— А к чему, разрешите спросить, корона, если её не на что будет надеть? Вы считаете мою голову за корону недостаточной платой?
Слова короля не убедили Кресченция. Молодой сенатор отчаянно жевал свои губы, его сердце на несколько минут сошлось в яростной схватке с его совестью. Разум при этом боролся с самим собой, то высвечивая неоспоримые преимущества от принятия предложения короля, то роняя горькие семена сомнений от того, что за последнее время он нередко убеждался, сколь коротко и ненадёжно было королевское слово.
— Когда не знаешь, как поступить, надо поступать по совести. — Голос Кресченция был едва слышен за какофонией, спускавшейся на них с хоров.
— Что?! — вскричал король, на самом деле прекрасно разобравший слова Кресченция.
— Я не приму вашего предложения, государь.
Король, бурно задышав, пнул в ярости табуретку, разделявшую их между собой. Глаза Кресченция вспыхнули гневом, но на выручку Гуго подоспел граф Бозон.
— Гуго, брат мой, что за суета? Обратитесь с подобной просьбой к его высокопреподобию епископу Льву, которого хитро, как он думает, использует Гвидолин, хотя на самом деле всё обстоит с точностью до наоборот. К чему изливать свой гнев попусту? Всё уже понятно, и даже если сей мессер сейчас даст нам своё согласие, я не поручусь, что он не доложит об этом разговоре нашим врагам.
— А ведь верно, мой дорогой брат! Ценю вашу выдержку и мудрость.
— Полагаю, что мессера Кресченция следует заключить под стражу на то время, пока не раскроется заговор, — добавил от себя присутствовавший при разговоре Манассия.
— Дорогие мои родственники, что бы я без вас делал?! Клянусь, я отплачу вам щедро за вашу верную дружбу! Итак, вы, мой горячий и недалёкий апокрисиарий, на ближайшие три дня станете моим узником и немедля будете препровождены в подвалы башни королевского дворца. Граф Сансон, распорядитесь о том, чтобы мессер Кресченций ни в чём не нуждался. На четвёртый день вы будете отпущены из тюрьмы, из дворца, из Павии, из пределов моего королевства. Вашу миссию я объявляю законченной. Отец Манассия, распорядитесь в моей канцелярии подготовить письмо Его Святейшеству с просьбой прислать мне нового, более умного и достойного посла!
По щекам Кресченция заходили желваки, пальцы судорожно сжимались. Граф Сансон предупредительно положил свою руку на рукоятку меча, так как король ещё не закончил экзекуцию.
— Вы спрашивали меня, не размениваюсь ли я на мелочи, предлагая вам отступиться от Теодоры Теофилакт взамен на вашу помощь? Знайте же, мелочь — это вы и ваша Теодора! Только глупец мог вообразить себе, что эта курица мне может быть чем-нибудь полезна! Я с лёгкостью толкнул бы её в ваши объятия и погулял бы на вашей свадьбе, ничегошеньки для себя не потеряв, ибо мне обещана помощь от лица куда более могущественного, чем ваша Теодора!
— Неужели строгий и благочестивый Стефан согласился короновать вас короной Карла Великого? — спросил Кресченций.
Взгляд Гуго, могло показаться, в этот момент был способен испепелить своим презрением Кресченция.
— А разве строгий Стефан определяет судьбу Рима, мессер бывший посол? Разве одному лишь благочестию обязан Стефан тому, что носит на своей смиренной голове папскую тиару? Нет, мессер бывший посол, я получил согласие от того, кто действительно является хозяином Рима! От того, без чьего разрешения в последние годы даже кошка не смеет родить! От настоящей повелительницы Рима, с лицом ангела и демоном в душе!
— Не может быть! Этого просто не может быть! — Первая реакция была бурной, но короткой, и, слегка успокоившись, Кресченций даже нашёл возможность съязвить: — Помилуй Небо, ваше высочество, разве можно доверяться демону?
Гуго приблизился к Кресченцию так, чтобы услышать его мог только он один.
— Ради своей любви вы, Кресченций, сегодня не смогли сделать даже малого. Ради моей любви я готов убивать и предавать, будь она хоть ангел, хоть демон. В этом наше различие, молодой человек, что вы, обложив себя придуманными условностями, затем выставляете себя жертвой якобы непреодолимых обстоятельств, которые помешали вам достичь желаемой цели. Запомните, а вдруг пригодится, что успеха в этом мире добивается лишь тот, кто сам этому миру навязывает свои жизненные ориентиры, кто не ставит себя в рамки глупых законов давно умерших предков, а кто есть сам для других учитель и закон!
