительно заявил Альберих приблизившемуся вплотную призраку. Призрак вздохнул, скинул капюшон, и принцепс увидел обезображенное лицо Стефана Восьмого, на щеках которого пламенели выжженные палачом клейма. Две буквы «Т» — «Traditor» .
— Пусть Господь рассудит нас, — храбро бросил призраку принцепс, и привидение мгновенно растаяло в воздухе. Злосчастный папа Стефан! Неблагодарный папа Стефан! Конечно, он не чета недавно побывавшим здесь льстецам Льву и Марину, Стефану нельзя было отказать ни в уме, ни в инициативности, но право слово, лучше было бы для него самого, если бы он был столь же безлик и недалек, как его предшественник или преемник. После неудачного заговора против принцепса папа Стефан прожил чуть больше года. Все это время он провел, пряча лицо от посторонних, в связи с чем по Риму ползли версии одна причудливее другой. Апофеозом унижения Стефана стало присутствие на церковном соборе в августе 942 года, где он, не снимая капюшона при тридцатиградусной жаре и сопровождаемый презрительными взглядами священников, только кивал китайским болванчиком, соглашаясь со всеми решениями и даже назначениями, навязываемые Римской Церкви Альберихом, начиная от кардиналов — епископов субурбикарий и кончая папскими личными постельничьими и писарями.
— Ваша милость, прибыли ваш сын, Октавиан, и мессер Кресченций, — услышал Альберих сквозь очередное забытье голос Алессио.
Несмотря на упреждающие жесты слуги, Альберих встал с ложа и направился к лестнице. Довольно, на сегодня хватит кошмаров! Кто знает, какие еще тени прошлого возникнут перед ним?
— Я встречу их сам, — произнес Альберих.
— К чему же, ваша милость? Вам тяжело, а они уже поднимаются сюда.
— Тогда будь со мной рядом и держи меня за руку.
Присутствие верного слуги подле принцепса отпугнуло следующих призраков. На площадку башни действительно вышли римский сенатор Кресченций и единственный сын Альбериха Октавиан.
Октавиану шел восемнадцатый год, придворные при виде его не уставали закатывать глазки, находя в нем неоспоримое сходство с отцом. На сей раз лесть свиты скорее адресовалась самому Альбериху, ибо копия здесь была намного лучше оригинала. Октавиан, как и отец, имел длинные белокурые волосы с неким странным оттенком, как будто в седину. Лицо сына также украшали длинные ресницы, пожалуй, единственный козырь Альбериха, придававший ему вид мечтательного и сентиментального правителя. От матери, наложницы Отсанды, Октавиан унаследовал зеленые глаза, смуглость кожи и некоторую порывистость натуры. Отец подмечал склонность сына к излишней обидчивости и импульсивным решениям, но не стал тому делать скидку на юность, а попытался перебороть дурную, как он считал, наследственность. Практика здесь, посчитал Альберих, будет лучше теории, он сам когда-то проходил через подобное, а потому принцепс с некоторых пор, помня свою раннюю карьеру, понемногу начал допускать сына к управлению городом и сделал его декархом одного из римских округов. Альберих не скрывал, что готовится передать свою власть по наследству. Разумеется, это не вызывало бурного восторга у большинства влиятельных римских фамилий, но никто не осмеливался открыто возражать диктатору. К тому же сам принцепс, отлично понимая настроения своего круга, умело противопоставлял магнатов друг другу, поддерживал тлеющие угли их вражды и всячески подчеркивал свою роль в Риме как гаранта общего спокойствия и высшей инстанции справедливости. Он воспитывал наследника в строгих и сдержанных рамках, в должной мере уделяя внимание последнего наукам и не давая места никакой юношеской высокомерной браваде своим положением. Воцарение в Риме Октавиана, по замыслу его отца, должно было стать для всех остальных меньшим злом, и сейчас Альберих сожалел и опасался лишь того, что этот день настает слишком рано.
