Всё в эти дни раздражало великую сенатриссу и патрицию Рима. Однако, вознесясь на высший уровень власти, волей-неволей приходилось прятать ото всех личные переживания, справляться с эмоциями и включаться в безостановочный конвейер дел; высокие титулы и необходимость тотального контроля за подданными не позволяли даже вдоволь наплакаться по своему несчастному мужу. Первым же делом Мароция потребовала от своих родственников отчёта о состоявшейся папской коронации. Те рапортовали бодро, однако Мароция, к их удивлению, отреагировала безо всякого энтузиазма. Да и как могло быть иначе, если ей с самого начала пришлось мириться с тем, что папой станет этот угрюмый святоша Стефан, а сами выборы епископа пройдут, по сути, без её прямого участия. Её семья, её соратники все приказания Мароции выполнили образцово, но та ревниво увидела в этом прежде всего не их достоинства и личную преданность своей персоне, а способность родни обходиться без неё или, по крайней мере, не во всём с ней считаться.
Между тем Мароции пришлось для каждого из своей партии найти слова благодарности и поспешить подобрать выпавшие из её рук вожжи управления Римом. Пришлось, кривя душой, пропеть похвальную оду новому папе Стефану, который, в ответ на её мармеладно-карамельные песни, быстро перевёл разговор на тему падения римских нравов за последние годы и озвучил твёрдое намерение изгнать за пределы города жонглёров, негоциантов и непотребных девок, запретить уличные представления, а также игры в кости и даже в шатрандж. На вопрос Мароции об источниках пополнения казны в случае принятия столь строгих мер папа Стефан ответил ей неотразимой ссылкой на Нагорную проповедь Христа:
— Как можно спрашивать о подобном, когда заповедано нам: «Не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды? Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?»
От себя же папа Стефан добавил, что Рим веками был истинно городом Церкви и устоял против врагов своих прежде всего своей Верой и заступничеством святых, и он, как верховный пастырь города, постарается вернуть Рим во времена суровых и чистых нравов великого папы Григория. На языке Мароции так и вертелся едкий вопрос, не собирается ли для начала Стефан занести в Рим чуму для совсем уж полного сходства с теми великим временами, но всё же благоразумно решила промолчать и только самой себе вечером, в своей спальне, излила всю накопившуюся за эту беседу желчь.
Единственное, что Мароции удалось выторговать у твердолобого папы Стефана, так это получить разрешение на рукоположение в сан священника церкви Святой Марии в Трастевере своего старшего сына Иоанна. Папа с видимой неохотой уступил напору Мароции, и Иоанн получил главный подарок на своё восемнадцатилетие. Эта новость впоследствии немного расцветила небосклон для Мароции, хотя зимой 929 года даже появление старшего сына в её покоях вызывало у сенатриссы приступы раздражения, особенно когда она распознавала, что сын её приходил за получением очередной порции отвратительных ласк. Она догадывалась о его намерениях очень быстро, едва только Иоанн начинал неуклюже распространяться о переживаниях, возникших в его душе по причине встречи с какой-нибудь хорошенькой римлянкой во время церковной службы или просто на улицах города. Во время подобных переживаний Иоанн всякий раз грозился прервать свою, столь удачно складывающуюся, церковную карьеру.
Но ещё более её раздражал Альберих, который на всех перекрёстках Рима позволял себе утверждать, что именно он стал главным действующим лицом, обеспечившим папскую коронацию Стефана. Милиция Альбериха и в самом деле поддерживала образцовый порядок в городе в эти и последующие дни, и Мароции грех было бы гневаться на сына, если бы не один его поступок, который возмутил сенатриссу тем более, что был сделан от её имени. В дни, когда она, заливаясь слезами по Гвидо, лежала в постели в Замке Ангела, её сын, при поддержке своей тётки Теодоры и с благословения Стефана, ввёл в римский Сенат своего друга Кресченция. Сенат беспрекословно одобрил этот выбор, тем более что Альберих в своей аргументации постоянно оперировал именем матери.