Неизвестно, кем была придумана и с каких времён повелась традиция средневековых городов Европы каждый раз встречать и провожать своего монарха торжественным шествием с участием главных лиц города. Возможно, таким образом раболепствующие подданные, следуя мифу о сакральности власти и памятуя о необходимости воздавать кесарю кесарево, доработали и расширили обычаи античных триумфов римлян и победных парадов египетских фараонов. Но если люди Древнего мира таким образом подбадривали уходящих на битву воинов во главе со своим царём и отдавали должное их подвигам по их возвращении, что было понятно и оправданно, то средневековый вассальный город или замок обязан был устраивать торжественные шествия по случаю вполне себе рядового визита своего сюзерена, даже если последний возвращался с увеселительной охоты или же и вовсе заплутал со своей челядью среди разбитых дорог королевства. Завидя город, его хозяин высылал вперёд себя слуг, предупреждая о своём грядущем появлении, которое обещало жителям в течение нескольких дней лишнюю суматоху, уязвлённое местами самолюбие и честь, а также, конечно, непредвиденные затраты, ибо возле сюзерена, как правило, кружила многочисленная и вечно голодная свита. Хозяин, в случае когда у вассалов получалось ему угодить и при условии своего собственного доброго расположения духа и приемлемого состояния казны, мог воздать городу и его обитателям сторицей, одарив подарками, чинами и даже поместьями наиболее постаравшихся слуг. Однако, как правило, гостеприимство города не покрывало его расходов на приём своего повелителя, и когда сюзерен, после нескольких дней загула в вотчине, выказывал намерение доставить удовольствие соседям поблизости, горожане ни в коем случае не пытались его переубеждать и провожали в дорогу радостным пением церковных псалмов.
Гуго в первые два года правления немало поколесил по городам и замкам Лангобардии, Ивреи и Фриуля, так что даже среди мелкого рыцарства оставалось затем не много лиц, которым король не доставил редчайшего удовольствия своим визитом. Однако с начала 929 года король прочно обосновался в Павии, городская казна которой выдерживала аппетиты двора только потому, что собирала денежные ручейки со всех вассалов Лангобардского королевства, со всех транзитных негоциантов и пилигримов и даже временами получала ренту с королевских земель в Провансе и Бургундии. Король по меркам своего времени достаточно неплохо ориентировался в финансах и любил интересоваться состоянием собственной казны, что, кстати, было тогда явлением нечастым. Однако во всём, что касалось традиций дворцового этикета, если это слово применимо к обычаям того времени, в том числе в части торжественных встреч и проводов миропомазанной персоны, здесь Гуго и думать не мог о каком-либо новаторстве. Надлежащее исполнение всех подобных церемониальных обрядов входило в обязанности графа его дворца, а также епископа и магистра павийской милиции. Без дела они не сидели, ибо, как уже говорилось выше, король Гуго любил по утрам отправляться на конные прогулки, для которых в средневековых традициях не делалось никаких исключений, а следовательно, Павию в такие дни как минимум дважды охватывало истерическое возбуждение от встреч и проводов своего неусидчивого монарха.
Вот и в это сентябрьское утро король Гуго изволил хорошенько проветриться, отправившись к северу от столицы, вверх по реке Тичино. Погода весьма располагала к прогулкам верхом, воздух павийских окрестностей, пожалуй, впервые после долгого летнего марева добавил в свой освежающий разум коктейль мятные вкрапления приближающейся осени. В тысячный раз знать города и голосистые монахи, построившиеся в живой коридор вдоль королевского пути, а также собравшаяся на галёрке чернь с купцами и мастерами ремесленных школ многоголосо приветствовали хмурого и озабоченного короля, в качестве приветствия скупо махнувшего подданным узкой монаршей дланью.
Можно было уже расходиться по своим делам, и почти все провожающие короля так и поступили, за исключением полутора десятка рыцарей, собравшихся в тесный кружок в углу городской площади якобы для проверки воинского снаряжения.
— Итак, благородные мессеры, это должно случиться сегодня. Нет смысла повторять всё тысячу раз ранее оговорённое. Пусть каждый из нас оставшееся до условного сигнала время проведёт в молитве Господу за успех нашего справедливого дела. — Мессер Эверард был вынужденно краток, поскольку их сбор мог привлечь ненужное внимание посторонних глаз, если бы продолжался далее.
