немедленного пострижения, а от подвернувшегося под руку папы Иоанна — передачи веронской кафедры под управление своего племянника Манассии, который к тому времени уже несколько лет окормлял паству епархий Мантуи и Тренто. На этом вдохновение не оставило короля, и в сан архиепископа Милана он предложил рукоположить Альдуина, своего апокрисиария при покойном Фламберте. Иоанну ничего не оставалось, как только под презрительным взглядом Альбериха пролепетать о необходимости срочно связаться с матушкой и согласовать с ней эту кандидатуру. Король, громко хмыкнув, разрешил, и спустя несколько дней пришёл ответ из Рима. Матушка не возражала.
Голос папы, поданный им за Альдуина, в итоге и решил судьбу выборов. Сопротивление местных священников было достаточно яростным, но большинство предпочло не идти против воли всесокрушающего триумвирата в лице папы, короля и отца Одона, который, направляясь к себе домой, конечно, не мог остаться в стороне от таких событий и по просьбе короля задержался в Милане.
Сыновья Мароции пробыли в Милане ещё пару дней, после чего вернулись в Рим. Напоследок победоносный триумвират собрался вновь, и Гуго нехотя пришлось взять на себя обязательства подкрепить папское бреве к королю Рудольфу своим собственным письмом, извещающим того о переходе Клюни под прямое управление Рима. Гуго предвидел негативную реакцию своего кузена на это письмо, так как Клюнийский монастырь находился в пределах границ Верхнебургундского королевства, и это грозило сорвать все весенние договорённости с Рудольфом.
Весьма часто Провидение посылает нам сигнал за сигналом, предупреждая о нежелательности наступления событий, которые мы, напротив, торопим. Едва Гуго разрешил проблемы в Милане, едва только перед любовниками вновь расчистилось небо над их дорогой, ведущей к алтарю, как новая напасть возникла на пути брака Гуго и Мароции. В конце августа король получил сведения о появлении в пределах Фриульской марки венгерских конных разъездов.
В такой ситуации было уже не до матримониальных дел. Всего семь лет прошло со дня последнего набега этого страшного народа, и обожжённые стены Павии отчётливо хранили на себе зловещую память о нём. Король огласил военный сбор своим вассалам, благоразумно решив встретить венгерские племена на пороге своего королевства и, в отличие от Беренгария и Рудольфа, не дать языческим ордам огненной лавой растечься по Паданской равнине.
В итоге всю осень король провёл в Вероне, под опекой местного графа Мило и в тревожном ожидании вторжения. Однако помимо нескольких разведотрядов, спустившихся с гор по пути, подсказанному венграм ещё слугами императора Беренгария, поводов для беспокойства не было. Это дало основание королю сделать вывод, что воинственное настроение итальянцев спугнуло диких кочевников, которые до сего дня были невысокого мнения о воинских доблестях ленивого народа, живущего к югу от Альп. На самом деле, планы венгров изменил германский король Генрих Птицелов. Венгры действительно планировали не в этом, так в следующем году пощекотать нервы богатым жителям Лангобардии и Тосканы и навести на тех ужас не меньший, чем несколькими годами ранее они навели в королевстве франков. Однако Птицелов, значительно увеличивший своё войско за счёт набора простолюдинов и сформировав из их числа гарнизоны небольших замков — бургов, посчитал для себя позорным продолжать платить венграм дань и разорвал с ними договор о девятилетнем перемирии. Оскорблённые наследники Арпада, естественно, пришли к решению как следует проучить дерзкого строптивца, и итальянские земли были ими оставлены на потом.
Нет худа без добра, и король Гуго, просидев безвылазно в Вероне почти три месяца, за это время успел уладить несколько конфликтов. Прежде всего, проверке и испытанию со стороны короля подверглась верность графа Мило. Веронский граф принёс все возможные и разрешаемые клятвы, заверяя короля, что у него и в мыслях не было отступать от его руки. Затем здесь же, в Вероне, Гуго пришлось стать одним из участников дипломатической переписки, затеянной королём Рудольфом, к которой вскоре подключилась Мароция. Многочисленные гонцы следовали один за другим, расчерчивая на карте Европы эпистолярный треугольник с вершинами в Вероне, Риме и Безонтионе. Не одна лошадь пала во время исполнения гонцами своего долга, не один гонец на этих опасных дорогах расстался с жизнью, прежде чем король Рудольф смирил свою гордыню и согласился-таки включить в сделку с Гуго передачу Клюнийского монастыря под опеку папы.