Внешне всё выглядело более чем заслуженно. Мессер Кресченций в последние декабрьские дни проделал поистине титаническую работу и, невзирая на сыпавшиеся в его адрес проклятия, не допустил в Рим ни одного священника из бургундских и североитальянских земель. Отцы пригородных церквей, а также священники греческой Лангобардии не имели проблем с проходом через южные ворота Рима, но всем остальным путь в город был заказан. После такой мощной фильтрации не было ничего удивительного в том, что папская коронация прошла без сучка и задоринки. И всё же Мароция, вместо благодарности, устроила Альбериху малоприятную взбучку, истерично отчитав его за проявленное своеволие.
Нечто подобное она попыталась закатить и своей сестре Теодоре, однако та — редкий случай! — невозмутимо парировала все её выпады, вновь напомнив Мароции о её обещаниях относительно короля Гуго. Весь оставшийся разговор прошёл уже в яростных контратаках Теодоры, и Мароция после этой встречи начала откровенно избегать общества сестры, ибо попросту не знала, что ей отвечать.
В течение нескольких недель со дня смерти Гвидо король являлся главным объектом ненависти со стороны Мароции. Она проклинала его ежедневно и ежечасно, днём и ночью, во время молитв и за обеденным столом, проклинала всякий раз, когда видела бургундцев на улицах Рима или во время официальных приёмов, когда получала корреспонденцию с севера. Вечерами, запершись в своём архиве, она до головной боли искала всё новые способы отомстить королю, читала рецепты многочисленных хитроумных ядов и даже свитки о сатанинских методах устранения или ослабления врага, хотя в то время подобное творчество было ещё крайне далеко от своего расцвета.
Между тем король Гуго не сидел сложа руки и постарался добить своего поверженного врага. Едва только Мароция отошла от родильных мук, как она узнала о новых горестных для себя событиях, случившихся в Тоскане. Брат Гвидо, висконт Ламберт, уже на следующий день после родов прознав о поле ребёнка, наспех похоронил Гвидо и устремился в Павию, горячо подбадриваемый в своих действиях сводным братом Бозоном. Король, забыв про давнюю вражду, с распростёртыми объятиями приветствовал Ламберта и уже на следующий день утвердил того, нет, не графом, этот титул Ламберту ещё надо было заслужить, но наместником графства Тосканского, и принял от Ламберта коммендации.
— Я была герцогиней Сполетской, я была маркизой Тосканской, и вот я вновь никто! Все напрасно. Все зазря! — заскулила владычица Рима, графиня Тусколо, получив известия из Лукки, и провела следующие два дня в спальне, заливаясь слезами и отказываясь даже от свиданий с новорождённой малюткой-дочерью, которую, как она обещала, назвала Бертой.
Но время лечит даже самые страшные раны. Рассудок всё чаще стал брать верх над кипятившими кровь, но абсолютно бесполезными эмоциями. Мароция бросила чернокнижные свитки, и ежедневные лихорадочные думы её на смотровой площадке башни Ангела понемногу успокаивались, как успокаивается море после бурного шторма. И так же, как после шторма очищается до стеклянной прозрачности морская вода, обнажая всю пестроту своей подводной жизни, так и в сознании Мароции начало проступать то единственно верное решение в её непростой ситуации. В первый момент она ужаснулась самому призраку такой мысли, но затем эта мысль становилась всё настойчивее и всё увереннее разрушала все прочие версии, призванные вернуть Мароции всё утраченное за последние годы. Чем дальше об этом продолжала думать великая римлянка, тем более приходила она к выводу, что это единственный её шанс на успех, невероятный по своей парадоксальности шанс. Возможно, она ещё найдёт изъяны у своего нового плана и откажется от этой нелепой затеи, ну а пока из Рима в начале марта отплыл византийский корабль, направившийся к берегам Палестины за заветными травами из рецепта герцогини Агельтруды. При любом исходе это не будет напрасным.
Среди прочих, настойчиво добивавшихся аудиенции у римской сенатриссы в зимние дни, отец Гвидолин выделялся особо. Его преподобие резонно полагал, что у Мароции после рождественских событий желание отомстить возрастёт многократно, поэтому при первой же возможности пожаловал в башню Ангела с целью напомнить о себе и своём предложении. К его радости, Мароция о нём не забыла, но только с третьей попытки отец Гвидолин получил от неё разрешение на их совместную беседу с королевским послом Эверардом. Она состоялась, конечно же, на верхней террасе башни Ангела при полном отсутствии прочих свидетелей. Перед началом беседы слугами были установлены на террасе низкие диваны, на одном из которых по-кошачьи разлеглась сенатрисса, с годами в повадках своих всё больше копируя собственную мать. Даже волосы свои после смерти Теодоры-старшей она перестала состригать, тем самым символически, на подсознательном уровне пытаясь вымолить у покойной матери прощение.