Соратники дружно выдохнули «Аминь!», и возле Эверарда остался только старый граф Вальперт.
— Какая жалость, что с королём умчался этот мерзавец граф Сансон! Я с самого утра не нахожу себе места, чтобы наконец поквитаться за честь вашей дочери и наказать этого негодяя! — Эверард заговорил слишком громко, и Вальперт одёрнул его за рукав.
— Тише, тише, успокойте свои нервы.
— Останься здесь Сансон, я бы знал, чем занять себя, пока король развлекается.
— Я, напротив, нахожу в случившемся несомненную пользу. За это время я хочу попытаться найти свою дочь и выпустить её из клетки, вне зависимости от того, чем закончится сегодняшний день. Давайте возьмём наших смиренных падре, Аттона и Гвидолина, и проследуем в королевский дворец. Убеждён, что король держит её неподалёку от прочих конкубин или вместе с ними.
— Блестящая мысль, мессер! Как же я счастлив, что Небо вернуло мне вас!
— Надеюсь, вы станете вдвое счастливее, когда увидите Розу!
— В тысячу раз счастливее!
И оба рыцаря решительно двинулись ко дворцу, послав слуг за священниками. Те не замедлили к ним присоединиться. В отличие от рыцарей, имевших вид людей, с отчаянным азартом поставивших на карту свои жизни, душевное состояние отцов Церкви было не слишком бравым. По всем признакам оба провели бессонную ночь, руки обоих одинаково нервно теребили висевшее на шее распятие, а глаза напрасно искали окрест себя место и повод успокоиться. Оценив их настрой, граф Эверард презрительно хмыкнул.
— Пожалуй, вы не очень-то готовы вершить великие дела, святые отцы! — приветствовал он их.
Гвидолин довольно-таки неубедительно попытался дать понять графу Эверарду, что он, в своё время участвовавший в заговоре против самого императора Беренгария, хладнокровен как никогда. Рыцари, усмехнувшись себе в усы, сделали вид, что охотно поверили ему. Однако для тревоги у отца Гвидолина действительно имелись веские доводы.
— Барон Кресченций со вчерашнего дня заключён под стражу. Провинность его мне точно неизвестна. Со слов местного епископа Льва, он наказан за непозволительную дерзость королю, но я боюсь, как бы не было это связано с нами.
На мгновение прищурив глаза, Вальперт постарался своими размышлениями, высказанными вслух, приободрить несмелых соратников.
— Кресченций отказался выступить на нашей стороне, навряд ли он поспешит свидетельствовать против нас, чтобы заслужить королевское прощение. Кроме того, если он арестован за дерзкий язык, то пытки к нему применяться не будут. Но эта новость, при всём прочем, только лишнее доказательство того, что нам необходимо спешить и решить всё сегодня же! Во дворец, мессеры!
Дворцовая стража, в отсутствие графа Сансона, не взяла на себя смелость воспрепятствовать делегации, которую возглавляли известные и уважаемые всеми граф Вальперт и отец Аттон, однако возле входа в королевские покои, занимавшие одно из крыльев дворца, двое вооружённых китонитов преградили им путь.
— Остановитесь, мессеры! Вход только с письменного разрешения короля!
Пренебрегая излишней дипломатией, Вальперт и Эверард стремительно приставили к горлу обоих стражников свои кинжалы.
— Ни звука! Отдать оружие! — устрашающе засверкав глазами, произнёс Эверард.
Раздался короткий звук от неудачной попытки обнажить мечи, и двое верных королю воинов упали на дворцовые камни, хрипя и заливая пол кровью своих проколотых артерий. Отец Аттон невольно вскрикнул. Граф Эверард распахнул двери королевских покоев.
— Фортуна! Фортуна! Господь благоволит нам! — негромко сказал он Вальперту.
И в самом деле, покои в отсутствие короля обычно не пустовали: в спальне Гуго, как правило, суетились кубикуларии, подготавливая своему хозяину постель, работали с королевским гардеробом вестарарии, можно было даже повстречать каниклия или мистика, которым с самого утра Гуго поручал состряпать какое-нибудь особо важное письмо. Однако сейчас коридоры были пусты, вся челядь спустилась на первый этаж, ликвидируя последствия королевского аристона . Навстречу грозным гостям лишь опрометчиво выбежал и тут же замер похожий на фавна козлобородый евнух, которого Гуго выписал из Константинополя, однажды во всём решив копировать нравы ромейских императоров.