Главе городской милиции и сенатору Кресченцию было уже сорок семь лет. Вот у него, в отличие от Октавиана, седина была уже всамделишная, она почти полностью распространилась по широкой бороде сенатора, тогда как выше ей удалось закрепиться только на висках. Дальше дело обстояло заметно хуже, ибо волосы на голове Кресченция в последние годы начали торопливо редеть, в связи с чем обнажилась и под римским солнцем быстро забронзовела яйцевидная макушка. Тем не менее круглое лицо сенатора от такой потери ничуть не потеряло, всякий, кто видел Кресченция, поневоле проникался уважением к этому заслуженному римскому мужу и находил, что его внешность в первую очередь свидетельствует о благородстве и уравновешенности натуры.
Оба гостя опустились перед принцепсом на колени, после чего сын поймал отца за руку и прижал ее к губам.
— Отец мой, как ваше здоровье?
— Благодаря Господу и твоим молитвам, сын мой, сегодня значительно лучше. Ведь ты молился за меня?
— Как вы можете сомневаться в этом?
Альберих слабо улыбнулся.
— Нисколько не сомневаюсь.
— Почему вы решили переехать сюда, отец?
Альберих украдкой взглянул на Кресченция и по лицу последнего понял, что тот догадывается о подспудных желаниях умирающего.
— Здесь я могу видеть и слышать Рим. Тебе тоже надо научиться видеть его, слышать, понимать.
Лицо Кресченция выдало скорбь человека, чьи худшие ожидания начинают оправдываться.
— Друзья мои, — обратился к гостям принцепс, — не знаю даже, с чего начать, но постараюсь не утомить вас многословием. Каждый человек, несмотря на все проповеди Церкви, всю свою жизнь посвящает стяжательству — славы ли, богатства ли, власти, или же женщин. Пусть Церковь права и все это тлен, но в последние дни плотского существования единственным желанием человека становится сохранить добытое и после своей смерти. Чтобы все, к чему он стремился, не оказалось напрасным, чтобы все достигнутое было продолжено и, если позволит Господь, приумножено и развито. Я неслучайно позвал вас сюда обоих, вы мои главные соратники и наследники, по духу или же по крови. Только для вас все, чего я достиг в своей жизни, имеет достойную цену и не будет роздано за гроши.
— Мой верный и единственный друг Кресченций, — обратился принцепс к сенатору, и тот опустился на одно колено, готовясь услышать приговор, — я ничего бы не достиг в своей жизни без тебя. Несколько раз ты спасал мне жизнь, в самые трудные минуты ты всегда был со мной рядом. Я благодарю тебя за твое верное плечо и обещаю, что пред лицом Господа, буде меня допустят к нему, я прежде всего буду свидетельствовать о добродетелях твоих. Готов ли ты оказать мне последнюю услугу?
Кресченций поднял глаза на принцепса, тяжело вздохнул и молча кивнул.
— Понимаешь ли ты, друг мой, что за службу наследуются бенефиции и только короны передаются по крови?
Кресченций вздохнул еще раз. Да, все идет так, как он предвидел. Альбериху же было важно устроить другу последнее испытание на верность.
— Мой сын, мой единственный возлюбленный сын, — Альберих повернулся к Октавиану, — я прошу у тебя прощения за то, что слишком рано покидаю тебя. Не спорь, а слушай! Навряд ли милость Господа в отношении меня продлится более нескольких дней, но я не ропщу, ибо только Господь знает, где милость, а где наказание. И как высшую милость Отца нашего всегда воспринимай присутствие рядом с тобой мессера Кресченция. Его мудрость и опыт — это те опыт и мудрость, которые я не успел сообщить тебе. Не пренебрегай же его советом, его устами будут говорить мои уста.
— Я обещаю вам, отец, — ответил Октавиан, так же, как и сенатор, опустившись на одно колено.