— Приветствую вас, благородный мессер Эверард. Его преподобие поведал о грустной истории, приключившейся с вами и вашей возлюбленной, но я хотела бы услышать ещё раз об этом из ваших уст.
Эверард с крайней неохотой начал своё повествование, да так, что Гвидолину приходилось всякий раз подсказывать своему спутнику пути выхода из словесного лабиринта, в который тот постоянно попадал.
— А поведал ли вам его преподобие отец Гвидолин, кто именно подстроил ловушку для вас и этой благородной девы Розы?
— Увы, да, сенатрисса — вздохнул Эверард. Мароция осталась разочарована его крайне вялой реакцией.
— И что вы намерены предпринять? — спросила она, состроив при этом весьма презрительную мину.
Эверард вдруг вскинул голову, словно боевой конь, услышавший звук рога, зовущего в атаку. Глаза его грозно сверкнули.
— Искать справедливости, что же ещё?! Просить вашего разрешения покинуть Рим, отправиться в Павию и потребовать у короля судебного поединка! Пусть Бог рассудит нас!
Мароция переменила выражение своего лица.
— Король не будет биться с вами, мессер Эверард. Он выставит против вас своего лучшего воина.
— Пусть так, но при Божьем суде решающую роль играет оскорблённая честь и попранная истина, а не искусство владения мечом!
— Зная короля Гуго, уверена, что он найдёт причину выставить против вас второго бойца, третьего, десятого, и рано или поздно один из них сразит вас.
— Господь даст мне силы победить всё его войско, ибо за мной правда!
Губы Мароции тронула усмешка.
— Если бы всё в мире происходило так, как вы говорите, достопочтенный мессер королевский апокрисиарий! Оглянитесь по сторонам, везде ли вы видите торжество истины, всюду ли обиженный возвращает утраченное, а обидчик получает заслуженную мзду? Не будьте же столь наивны.
— Что же вы предлагаете? Пойти по пути, подсказанному дьяволом, подсыпать королю яда или ударить кинжалом тогда, когда тот доверчиво подставит спину?
— Насчёт яда вы уже опоздали, мессер Эверард. Здесь с королём, как оказалось, тягаться будет очень трудно. Убеждена, что он предпринял все меры, чтобы защитить свою персону от отравления. В отличие от римских пап король не столь щепетилен, а в отличие от вас, дорогой Эверард, король не столь наивен.
Эверард выпрямился и обиженно поджал губы.
— Но в целом я с вами согласна, Эверард. Зачем вам мстить королю подобно предательской змее, тайно, исподтишка? Куда лучше устроить всё так, чтобы король не мог уклониться от поединка с вами и вы скрестили бы ваши мечи, глядя друг другу в глаза.
— Да, но как это возможно? Вы только что говорили…
— Это станет возможным, если вы, прежде всего, тщательно продумаете план действий, возьмёте себе в соратники как людей, способных и желающих биться за вашу честь, так и людей, на мудрость совета которых вы в любой ситуации сможете положиться. Король никогда не бывает в одиночестве, но, уверена, бывают ситуации, когда при нём остаётся лишь малочисленная дружина его ближайших слуг и родни. Граф Бозон, граф Сансон…
— О-о-о! — перебил Мароцию Эверард. — С этим негодяем я поквитался бы во вторую очередь, после короля!
— Прекраснейшая сенатрисса, уверен, была бы вам весьма признательна, мессер Эверард, если бы третьим в этой вашей очереди стал граф Бозон, — подольстился Гвидолин.
— Я обещаю вам это, сенатрисса, — поддержал бывшего епископа Эверард. Мароция сделала вид, что порыв графа целиком будет соответствовать её желаниям.
— Не торопитесь же в своей мести, мессер Эверард. Соберите вокруг себя людей, имеющих обиды на короля. Вызволите из лесной глуши вашего будущего тестя, мессера Вальперта, эта идиотская клятва приносит вашей семье одни несчастья.