— Ага, приятель! Ты-то нам и нужен! Показывай, где здесь гинекей ! — Граф Эверард ловко ухватил за шиворот затрясшегося от страха евнуха.
Евнух, не в силах вымолвить ни слова, дрожащим пальцем указал на двери с левой стороны коридора, находившиеся в его самом конце, после чего Эверард умело ударил его рукоятью своего меча по темени, и евнух успокоился. Рыцари бросились к дверям гинекея.
— Роза! Дочь моя! — не вытерпев, закричал Вальперт.
За входом в гинекей оказался ещё один коридор с комнатными дверьми по обе стороны. Заговорщики начали по очереди открывать двери, выкликая Розу, но находя в комнатах одну или несколько красивых и испуганных женщин.
В своей любвеобильности и общем отношении к прекрасному полу Гуго скорее походил на правителей Востока, за что не раз был порицаем строгими священниками Рима или монахами Клюнийского монастыря. Если прочие европейские владыки охотно заводили себе конкубин, получали от них потомство и, в случае охлаждения отношений, отправляли свою бывшую пассию в какой-нибудь опрятный монастырь замаливать грехи, то наш король, действительно словно какой-нибудь эмир, постоянно держал при себе примерно пару десятков любовниц, ибо никогда не мог предугадать, к кому именно сегодня воспылает страстью его переменчивая натура. В его гареме, помимо бургундских и лангобардских женщин, была гречанка, белоснежная блондинка из норманнских земель, темпераментная и злющая венгерка и даже чёрная как ночь мавританка со множеством необыкновенно заплетённых тонких косичек. История свидетельствует о необыкновенной плодовитости Гуго Арльского и об уникальных талантах многих его отпрысков, оставивших заметный след в качестве либо священников, либо светских правителей, а одна из дочерей его впоследствии стала женой византийского императора.
Здесь было бы вполне уместным на примере Гуго поставить под сомнение тезис о чистоте и исключительности так называемой королевской крови, впоследствии наплодившей на тронах Европы безумцев и инвалидов.
Слова короля не убедили Кресченция. Молодой сенатор отчаянно жевал свои губы, его сердце на несколько минут сошлось в яростной схватке с его совестью. Разум при этом боролся с самим собой, то высвечивая неоспоримые преимущества от принятия предложения короля, то роняя горькие семена сомнений от того, что за последнее время он нередко убеждался, сколь коротко и ненадёжно было королевское слово.
— Когда не знаешь, как поступить, надо поступать по совести. — Голос Кресченция был едва слышен за какофонией, спускавшейся на них с хоров.
— Что?! — вскричал король, на самом деле прекрасно разобравший слова Кресченция.
— Я не приму вашего предложения, государь.
Король, бурно задышав, пнул в ярости табуретку, разделявшую их между собой. Глаза Кресченция вспыхнули гневом, но на выручку Гуго подоспел граф Бозон.
— Гуго, брат мой, что за суета? Обратитесь с подобной просьбой к его высокопреподобию епископу Льву, которого хитро, как он думает, использует Гвидолин, хотя на самом деле всё обстоит с точностью до наоборот. К чему изливать свой гнев попусту? Всё уже понятно, и даже если сей мессер сейчас даст нам своё согласие, я не поручусь, что он не доложит об этом разговоре нашим врагам.
— А ведь верно, мой дорогой брат! Ценю вашу выдержку и мудрость.
— Полагаю, что мессера Кресченция следует заключить под стражу на то время, пока не раскроется заговор, — добавил от себя присутствовавший при разговоре Манассия.
— Дорогие мои родственники, что бы я без вас делал?! Клянусь, я отплачу вам щедро за вашу верную дружбу! Итак, вы, мой горячий и недалёкий апокрисиарий, на ближайшие три дня станете моим узником и немедля будете препровождены в подвалы башни королевского дворца. Граф Сансон, распорядитесь о том, чтобы мессер Кресченций ни в чём не нуждался. На четвёртый день вы будете отпущены из тюрьмы, из дворца, из Павии, из пределов моего королевства. Вашу миссию я объявляю законченной. Отец Манассия, распорядитесь в моей канцелярии подготовить письмо Его Святейшеству с просьбой прислать мне нового, более умного и достойного посла!