Альберих выдержал паузу, с удовлетворением разглядывая склоненные головы друзей.
— Сын мой, прошу выслушать меня очень внимательно. Я вижу знак Господа в том, что ухожу именно сейчас. Ты еще слишком юн и неопытен, чтобы управлять Римом. Рим окружен кольцом из врагов и не слишком надежных друзей. Это вполовину было бы не так страшно, если хотя бы внутри города сохранялось спокойствие и преданность. Но я боюсь, что враги обязательно попробуют уничтожить все мною созданное, если бразды правления окажутся в достойных, но слишком неумелых руках. Потому я прошу твоего согласия — заметь, не требую, но прошу! — после смерти моей согласиться с тем, чтобы мессер Кресченций стал принцепсом Рима.
Даже столь хладнокровный и мудрый человек, как сенатор, не смог сдержать эмоций. Кресченций порывисто вскочил с колен, в глазах его вспыхнуло радостное изумление, которое тут же сменилось на признательность и сострадание к умирающему другу. Октавиан был удивлен не меньше сенатора, но неиспорченность натуры в данном случае сыграла благотворную роль, сын покорно склонил голову перед волей отца.
— Альберих, друг мой, вы вольны в любых своих действиях! Любая ваша воля будет исполнена мной, клянусь вам! — воскликнул Кресченций, растроганный благородством Альбериха и даже пристыженный за свои недавние терзания и сомнения.
— Моя первая воля вам сообщена, — ответил принцепс. В эти мгновения его более интересовало поведение сына.
— Готов исполнить все последующие, — продолжал восторгаться сенатор.
— Я запомнил твои слова, друг мой, но воспользуюсь твоим обещанием лишь однажды. Мою вторую и последнюю волю вы услышите вместе с отцами церкви, которых я ожидаю к себе этим вечером. Проследуйте в трапезную, друзья мои, подкрепите свои силы, а я устал, мне нужно отдохнуть. Алессио, помоги мне лечь.
Долго ждать не пришлось. Примерно через час возле замка остановилась целая вереница богатых носилок, из которых начали вылезать один за другим благообразные священники, убеленные сединами, все с одинаковой миной наигранной грусти. В небольшой приемной зале замка их уже поджидал принцепс в окружении Октавиана и Кресченция, Альберих распорядился перенести себя заранее, чтобы священники не видели его немощь и не воодушевились бы прежде нужного.
К Альбериху пожаловали епископы всех субурбикарных церквей: Григорий, епископ Альбано, Стефан из Веллетри, Бениньо из Остии, восемь лет назад сменивший уже начинавшего казаться бессмертным отца Гвидона, а также Феофило из Пренесте, главный ветеран нынешнего епископского цеха отец Хрисогон из Порто и Анастасий из Сабины. Всех их, словно овец на выгул, подгонял отец Сергий, священник одной из церквей Непи, брат Альбериха, а возглавлял процессию сто тридцатый наместник Апостола Петра Его Святейшество папа Агапит Второй.
Как уже говорилось, папа Агапит обладал завидной статью воина. Несмотря на уже почтенный возраст, давно переваливший за полвека, понтифик продолжал выситься над своим ближайшим окружением, а его сочный бас прогонял сон даже у силенциариев папских палат. Длиннющая борода постепенным нисходящим клином и суровая сталь серых глаз делала понтифика похожим на грозных ангелов Господа, пришедших в мир сей не миловать, но карать. Однако во многом эта суровость была напускной, мудрый папа умел находить компромисс и в первую очередь ему пришлось вживаться в тесную и жесткую модель отношений со светской властью города, установленную и выхолощенную Альберихом.
Альберих вскрикнул и… проснулся. О, Господи, это был сон, один из тех кошмаров, что часто мучили его в последнее время. От крика принцепса пришли в движение клевавшие носом китониты, они с тревогой теперь разглядывали своего господина, и в их глазах, помимо тревоги, отчетливо сквозило недовольство, что их безмятежный вечер был внезапно нарушен.