— Вы абсолютно правы, сенатрисса!
— А пока исполняйте прилежно ваши обязанности королевского апокрисиария в Риме. Ваш необоснованный и преждевременный приезд в Павию насторожит короля.
— Но как при этом вязать нити заговора, сенатрисса? — спросил Гвидолин. — Кто будет объединять вокруг себя всех недовольных Гуго? Как при этом определить удобный день и час для осуществления мести, ведь для этого необходимо долгое наблюдение за королём?
— А для всего этого нужны будете вы, ваше преподобие. Вы отправитесь в Павию вместо Эверарда.
— Это верная смерть для меня! — воскликнул Гвидолин.
— Отчего же? Вы нанесли какой-то ущерб королю, сбежав от него три месяца тому назад? Утащили у его каниклия несколько пергаментов и стилосов, пучок гусиных перьев? Нет? Так чего вы боитесь?
— Прежних грехов, сенатрисса. Мой побег мог стать той последней каплей, что переполнит чашу терпения его высочества.
— Ну хорошо, ваше преподобие. Чтобы вам было спокойно за свою жизнь, вы будете назначены помощником папского апокрисиария при королевском дворе и будете иметь при себе охранную грамоту от Его Святейшества. Король не захочет ссориться с папой, тем более что его шпионы уже наверняка доложили ему о том, что папа Стефан ведёт самостоятельную игру.
— Благодарю вас, сенатрисса. Это великая честь для меня, — ответил с поклоном Гвидолин.
— И возрождение вашей так внезапно прерванной карьеры. Ну а я зато буду уверена, что паутина заговора плетётся умело и осторожно. Рано или поздно наша позолоченная муха попадётся в сети.
Гвидолин расплылся в плутоватой улыбке.
— А уже известно, кто будет папским апокрисиарием, великая сенатрисса? — спросил он.
— Вопрос пока открыт, но… — В этот момент тёмные зрачки Мароции внезапно расширились, поразив гостей своей бездной. Она рывком встала с дивана, подошла к парапету террасы и в течение пары минут вглядывалась в римские окрестности. Гости терпеливо ожидали, когда сенатрисса домыслит, очевидно, счастливо подвернувшуюся идею.
Она вернулась к своему дивану с буквально светящимся от вдохновения лицом.
— Этот вопрос будет решён в самое ближайшее время. Уверяю вас, что это будет ещё один крепкий и грозный меч, на который вы в своих действиях сможете положиться. Прошу прощения, благородный мессер Эверард, и вы, ваше преподобие, но дела заставляют меня закончить разговор с вами.
Между тем Мароции пришлось для каждого из своей партии найти слова благодарности и поспешить подобрать выпавшие из её рук вожжи управления Римом. Пришлось, кривя душой, пропеть похвальную оду новому папе Стефану, который, в ответ на её мармеладно-карамельные песни, быстро перевёл разговор на тему падения римских нравов за последние годы и озвучил твёрдое намерение изгнать за пределы города жонглёров, негоциантов и непотребных девок, запретить уличные представления, а также игры в кости и даже в шатрандж. На вопрос Мароции об источниках пополнения казны в случае принятия столь строгих мер папа Стефан ответил ей неотразимой ссылкой на Нагорную проповедь Христа:
— Как можно спрашивать о подобном, когда заповедано нам: «Не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды? Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?»
От себя же папа Стефан добавил, что Рим веками был истинно городом Церкви и устоял против врагов своих прежде всего своей Верой и заступничеством святых, и он, как верховный пастырь города, постарается вернуть Рим во времена суровых и чистых нравов великого папы Григория. На языке Мароции так и вертелся едкий вопрос, не собирается ли для начала Стефан занести в Рим чуму для совсем уж полного сходства с теми великим временами, но всё же благоразумно решила промолчать и только самой себе вечером, в своей спальне, излила всю накопившуюся за эту беседу желчь.