По щекам Кресченция заходили желваки, пальцы судорожно сжимались. Граф Сансон предупредительно положил свою руку на рукоятку меча, так как король ещё не закончил экзекуцию.
— Вы спрашивали меня, не размениваюсь ли я на мелочи, предлагая вам отступиться от Теодоры Теофилакт взамен на вашу помощь? Знайте же, мелочь — это вы и ваша Теодора! Только глупец мог вообразить себе, что эта курица мне может быть чем-нибудь полезна! Я с лёгкостью толкнул бы её в ваши объятия и погулял бы на вашей свадьбе, ничегошеньки для себя не потеряв, ибо мне обещана помощь от лица куда более могущественного, чем ваша Теодора!
— Неужели строгий и благочестивый Стефан согласился короновать вас короной Карла Великого? — спросил Кресченций.
Взгляд Гуго, могло показаться, в этот момент был способен испепелить своим презрением Кресченция.
— А разве строгий Стефан определяет судьбу Рима, мессер бывший посол? Разве одному лишь благочестию обязан Стефан тому, что носит на своей смиренной голове папскую тиару? Нет, мессер бывший посол, я получил согласие от того, кто действительно является хозяином Рима! От того, без чьего разрешения в последние годы даже кошка не смеет родить! От настоящей повелительницы Рима, с лицом ангела и демоном в душе!
— Не может быть! Этого просто не может быть! — Первая реакция была бурной, но короткой, и, слегка успокоившись, Кресченций даже нашёл возможность съязвить: — Помилуй Небо, ваше высочество, разве можно доверяться демону?
Гуго приблизился к Кресченцию так, чтобы услышать его мог только он один.
— Ради своей любви вы, Кресченций, сегодня не смогли сделать даже малого. Ради моей любви я готов убивать и предавать, будь она хоть ангел, хоть демон. В этом наше различие, молодой человек, что вы, обложив себя придуманными условностями, затем выставляете себя жертвой якобы непреодолимых обстоятельств, которые помешали вам достичь желаемой цели. Запомните, а вдруг пригодится, что успеха в этом мире добивается лишь тот, кто сам этому миру навязывает свои жизненные ориентиры, кто не ставит себя в рамки глупых законов давно умерших предков, а кто есть сам для других учитель и закон!
Глава 23 - Эпизод 23. 1684-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Романа Лакапина (26 сентября 930 года от Рождества Христова)
Неизвестно, кем была придумана и с каких времён повелась традиция средневековых городов Европы каждый раз встречать и провожать своего монарха торжественным шествием с участием главных лиц города. Возможно, таким образом раболепствующие подданные, следуя мифу о сакральности власти и памятуя о необходимости воздавать кесарю кесарево, доработали и расширили обычаи античных триумфов римлян и победных парадов египетских фараонов. Но если люди Древнего мира таким образом подбадривали уходящих на битву воинов во главе со своим царём и отдавали должное их подвигам по их возвращении, что было понятно и оправданно, то средневековый вассальный город или замок обязан был устраивать торжественные шествия по случаю вполне себе рядового визита своего сюзерена, даже если последний возвращался с увеселительной охоты или же и вовсе заплутал со своей челядью среди разбитых дорог королевства. Завидя город, его хозяин высылал вперёд себя слуг, предупреждая о своём грядущем появлении, которое обещало жителям в течение нескольких дней лишнюю суматоху, уязвлённое местами самолюбие и честь, а также, конечно, непредвиденные затраты, ибо возле сюзерена, как правило, кружила многочисленная и вечно голодная свита. Хозяин, в случае когда у вассалов получалось ему угодить и при условии своего собственного доброго расположения духа и приемлемого состояния казны, мог воздать городу и его обитателям сторицей, одарив подарками, чинами и даже поместьями наиболее постаравшихся слуг. Однако, как правило, гостеприимство города не покрывало его расходов на приём своего повелителя, и когда сюзерен, после нескольких дней загула в вотчине, выказывал намерение доставить удовольствие соседям поблизости, горожане ни в коем случае не пытались его переубеждать и провожали в дорогу радостным пением церковных псалмов.