Взамен этого Рудольф потребовал, чтобы Гуго, прежде чем войти триумфатором в Рим, в первую очередь окончательно решил бы их вопрос. Стороны договорились о том, что Гуго и Рудольф, как и оговаривалось во время их встречи при посредничестве отца Одона, в следующую Пасху прибудут во Вьенн, где будут улажены последние формальности в судьбе королевств Италии и обеих Бургундий. Гуго и Мароции после этого ничего не оставалось, как перенести свою свадьбу на лето будущего 932 года.
— Вы понимаете, что нельзя бросить в воздух подобные слова и не нести за них ответственность? Какие доказательства вы можете привести в подтверждение вами сказанного? Чем можете поклясться?
— Господь заповедал нам, грешным, не клясться ничем, но моя жизнь в ваших руках, мой юный и благородный хозяин. Прикажите запереть меня в вашей темнице, покуда вы не удостоверитесь в том, что всё, что вы сейчас услышали, есть горькая, страшная правда.
— А что? Пожалуй, я так и сделаю, это прекрасное предложение. Я запру вас в отдельной камере, где вы не будете нуждаться ни в еде, ни в питье. Сам же я лично займусь проверкой ваших слов.
— Сколько же вы отведёте времени на расследование? Ведь это, быть может, происходит далеко не каждый день?
— Я думаю, что месяца мне хватит, чтобы поймать их за руку или убедиться в вашей клевете.
— Но слежка за ними должна вестись при этом каждый вечер!
— Это уже не ваша забота, Игнатий.
— От этого же зависит моя жизнь!
— Сами понимаете, что ваш рассказ меня взволновал чрезвычайно и я не пущу это дело по воле волн. Но скажите, почему вы рассказали об этом именно мне? Почему вы не обратились к нему самому и не потребовали за своё молчание денег, которых у него явно больше, чем у меня?
— От него я бы получил не деньги, а кинжал в живот, не успев покинуть пределы Леонины. Вам же я необходим как свидетель. Живой свидетель.
— Вы чертовски умны, Игнатий. Впрочем, чего ещё можно было ожидать от столь учёного человека!
— Благодарю вас, мессер. Возможно, моя история вам неизвестна. Родился я в Антиохии, и всю свою юность я прилежно изучал многие древние науки, труды наших великих предков, за что милостью Господа получил должность мистика самого дуки . Когда мне исполнилось двадцать лет, я испросил разрешения продолжить учёбу в Константинополе, но по воле Господа во время моего путешествия наш корабль был захвачен пунийскими пиратами, и вместо усердного чтения в библиотеке базилевса я целых пять лет стирал в кровь руки на пиратской галере. Но всему приходит конец; однажды этот злосчастный корабль потерпел крушение, и африканцы, чтобы расплатиться со своими долгами, продали меня на неаполитанском рынке римскому сенатору Грациану, а уже он уступил меня вашей матушке, которая, проведав мои знания, поручила быть учителем греческого и учителем истории для вас и ваших братьев.
— Я совсем забыл. Чтобы время вашего заточения не пропало для вас даром, я распоряжусь, чтобы вам принесли книги.
— О, благодарю вас, мой господин. Труды Кассиодора и Варнефрида послужат мне дополнительной наградой и превратят мою тюрьму в рай, где поощряется любознательность и память.
— Если вы сказали мне правду, я подарю вам волю и дам в награду двадцать золотых солидов. Вы сможете вернуться на родину или остаться здесь и обучать нас наукам уже за вознаграждение.
— Сердечно благодарю вас, мой заботливый господин, но после вашего расследования я, пожалуй, предпочту покинуть Рим.
Альберих дважды хлопнул в ладоши, и на пороге возник начальник стражи.
— Возьмите этого человека и посадите его в мою тюрьму. Никто не должен общаться с ним, кроме человека, который будет доставлять ему еду и кодексы. Никто, под страхом смерти, не должен обидеть его.
Игнатий и стражник отвесили своему господину поклон и оставили Альбериха наедине со своими мыслями.
«Если раб говорит правду, то об этом никто не должен знать, кроме меня. Если он лжёт, тогда он сам определил для себя наказание. Даже не знаю, что лучше здесь — правда или клевета? Во имя нашей чести, всем сердцем желаю, чтобы это была клевета, но разум мой молит тебя, Господь всемогущий, пусть это будет правдой, это невероятно поможет мне».