Единственное, что Мароции удалось выторговать у твердолобого папы Стефана, так это получить разрешение на рукоположение в сан священника церкви Святой Марии в Трастевере своего старшего сына Иоанна. Папа с видимой неохотой уступил напору Мароции, и Иоанн получил главный подарок на своё восемнадцатилетие. Эта новость впоследствии немного расцветила небосклон для Мароции, хотя зимой 929 года даже появление старшего сына в её покоях вызывало у сенатриссы приступы раздражения, особенно когда она распознавала, что сын её приходил за получением очередной порции отвратительных ласк. Она догадывалась о его намерениях очень быстро, едва только Иоанн начинал неуклюже распространяться о переживаниях, возникших в его душе по причине встречи с какой-нибудь хорошенькой римлянкой во время церковной службы или просто на улицах города. Во время подобных переживаний Иоанн всякий раз грозился прервать свою, столь удачно складывающуюся, церковную карьеру.
Но ещё более её раздражал Альберих, который на всех перекрёстках Рима позволял себе утверждать, что именно он стал главным действующим лицом, обеспечившим папскую коронацию Стефана. Милиция Альбериха и в самом деле поддерживала образцовый порядок в городе в эти и последующие дни, и Мароции грех было бы гневаться на сына, если бы не один его поступок, который возмутил сенатриссу тем более, что был сделан от её имени. В дни, когда она, заливаясь слезами по Гвидо, лежала в постели в Замке Ангела, её сын, при поддержке своей тётки Теодоры и с благословения Стефана, ввёл в римский Сенат своего друга Кресченция. Сенат беспрекословно одобрил этот выбор, тем более что Альберих в своей аргументации постоянно оперировал именем матери.
Внешне всё выглядело более чем заслуженно. Мессер Кресченций в последние декабрьские дни проделал поистине титаническую работу и, невзирая на сыпавшиеся в его адрес проклятия, не допустил в Рим ни одного священника из бургундских и североитальянских земель. Отцы пригородных церквей, а также священники греческой Лангобардии не имели проблем с проходом через южные ворота Рима, но всем остальным путь в город был заказан. После такой мощной фильтрации не было ничего удивительного в том, что папская коронация прошла без сучка и задоринки. И всё же Мароция, вместо благодарности, устроила Альбериху малоприятную взбучку, истерично отчитав его за проявленное своеволие.
Нечто подобное она попыталась закатить и своей сестре Теодоре, однако та — редкий случай! — невозмутимо парировала все её выпады, вновь напомнив Мароции о её обещаниях относительно короля Гуго. Весь оставшийся разговор прошёл уже в яростных контратаках Теодоры, и Мароция после этой встречи начала откровенно избегать общества сестры, ибо попросту не знала, что ей отвечать.
В течение нескольких недель со дня смерти Гвидо король являлся главным объектом ненависти со стороны Мароции. Она проклинала его ежедневно и ежечасно, днём и ночью, во время молитв и за обеденным столом, проклинала всякий раз, когда видела бургундцев на улицах Рима или во время официальных приёмов, когда получала корреспонденцию с севера. Вечерами, запершись в своём архиве, она до головной боли искала всё новые способы отомстить королю, читала рецепты многочисленных хитроумных ядов и даже свитки о сатанинских методах устранения или ослабления врага, хотя в то время подобное творчество было ещё крайне далеко от своего расцвета.
Между тем король Гуго не сидел сложа руки и постарался добить своего поверженного врага. Едва только Мароция отошла от родильных мук, как она узнала о новых горестных для себя событиях, случившихся в Тоскане. Брат Гвидо, висконт Ламберт, уже на следующий день после родов прознав о поле ребёнка, наспех похоронил Гвидо и устремился в Павию, горячо подбадриваемый в своих действиях сводным братом Бозоном. Король, забыв про давнюю вражду, с распростёртыми объятиями приветствовал Ламберта и уже на следующий день утвердил того, нет, не графом, этот титул Ламберту ещё надо было заслужить, но наместником графства Тосканского, и принял от Ламберта коммендации.
— Я была герцогиней Сполетской, я была маркизой Тосканской, и вот я вновь никто! Все напрасно. Все зазря! — заскулила владычица Рима, графиня Тусколо, получив известия из Лукки, и провела следующие два дня в спальне, заливаясь слезами и отказываясь даже от свиданий с новорождённой малюткой-дочерью, которую, как она обещала, назвала Бертой.