Гуго в первые два года правления немало поколесил по городам и замкам Лангобардии, Ивреи и Фриуля, так что даже среди мелкого рыцарства оставалось затем не много лиц, которым король не доставил редчайшего удовольствия своим визитом. Однако с начала 929 года король прочно обосновался в Павии, городская казна которой выдерживала аппетиты двора только потому, что собирала денежные ручейки со всех вассалов Лангобардского королевства, со всех транзитных негоциантов и пилигримов и даже временами получала ренту с королевских земель в Провансе и Бургундии. Король по меркам своего времени достаточно неплохо ориентировался в финансах и любил интересоваться состоянием собственной казны, что, кстати, было тогда явлением нечастым. Однако во всём, что касалось традиций дворцового этикета, если это слово применимо к обычаям того времени, в том числе в части торжественных встреч и проводов миропомазанной персоны, здесь Гуго и думать не мог о каком-либо новаторстве. Надлежащее исполнение всех подобных церемониальных обрядов входило в обязанности графа его дворца, а также епископа и магистра павийской милиции. Без дела они не сидели, ибо, как уже говорилось выше, король Гуго любил по утрам отправляться на конные прогулки, для которых в средневековых традициях не делалось никаких исключений, а следовательно, Павию в такие дни как минимум дважды охватывало истерическое возбуждение от встреч и проводов своего неусидчивого монарха.
Вот и в это сентябрьское утро король Гуго изволил хорошенько проветриться, отправившись к северу от столицы, вверх по реке Тичино. Погода весьма располагала к прогулкам верхом, воздух павийских окрестностей, пожалуй, впервые после долгого летнего марева добавил в свой освежающий разум коктейль мятные вкрапления приближающейся осени. В тысячный раз знать города и голосистые монахи, построившиеся в живой коридор вдоль королевского пути, а также собравшаяся на галёрке чернь с купцами и мастерами ремесленных школ многоголосо приветствовали хмурого и озабоченного короля, в качестве приветствия скупо махнувшего подданным узкой монаршей дланью.
Можно было уже расходиться по своим делам, и почти все провожающие короля так и поступили, за исключением полутора десятка рыцарей, собравшихся в тесный кружок в углу городской площади якобы для проверки воинского снаряжения.
— Итак, благородные мессеры, это должно случиться сегодня. Нет смысла повторять всё тысячу раз ранее оговорённое. Пусть каждый из нас оставшееся до условного сигнала время проведёт в молитве Господу за успех нашего справедливого дела. — Мессер Эверард был вынужденно краток, поскольку их сбор мог привлечь ненужное внимание посторонних глаз, если бы продолжался далее.
Соратники дружно выдохнули «Аминь!», и возле Эверарда остался только старый граф Вальперт.
— Какая жалость, что с королём умчался этот мерзавец граф Сансон! Я с самого утра не нахожу себе места, чтобы наконец поквитаться за честь вашей дочери и наказать этого негодяя! — Эверард заговорил слишком громко, и Вальперт одёрнул его за рукав.
— Тише, тише, успокойте свои нервы.
— Останься здесь Сансон, я бы знал, чем занять себя, пока король развлекается.
— Я, напротив, нахожу в случившемся несомненную пользу. За это время я хочу попытаться найти свою дочь и выпустить её из клетки, вне зависимости от того, чем закончится сегодняшний день. Давайте возьмём наших смиренных падре, Аттона и Гвидолина, и проследуем в королевский дворец. Убеждён, что король держит её неподалёку от прочих конкубин или вместе с ними.
— Блестящая мысль, мессер! Как же я счастлив, что Небо вернуло мне вас!
— Надеюсь, вы станете вдвое счастливее, когда увидите Розу!
— В тысячу раз счастливее!
И оба рыцаря решительно двинулись ко дворцу, послав слуг за священниками. Те не замедлили к ним присоединиться. В отличие от рыцарей, имевших вид людей, с отчаянным азартом поставивших на карту свои жизни, душевное состояние отцов Церкви было не слишком бравым. По всем признакам оба провели бессонную ночь, руки обоих одинаково нервно теребили висевшее на шее распятие, а глаза напрасно искали окрест себя место и повод успокоиться. Оценив их настрой, граф Эверард презрительно хмыкнул.
— Пожалуй, вы не очень-то готовы вершить великие дела, святые отцы! — приветствовал он их.
Гвидолин довольно-таки неубедительно попытался дать понять графу Эверарду, что он, в своё время участвовавший в заговоре против самого императора Беренгария, хладнокровен как никогда. Рыцари, усмехнувшись себе в усы, сделали вид, что охотно поверили ему. Однако для тревоги у отца Гвидолина действительно имелись веские доводы.