Взгляд Альбериха упал на ключ, полученный им только что от Игнатия.
«А если это чья-то дьявольская хитрость, чтобы внести раздор в нашу семью? Ведь насколько надо быть глупцом, чтобы самому, втайне от матери, сделать дубликат ключа, и только ради того, чтобы его раб-учитель мог, минуя стражу, прийти в любое время прямиком в его спальню. Вот однажды и получилось так, что раб, забыв свои книги, вернулся за ними без спроса и стал внезапным свидетелем милейших проделок нашего Иоанна. Мог ли так поступить мой братец? Сказать по совести — вполне. Но надо быть начеку и самому убедиться в правдивости этой истории лично. Такое дело не поручишь никому. Боюсь, ближайшие апрельские вечера в этом году не принесут мне много удовольствия, но сия охота того стоит».
Тем временем вернулся начальник стражи и доложил, что брат Игнатий с удобством разместился в темнице, которая находилась здесь же, в подвале недавно восстановленного на древнем фундаменте дома Альбериха, рядом с базиликой Святых апостолов, где в настоящий момент стоит дворец его потомков .
— Этого человека более не должно быть. И чем скорее, тем лучше.
Стражник совершил очередной поклон и удалился. Ни один мускул не дрогнул на его лице, это был неординарный, но и не столь уж редкий приказ.
С этого вечера девятнадцатилетний юноша, младший сын хозяйки Рима, преисполнился столь трогательным рвением в служении Церкви, что не пропускал ни одной вечерни и комплетория в базилике Святого Петра, вызывая растроганные слёзы у их завсегдатаев. Но отныне часовых служб его юной мятущейся душе было мало, и по окончании комплетория он спускался в крипту базилики, где отдавал дань уважения останкам великих мучеников — первопроходцев Веры. Никто не видел, в какое время он возвращался обратно, поскольку молитвы Альбериха были длинны — видимо, каждого усопшего он удостаивал своим почтением.
Прошла одна неделя, другая, и голову Альбериха уже начали посещать мысли о напрасно потраченном времени. Но однажды, когда он в очередной раз, погасив свечу, разместился неподалёку от прохода, прорытого в прошлом году от Замка Ангела, его усилия были вознаграждены сторицей. Затаив дыхание, боясь стука собственного сердца, он вдруг увидел женскую фигуру, направившуюся в одиночестве к покоям папы и освещавшую себе путь дрожащим светом небольшой свечи.
Он с трудом подавил в себе желание броситься за ней немедля. Это, конечно же, было бы глупо и не привело бы ни к чему, кроме скандала. Он начал мысленно считать до тысячи, дав себе зарок, что ранее не сойдёт с этого места. Едва закончив счёт, Альберих, не зажигая свечи, на ощупь отправился к покоям папы, благо он уже не раз практиковался в этом в предыдущие, не столь удачные в плане охоты, дни.
Дверь в спальню была заперта, но — хвала Небесам — ключа с обратной стороны вставлено не было. Альберих начал медленно поворачивать свой ключ, к радости обнаруживая, что папа и его гостья, видимо, также позаботились о том, чтобы дверь не издавала лишнего шума. Ещё одно усилие, и Альберих шагнул в спальню.
От самой спальни его отделял небольшой коридор. В покоях горели факелы, и их свет был в первое время слишком ярок для проведшего несколько часов во мраке Альбериха. Он медленно подкрадывался к огромной кровати с поистине грандиозным балдахином, украшенным многочисленными крестами и гербами Рима. По всей видимости, Альберих прибыл вовремя, папа и его гостья уже находились в постели и с трудом сдерживали себя, опасаясь чуткого уха слуг и позволяя себе только тяжёлое сопение. Альберих в последний момент решил отказаться от эффектного появления на сцене и посему не стал срывать шторы с балдахина, а тихонько отодвинул их. Признаться, трудно подобрать слово к его реакции на увиденное, сказать, что он «обомлел», было бы слишком вяло и невыразительно.