Но время лечит даже самые страшные раны. Рассудок всё чаще стал брать верх над кипятившими кровь, но абсолютно бесполезными эмоциями. Мароция бросила чернокнижные свитки, и ежедневные лихорадочные думы её на смотровой площадке башни Ангела понемногу успокаивались, как успокаивается море после бурного шторма. И так же, как после шторма очищается до стеклянной прозрачности морская вода, обнажая всю пестроту своей подводной жизни, так и в сознании Мароции начало проступать то единственно верное решение в её непростой ситуации. В первый момент она ужаснулась самому призраку такой мысли, но затем эта мысль становилась всё настойчивее и всё увереннее разрушала все прочие версии, призванные вернуть Мароции всё утраченное за последние годы. Чем дальше об этом продолжала думать великая римлянка, тем более приходила она к выводу, что это единственный её шанс на успех, невероятный по своей парадоксальности шанс. Возможно, она ещё найдёт изъяны у своего нового плана и откажется от этой нелепой затеи, ну а пока из Рима в начале марта отплыл византийский корабль, направившийся к берегам Палестины за заветными травами из рецепта герцогини Агельтруды. При любом исходе это не будет напрасным.
Среди прочих, настойчиво добивавшихся аудиенции у римской сенатриссы в зимние дни, отец Гвидолин выделялся особо. Его преподобие резонно полагал, что у Мароции после рождественских событий желание отомстить возрастёт многократно, поэтому при первой же возможности пожаловал в башню Ангела с целью напомнить о себе и своём предложении. К его радости, Мароция о нём не забыла, но только с третьей попытки отец Гвидолин получил от неё разрешение на их совместную беседу с королевским послом Эверардом. Она состоялась, конечно же, на верхней террасе башни Ангела при полном отсутствии прочих свидетелей. Перед началом беседы слугами были установлены на террасе низкие диваны, на одном из которых по-кошачьи разлеглась сенатрисса, с годами в повадках своих всё больше копируя собственную мать. Даже волосы свои после смерти Теодоры-старшей она перестала состригать, тем самым символически, на подсознательном уровне пытаясь вымолить у покойной матери прощение.
— Приветствую вас, благородный мессер Эверард. Его преподобие поведал о грустной истории, приключившейся с вами и вашей возлюбленной, но я хотела бы услышать ещё раз об этом из ваших уст.
Эверард с крайней неохотой начал своё повествование, да так, что Гвидолину приходилось всякий раз подсказывать своему спутнику пути выхода из словесного лабиринта, в который тот постоянно попадал.
— А поведал ли вам его преподобие отец Гвидолин, кто именно подстроил ловушку для вас и этой благородной девы Розы?
— Увы, да, сенатрисса — вздохнул Эверард. Мароция осталась разочарована его крайне вялой реакцией.
— И что вы намерены предпринять? — спросила она, состроив при этом весьма презрительную мину.
Эверард вдруг вскинул голову, словно боевой конь, услышавший звук рога, зовущего в атаку. Глаза его грозно сверкнули.
— Искать справедливости, что же ещё?! Просить вашего разрешения покинуть Рим, отправиться в Павию и потребовать у короля судебного поединка! Пусть Бог рассудит нас!
Мароция переменила выражение своего лица.
— Король не будет биться с вами, мессер Эверард. Он выставит против вас своего лучшего воина.
— Пусть так, но при Божьем суде решающую роль играет оскорблённая честь и попранная истина, а не искусство владения мечом!
— Зная короля Гуго, уверена, что он найдёт причину выставить против вас второго бойца, третьего, десятого, и рано или поздно один из них сразит вас.
— Господь даст мне силы победить всё его войско, ибо за мной правда!
Губы Мароции тронула усмешка.
— Если бы всё в мире происходило так, как вы говорите, достопочтенный мессер королевский апокрисиарий! Оглянитесь по сторонам, везде ли вы видите торжество истины, всюду ли обиженный возвращает утраченное, а обидчик получает заслуженную мзду? Не будьте же столь наивны.
— Что же вы предлагаете? Пойти по пути, подсказанному дьяволом, подсыпать королю яда или ударить кинжалом тогда, когда тот доверчиво подставит спину?
— Насчёт яда вы уже опоздали, мессер Эверард. Здесь с королём, как оказалось, тягаться будет очень трудно. Убеждена, что он предпринял все меры, чтобы защитить свою персону от отравления. В отличие от римских пап король не столь щепетилен, а в отличие от вас, дорогой Эверард, король не столь наивен.