— Барон Кресченций со вчерашнего дня заключён под стражу. Провинность его мне точно неизвестна. Со слов местного епископа Льва, он наказан за непозволительную дерзость королю, но я боюсь, как бы не было это связано с нами.
На мгновение прищурив глаза, Вальперт постарался своими размышлениями, высказанными вслух, приободрить несмелых соратников.
— Кресченций отказался выступить на нашей стороне, навряд ли он поспешит свидетельствовать против нас, чтобы заслужить королевское прощение. Кроме того, если он арестован за дерзкий язык, то пытки к нему применяться не будут. Но эта новость, при всём прочем, только лишнее доказательство того, что нам необходимо спешить и решить всё сегодня же! Во дворец, мессеры!
Дворцовая стража, в отсутствие графа Сансона, не взяла на себя смелость воспрепятствовать делегации, которую возглавляли известные и уважаемые всеми граф Вальперт и отец Аттон, однако возле входа в королевские покои, занимавшие одно из крыльев дворца, двое вооружённых китонитов преградили им путь.
— Остановитесь, мессеры! Вход только с письменного разрешения короля!
Пренебрегая излишней дипломатией, Вальперт и Эверард стремительно приставили к горлу обоих стражников свои кинжалы.
— Ни звука! Отдать оружие! — устрашающе засверкав глазами, произнёс Эверард.
Раздался короткий звук от неудачной попытки обнажить мечи, и двое верных королю воинов упали на дворцовые камни, хрипя и заливая пол кровью своих проколотых артерий. Отец Аттон невольно вскрикнул. Граф Эверард распахнул двери королевских покоев.
— Фортуна! Фортуна! Господь благоволит нам! — негромко сказал он Вальперту.
И в самом деле, покои в отсутствие короля обычно не пустовали: в спальне Гуго, как правило, суетились кубикуларии, подготавливая своему хозяину постель, работали с королевским гардеробом вестарарии, можно было даже повстречать каниклия или мистика, которым с самого утра Гуго поручал состряпать какое-нибудь особо важное письмо. Однако сейчас коридоры были пусты, вся челядь спустилась на первый этаж, ликвидируя последствия королевского аристона . Навстречу грозным гостям лишь опрометчиво выбежал и тут же замер похожий на фавна козлобородый евнух, которого Гуго выписал из Константинополя, однажды во всём решив копировать нравы ромейских императоров.
— Ага, приятель! Ты-то нам и нужен! Показывай, где здесь гинекей ! — Граф Эверард ловко ухватил за шиворот затрясшегося от страха евнуха.
Евнух, не в силах вымолвить ни слова, дрожащим пальцем указал на двери с левой стороны коридора, находившиеся в его самом конце, после чего Эверард умело ударил его рукоятью своего меча по темени, и евнух успокоился. Рыцари бросились к дверям гинекея.
— Роза! Дочь моя! — не вытерпев, закричал Вальперт.
За входом в гинекей оказался ещё один коридор с комнатными дверьми по обе стороны. Заговорщики начали по очереди открывать двери, выкликая Розу, но находя в комнатах одну или несколько красивых и испуганных женщин.
В своей любвеобильности и общем отношении к прекрасному полу Гуго скорее походил на правителей Востока, за что не раз был порицаем строгими священниками Рима или монахами Клюнийского монастыря. Если прочие европейские владыки охотно заводили себе конкубин, получали от них потомство и, в случае охлаждения отношений, отправляли свою бывшую пассию в какой-нибудь опрятный монастырь замаливать грехи, то наш король, действительно словно какой-нибудь эмир, постоянно держал при себе примерно пару десятков любовниц, ибо никогда не мог предугадать, к кому именно сегодня воспылает страстью его переменчивая натура. В его гареме, помимо бургундских и лангобардских женщин, была гречанка, белоснежная блондинка из норманнских земель, темпераментная и злющая венгерка и даже чёрная как ночь мавританка со множеством необыкновенно заплетённых тонких косичек. История свидетельствует о необыкновенной плодовитости Гуго Арльского и об уникальных талантах многих его отпрысков, оставивших заметный след в качестве либо священников, либо светских правителей, а одна из дочерей его впоследствии стала женой византийского императора.
Здесь было бы вполне уместным на примере Гуго поставить под сомнение тезис о чистоте и исключительности так называемой королевской крови, впоследствии наплодившей на тронах Европы безумцев и инвалидов.