Борясь с тошнотой, внезапно подступившей к горлу, на негнущихся ногах он начал отступать к двери, опасаясь внезапного обморока, настолько глубокое потрясение постигло его. Слуга его не только оказался прав, он, по всей видимости, был слишком деликатен, не рассказывая всей правды, а может быть, не настолько смел, чтобы разглядеть того, кто именно приходит развлечь Его Святейшество после трудного в ежедневном общении с Господом дня. Возможно, его состояние не позволило ему покинуть спальню столь же бесшумно, как он сюда вошёл, но любовники, подходя к кульминации, невольно теряли осторожность и уж точно не напрягали слух. Альберих закрыл дверь и вернулся к своему убежищу в крипте.
Трудно было привести свои мысли в порядок, но в ожидании возвращения ночного визитёра Альбериху это кое-как удалось. Он ничем не обнаружил себя, когда фигура со свечой прошмыгнула мимо него, возвращаясь в Замок Ангела, но едва стихли шаги, как он вновь поднялся в спальню папы.
Иоанн ещё не успел заснуть и, с удовольствием потягиваясь на своей кровати и прижмуривая глаза, все ещё пребывал во власти недавно достигнутого удовольствия. Внезапно откинулся балдахин, и Альберих едва успел зажать рот Его Святейшеству, помешав тому исторгнуть мощный вопль.
— Ты?! Откуда?! Что тебе надо?! Почему ты молчишь?! — задыхаясь от испуга и перехваченного дыхания, зашептал Иоанн, когда Альберих отнял свою руку от его рта.
— Мне сказали, что тебе не в диковинку принимать гостей в это время у себя в спальне.
— Что ты несёшь? Откуда ты здесь взялся?
— Я до конца не верил, что ты додумался дать ключ от спальни твоему рабу-учителю. Откуда было мне знать, что глупость твоя беспредельна?
— Это Игнатий дал тебе ключ? Что ещё сказал тебе этот негодяй?
— Что целибат ты охотно навязываешь всему своему клиру, всем священникам Рима и грозишь за его нарушение великими карами. Всем, но только не себе.
— Господь всемилостивый! О чём ты, брат?
— О том, что Его Святейшество, заботясь о душах наших и наставляя нас на путь истинный проповедями строгости и воздержания, по ночам в своей постели выслушивает исповеди новых Магдалин.
— Значит, ты видел, да? О Господи, я знал, что этим всё закончится. Но… — Иоанн на мгновение задумался, анализируя слова брата, и растёкся в жалкой, заискивающей улыбке. — Но если бы ты знал, мой добрый Альберих, как нелегко в двадцать один год обуздывать желания свои, как неимоверно трудно противостоять искушениям, когда всё естество твоё захватывают грешные мысли.
Голос папы, поданный им за Альдуина, в итоге и решил судьбу выборов. Сопротивление местных священников было достаточно яростным, но большинство предпочло не идти против воли всесокрушающего триумвирата в лице папы, короля и отца Одона, который, направляясь к себе домой, конечно, не мог остаться в стороне от таких событий и по просьбе короля задержался в Милане.
Сыновья Мароции пробыли в Милане ещё пару дней, после чего вернулись в Рим. Напоследок победоносный триумвират собрался вновь, и Гуго нехотя пришлось взять на себя обязательства подкрепить папское бреве к королю Рудольфу своим собственным письмом, извещающим того о переходе Клюни под прямое управление Рима. Гуго предвидел негативную реакцию своего кузена на это письмо, так как Клюнийский монастырь находился в пределах границ Верхнебургундского королевства, и это грозило сорвать все весенние договорённости с Рудольфом.
Весьма часто Провидение посылает нам сигнал за сигналом, предупреждая о нежелательности наступления событий, которые мы, напротив, торопим. Едва Гуго разрешил проблемы в Милане, едва только перед любовниками вновь расчистилось небо над их дорогой, ведущей к алтарю, как новая напасть возникла на пути брака Гуго и Мароции. В конце августа король получил сведения о появлении в пределах Фриульской марки венгерских конных разъездов.
В такой ситуации было уже не до матримониальных дел. Всего семь лет прошло со дня последнего набега этого страшного народа, и обожжённые стены Павии отчётливо хранили на себе зловещую память о нём. Король огласил военный сбор своим вассалам, благоразумно решив встретить венгерские племена на пороге своего королевства и, в отличие от Беренгария и Рудольфа, не дать языческим ордам огненной лавой растечься по Паданской равнине.