— Все в порядке, мессеры, все в порядке, — миролюбиво произнес Альберих, про себя пообещавший китонитам отставку поутру.
— Ваша милость, к вам Его Святейшество епископ Священного Рима папа Агапит!
Возглас Алессио поначалу испугал Альбериха. Но ведь он действительно ждал сегодня понтифика, и кошмар, только что привидевшийся ему, стал следствием его сегодняшних нервных ожиданий. Он вновь махнул рукой и с любопытством уставился в лестничный проем.
Раздались шаги, потом какое-то пыхтение, сопение и легкая перебранка. Альберих не успел толком удивиться, как в проеме возникли сразу два понтифика, толкающих друг друга в бок и смешно замахивающихся на оппонента посохом.
— Ну-ка, прекратите! — приказал им принцепс, и оба понтифика тут же закончили склоку, упали на колени и, согнувшись, поползли к нему.
— Это еще что? — рассердился Альберих. — Немедленно встаньте!
Оба понтифика тут же вскочили, как тушканчики, и замерли, с любовью и собачьей преданностью глядя на принцепса. Альберих признал в них Льва Седьмого и Марина Второго, двух его самых покорных и льстивых креатур на Святом престоле. Оба они занимали Святой престол всего лишь по три с половиной года, Лев стал преемником Иоанна-обжоры, Марин был предшественником нынешнего понтифика Агапита. Понтификат обоих был настолько невзрачен, что даже папские архивы не сохранили в себе заметных свидетельств их деятельности. Милые, добрые священники, справедливо считавшие себя недостойными столь ответственной миссии и восхвалявшие своего мирского господина не только из лести, но и в силу благодарности, что тот взвалил на себя их непосильный груз.
— Из-за чего вы ссоритесь? — сердито осведомился Альберих.
Оба папы заговорили одновременно, соперничая в слащавости своих улыбок и велеречии. При этом они не забывали временами зло толкать друг друга локтем в бок.
— Возлюбленный духовный сын мой!
— Цезарь и отец всех римлян!
— Милосердный август!
— Победоносный принц!
— Из-за чего вы ссоритесь? — повторил Альберих, а те, переглянувшись, вновь затараторили здравицы.
— Я вас прогоню, если вы не ответите на мой вопрос! — рассердился Альберих, и папы сразу смолкли, как испуганные кролики. Принцепс скрипнул зубами, и папа Лев, очевидно более смелый из этого дуэта, проскулил:
— Мы спорим из-за того, кто из нас больше любит тебя, принцепс!
— Что за вздор?
— Отец Марин говорит, что свет не видывал такого мудрого, такого справедливого и такого сострадательного владыку, как вы. А я же говорю, что и не увидит, никогда и нигде более.
— Подите прочь, бездельники!
Альберих пришел в ярость. И проснулся вновь.
Внизу все так же мерно рокотал Рим. Торговые ряды опустели и погрузились во тьму, но на другой стороне Тибра стало отчетливей слышно обитателей Марсова поля. Там жизнь с заходом солнца и не думала замирать, а напротив, казалось, получила новый импульс к действию. Общий звуковой фон, исходящий оттуда, был сравним с мерным жужжанием улья, но если прислушаться, можно было различить и звуки гитары, и веселое пение, и бессмертные бытовые скандалы.
— Ваша милость, к вам Его Святейшество епископ Священного Рима папа Агапит!
Альберих уже вскочил с постели. Спит ли он вновь? Принцепс прикусил себе язык и вроде ощутил боль — стало быть, не спит. А новая одинокая фигура, обозначившаяся в проеме лестницы, уже застыла в нерешительности и как будто ждала указаний. Нет, это вновь не папа Агапит, это вновь кошмар.
— Кто ты? — крикнул Альберих. Фигура вздрогнула, попятилась, но затем медленно выплыла на площадку и начала надвигаться на принцепса.