Эверард выпрямился и обиженно поджал губы.
— Но в целом я с вами согласна, Эверард. Зачем вам мстить королю подобно предательской змее, тайно, исподтишка? Куда лучше устроить всё так, чтобы король не мог уклониться от поединка с вами и вы скрестили бы ваши мечи, глядя друг другу в глаза.
— Да, но как это возможно? Вы только что говорили…
— Это станет возможным, если вы, прежде всего, тщательно продумаете план действий, возьмёте себе в соратники как людей, способных и желающих биться за вашу честь, так и людей, на мудрость совета которых вы в любой ситуации сможете положиться. Король никогда не бывает в одиночестве, но, уверена, бывают ситуации, когда при нём остаётся лишь малочисленная дружина его ближайших слуг и родни. Граф Бозон, граф Сансон…
— О-о-о! — перебил Мароцию Эверард. — С этим негодяем я поквитался бы во вторую очередь, после короля!
— Прекраснейшая сенатрисса, уверен, была бы вам весьма признательна, мессер Эверард, если бы третьим в этой вашей очереди стал граф Бозон, — подольстился Гвидолин.
— Я обещаю вам это, сенатрисса, — поддержал бывшего епископа Эверард. Мароция сделала вид, что порыв графа целиком будет соответствовать её желаниям.
— Не торопитесь же в своей мести, мессер Эверард. Соберите вокруг себя людей, имеющих обиды на короля. Вызволите из лесной глуши вашего будущего тестя, мессера Вальперта, эта идиотская клятва приносит вашей семье одни несчастья.
— Вы абсолютно правы, сенатрисса!
— А пока исполняйте прилежно ваши обязанности королевского апокрисиария в Риме. Ваш необоснованный и преждевременный приезд в Павию насторожит короля.
— Но как при этом вязать нити заговора, сенатрисса? — спросил Гвидолин. — Кто будет объединять вокруг себя всех недовольных Гуго? Как при этом определить удобный день и час для осуществления мести, ведь для этого необходимо долгое наблюдение за королём?
— А для всего этого нужны будете вы, ваше преподобие. Вы отправитесь в Павию вместо Эверарда.
— Это верная смерть для меня! — воскликнул Гвидолин.
— Отчего же? Вы нанесли какой-то ущерб королю, сбежав от него три месяца тому назад? Утащили у его каниклия несколько пергаментов и стилосов, пучок гусиных перьев? Нет? Так чего вы боитесь?
— Прежних грехов, сенатрисса. Мой побег мог стать той последней каплей, что переполнит чашу терпения его высочества.
— Ну хорошо, ваше преподобие. Чтобы вам было спокойно за свою жизнь, вы будете назначены помощником папского апокрисиария при королевском дворе и будете иметь при себе охранную грамоту от Его Святейшества. Король не захочет ссориться с папой, тем более что его шпионы уже наверняка доложили ему о том, что папа Стефан ведёт самостоятельную игру.
— Благодарю вас, сенатрисса. Это великая честь для меня, — ответил с поклоном Гвидолин.
— И возрождение вашей так внезапно прерванной карьеры. Ну а я зато буду уверена, что паутина заговора плетётся умело и осторожно. Рано или поздно наша позолоченная муха попадётся в сети.
Гвидолин расплылся в плутоватой улыбке.
— А уже известно, кто будет папским апокрисиарием, великая сенатрисса? — спросил он.
— Вопрос пока открыт, но… — В этот момент тёмные зрачки Мароции внезапно расширились, поразив гостей своей бездной. Она рывком встала с дивана, подошла к парапету террасы и в течение пары минут вглядывалась в римские окрестности. Гости терпеливо ожидали, когда сенатрисса домыслит, очевидно, счастливо подвернувшуюся идею.
Она вернулась к своему дивану с буквально светящимся от вдохновения лицом.
— Этот вопрос будет решён в самое ближайшее время. Уверяю вас, что это будет ещё один крепкий и грозный меч, на который вы в своих действиях сможете положиться. Прошу прощения, благородный мессер Эверард, и вы, ваше преподобие, но дела заставляют меня закончить разговор с вами.