На сей раз Альбериху не было страшно. Он знал, что это кошмар, и знал, что за призрак на сей раз посетил его. Недаром ведь он прячет лицо под капюшоном, не зря этот призрак так напуган и унижен.
— Я не жалею о том, что сделал, — решительно заявил Альберих приблизившемуся вплотную призраку. Призрак вздохнул, скинул капюшон, и принцепс увидел обезображенное лицо Стефана Восьмого, на щеках которого пламенели выжженные палачом клейма. Две буквы «Т» — «Traditor» .
— Пусть Господь рассудит нас, — храбро бросил призраку принцепс, и привидение мгновенно растаяло в воздухе. Злосчастный папа Стефан! Неблагодарный папа Стефан! Конечно, он не чета недавно побывавшим здесь льстецам Льву и Марину, Стефану нельзя было отказать ни в уме, ни в инициативности, но право слово, лучше было бы для него самого, если бы он был столь же безлик и недалек, как его предшественник или преемник. После неудачного заговора против принцепса папа Стефан прожил чуть больше года. Все это время он провел, пряча лицо от посторонних, в связи с чем по Риму ползли версии одна причудливее другой. Апофеозом унижения Стефана стало присутствие на церковном соборе в августе 942 года, где он, не снимая капюшона при тридцатиградусной жаре и сопровождаемый презрительными взглядами священников, только кивал китайским болванчиком, соглашаясь со всеми решениями и даже назначениями, навязываемые Римской Церкви Альберихом, начиная от кардиналов — епископов субурбикарий и кончая папскими личными постельничьими и писарями.
— Ваша милость, прибыли ваш сын, Октавиан, и мессер Кресченций, — услышал Альберих сквозь очередное забытье голос Алессио.
Несмотря на упреждающие жесты слуги, Альберих встал с ложа и направился к лестнице. Довольно, на сегодня хватит кошмаров! Кто знает, какие еще тени прошлого возникнут перед ним?
— Я встречу их сам, — произнес Альберих.
— К чему же, ваша милость? Вам тяжело, а они уже поднимаются сюда.
— Тогда будь со мной рядом и держи меня за руку.
Присутствие верного слуги подле принцепса отпугнуло следующих призраков. На площадку башни действительно вышли римский сенатор Кресченций и единственный сын Альбериха Октавиан.
Октавиану шел восемнадцатый год, придворные при виде его не уставали закатывать глазки, находя в нем неоспоримое сходство с отцом. На сей раз лесть свиты скорее адресовалась самому Альбериху, ибо копия здесь была намного лучше оригинала. Октавиан, как и отец, имел длинные белокурые волосы с неким странным оттенком, как будто в седину. Лицо сына также украшали длинные ресницы, пожалуй, единственный козырь Альбериха, придававший ему вид мечтательного и сентиментального правителя. От матери, наложницы Отсанды, Октавиан унаследовал зеленые глаза, смуглость кожи и некоторую порывистость натуры. Отец подмечал склонность сына к излишней обидчивости и импульсивным решениям, но не стал тому делать скидку на юность, а попытался перебороть дурную, как он считал, наследственность. Практика здесь, посчитал Альберих, будет лучше теории, он сам когда-то проходил через подобное, а потому принцепс с некоторых пор, помня свою раннюю карьеру, понемногу начал допускать сына к управлению городом и сделал его декархом одного из римских округов. Альберих не скрывал, что готовится передать свою власть по наследству. Разумеется, это не вызывало бурного восторга у большинства влиятельных римских фамилий, но никто не осмеливался открыто возражать диктатору. К тому же сам принцепс, отлично понимая настроения своего круга, умело противопоставлял магнатов друг другу, поддерживал тлеющие угли их вражды и всячески подчеркивал свою роль в Риме как гаранта общего спокойствия и высшей инстанции справедливости. Он воспитывал наследника в строгих и сдержанных рамках, в должной мере уделяя внимание последнего наукам и не давая места никакой юношеской высокомерной браваде своим положением. Воцарение в Риме Октавиана, по замыслу его отца, должно было стать для всех остальных меньшим злом, и сейчас Альберих сожалел и опасался лишь того, что этот день настает слишком рано.
Главе городской милиции и сенатору Кресченцию было уже сорок семь лет. Вот у него, в отличие от Октавиана, седина была уже всамделишная, она почти полностью распространилась по широкой бороде сенатора, тогда как выше ей удалось закрепиться только на висках. Дальше дело обстояло заметно хуже, ибо волосы на голове Кресченция в последние годы начали торопливо редеть, в связи с чем обнажилась и под римским солнцем быстро забронзовела яйцевидная макушка. Тем не менее круглое лицо сенатора от такой потери ничуть не потеряло, всякий, кто видел Кресченция, поневоле проникался уважением к этому заслуженному римскому мужу и находил, что его внешность в первую очередь свидетельствует о благородстве и уравновешенности натуры.
Оба гостя опустились перед принцепсом на колени, после чего сын поймал отца за руку и прижал ее к губам.
— Отец мой, как ваше здоровье?
— Благодаря Господу и твоим молитвам, сын мой, сегодня значительно лучше. Ведь ты молился за меня?
— Как вы можете сомневаться в этом?
Альберих слабо улыбнулся.
— Нисколько не сомневаюсь.
— Почему вы решили переехать сюда, отец?
Альберих украдкой взглянул на Кресченция и по лицу последнего понял, что тот догадывается о подспудных желаниях умирающего.
— Здесь я могу видеть и слышать Рим. Тебе тоже надо научиться видеть его, слышать, понимать.
Лицо Кресченция выдало скорбь человека, чьи худшие ожидания начинают оправдываться.
— Друзья мои, — обратился к гостям принцепс, — не знаю даже, с чего начать, но постараюсь не утомить вас многословием. Каждый человек, несмотря на все проповеди Церкви, всю свою жизнь посвящает стяжательству — славы ли, богатства ли, власти, или же женщин. Пусть Церковь права и все это тлен, но в последние дни плотского существования единственным желанием человека становится сохранить добытое и после своей смерти. Чтобы все, к чему он стремился, не оказалось напрасным, чтобы все достигнутое было продолжено и, если позволит Господь, приумножено и развито. Я неслучайно позвал вас сюда обоих, вы мои главные соратники и наследники, по духу или же по крови. Только для вас все, чего я достиг в своей жизни, имеет достойную цену и не будет роздано за гроши.
— Мой верный и единственный друг Кресченций, — обратился принцепс к сенатору, и тот опустился на одно колено, готовясь услышать приговор, — я ничего бы не достиг в своей жизни без тебя. Несколько раз ты спасал мне жизнь, в самые трудные минуты ты всегда был со мной рядом. Я благодарю тебя за твое верное плечо и обещаю, что пред лицом Господа, буде меня допустят к нему, я прежде всего буду свидетельствовать о добродетелях твоих. Готов ли ты оказать мне последнюю услугу?
Кресченций поднял глаза на принцепса, тяжело вздохнул и молча кивнул.
— Понимаешь ли ты, друг мой, что за службу наследуются бенефиции и только короны передаются по крови?
Кресченций вздохнул еще раз. Да, все идет так, как он предвидел. Альбериху же было важно устроить другу последнее испытание на верность.
— Мой сын, мой единственный возлюбленный сын, — Альберих повернулся к Октавиану, — я прошу у тебя прощения за то, что слишком рано покидаю тебя. Не спорь, а слушай! Навряд ли милость Господа в отношении меня продлится более нескольких дней, но я не ропщу, ибо только Господь знает, где милость, а где наказание. И как высшую милость Отца нашего всегда воспринимай присутствие рядом с тобой мессера Кресченция. Его мудрость и опыт — это те опыт и мудрость, которые я не успел сообщить тебе. Не пренебрегай же его советом, его устами будут говорить мои уста.
— Я обещаю вам, отец, — ответил Октавиан, так же, как и сенатор, опустившись на одно колено.
Альберих выдержал паузу, с удовлетворением разглядывая склоненные головы друзей.
— Сын мой, прошу выслушать меня очень внимательно. Я вижу знак Господа в том, что ухожу именно сейчас. Ты еще слишком юн и неопытен, чтобы управлять Римом. Рим окружен кольцом из врагов и не слишком надежных друзей. Это вполовину было бы не так страшно, если хотя бы внутри города сохранялось спокойствие и преданность. Но я боюсь, что враги обязательно попробуют уничтожить все мною созданное, если бразды правления окажутся в достойных, но слишком неумелых руках. Потому я прошу твоего согласия — заметь, не требую, но прошу! — после смерти моей согласиться с тем, чтобы мессер Кресченций стал принцепсом Рима.
Даже столь хладнокровный и мудрый человек, как сенатор, не смог сдержать эмоций. Кресченций порывисто вскочил с колен, в глазах его вспыхнуло радостное изумление, которое тут же сменилось на признательность и сострадание к умирающему другу. Октавиан был удивлен не меньше сенатора, но неиспорченность натуры в данном случае сыграла благотворную роль, сын покорно склонил голову перед волей отца.
— Альберих, друг мой, вы вольны в любых своих действиях! Любая ваша воля будет исполнена мной, клянусь вам! — воскликнул Кресченций, растроганный благородством Альбериха и даже пристыженный за свои недавние терзания и сомнения.
— Моя первая воля вам сообщена, — ответил принцепс. В эти мгновения его более интересовало поведение сына.
— Готов исполнить все последующие, — продолжал восторгаться сенатор.
— Я запомнил твои слова, друг мой, но воспользуюсь твоим обещанием лишь однажды. Мою вторую и последнюю волю вы услышите вместе с отцами церкви, которых я ожидаю к себе этим вечером. Проследуйте в трапезную, друзья мои, подкрепите свои силы, а я устал, мне нужно отдохнуть. Алессио, помоги мне лечь.
Долго ждать не пришлось. Примерно через час возле замка остановилась целая вереница богатых носилок, из которых начали вылезать один за другим благообразные священники, убеленные сединами, все с одинаковой миной наигранной грусти. В небольшой приемной зале замка их уже поджидал принцепс в окружении Октавиана и Кресченция, Альберих распорядился перенести себя заранее, чтобы священники не видели его немощь и не воодушевились бы прежде нужного.
К Альбериху пожаловали епископы всех субурбикарных церквей: Григорий, епископ Альбано, Стефан из Веллетри, Бениньо из Остии, восемь лет назад сменивший уже начинавшего казаться бессмертным отца Гвидона, а также Феофило из Пренесте, главный ветеран нынешнего епископского цеха отец Хрисогон из Порто и Анастасий из Сабины. Всех их, словно овец на выгул, подгонял отец Сергий, священник одной из церквей Непи, брат Альбериха, а возглавлял процессию сто тридцатый наместник Апостола Петра Его Святейшество папа Агапит Второй.
Как уже говорилось, папа Агапит обладал завидной статью воина. Несмотря на уже почтенный возраст, давно переваливший за полвека, понтифик продолжал выситься над своим ближайшим окружением, а его сочный бас прогонял сон даже у силенциариев папских палат. Длиннющая борода постепенным нисходящим клином и суровая сталь серых глаз делала понтифика похожим на грозных ангелов Господа, пришедших в мир сей не миловать, но карать. Однако во многом эта суровость была напускной, мудрый папа умел находить компромисс и в первую очередь ему пришлось вживаться в тесную и жесткую модель отношений со светской властью города, установленную и выхолощенную Альберихом.