В итоге всю осень король провёл в Вероне, под опекой местного графа Мило и в тревожном ожидании вторжения. Однако помимо нескольких разведотрядов, спустившихся с гор по пути, подсказанному венграм ещё слугами императора Беренгария, поводов для беспокойства не было. Это дало основание королю сделать вывод, что воинственное настроение итальянцев спугнуло диких кочевников, которые до сего дня были невысокого мнения о воинских доблестях ленивого народа, живущего к югу от Альп. На самом деле, планы венгров изменил германский король Генрих Птицелов. Венгры действительно планировали не в этом, так в следующем году пощекотать нервы богатым жителям Лангобардии и Тосканы и навести на тех ужас не меньший, чем несколькими годами ранее они навели в королевстве франков. Однако Птицелов, значительно увеличивший своё войско за счёт набора простолюдинов и сформировав из их числа гарнизоны небольших замков — бургов, посчитал для себя позорным продолжать платить венграм дань и разорвал с ними договор о девятилетнем перемирии. Оскорблённые наследники Арпада, естественно, пришли к решению как следует проучить дерзкого строптивца, и итальянские земли были ими оставлены на потом.
Нет худа без добра, и король Гуго, просидев безвылазно в Вероне почти три месяца, за это время успел уладить несколько конфликтов. Прежде всего, проверке и испытанию со стороны короля подверглась верность графа Мило. Веронский граф принёс все возможные и разрешаемые клятвы, заверяя короля, что у него и в мыслях не было отступать от его руки. Затем здесь же, в Вероне, Гуго пришлось стать одним из участников дипломатической переписки, затеянной королём Рудольфом, к которой вскоре подключилась Мароция. Многочисленные гонцы следовали один за другим, расчерчивая на карте Европы эпистолярный треугольник с вершинами в Вероне, Риме и Безонтионе. Не одна лошадь пала во время исполнения гонцами своего долга, не один гонец на этих опасных дорогах расстался с жизнью, прежде чем король Рудольф смирил свою гордыню и согласился-таки включить в сделку с Гуго передачу Клюнийского монастыря под опеку папы.
Взамен этого Рудольф потребовал, чтобы Гуго, прежде чем войти триумфатором в Рим, в первую очередь окончательно решил бы их вопрос. Стороны договорились о том, что Гуго и Рудольф, как и оговаривалось во время их встречи при посредничестве отца Одона, в следующую Пасху прибудут во Вьенн, где будут улажены последние формальности в судьбе королевств Италии и обеих Бургундий. Гуго и Мароции после этого ничего не оставалось, как перенести свою свадьбу на лето будущего 932 года.
Глава 34 - Эпизод 34. 1686-й год с даты основания Рима, 12-й год правления базилевса Романа Лакапина (апрель 932 года от Рождества Христова)
— Вы понимаете, что нельзя бросить в воздух подобные слова и не нести за них ответственность? Какие доказательства вы можете привести в подтверждение вами сказанного? Чем можете поклясться?
— Господь заповедал нам, грешным, не клясться ничем, но моя жизнь в ваших руках, мой юный и благородный хозяин. Прикажите запереть меня в вашей темнице, покуда вы не удостоверитесь в том, что всё, что вы сейчас услышали, есть горькая, страшная правда.
— А что? Пожалуй, я так и сделаю, это прекрасное предложение. Я запру вас в отдельной камере, где вы не будете нуждаться ни в еде, ни в питье. Сам же я лично займусь проверкой ваших слов.
— Сколько же вы отведёте времени на расследование? Ведь это, быть может, происходит далеко не каждый день?
— Я думаю, что месяца мне хватит, чтобы поймать их за руку или убедиться в вашей клевете.
— Но слежка за ними должна вестись при этом каждый вечер!
— Это уже не ваша забота, Игнатий.
— От этого же зависит моя жизнь!
— Сами понимаете, что ваш рассказ меня взволновал чрезвычайно и я не пущу это дело по воле волн. Но скажите, почему вы рассказали об этом именно мне? Почему вы не обратились к нему самому и не потребовали за своё молчание денег, которых у него явно больше, чем у меня?
— От него я бы получил не деньги, а кинжал в живот, не успев покинуть пределы Леонины. Вам же я необходим как свидетель. Живой свидетель.
— Вы чертовски умны, Игнатий. Впрочем, чего ещё можно было ожидать от столь учёного человека!
— Благодарю вас, мессер. Возможно, моя история вам неизвестна. Родился я в Антиохии, и всю свою юность я прилежно изучал многие древние науки, труды наших великих предков, за что милостью Господа получил должность мистика самого дуки . Когда мне исполнилось двадцать лет, я испросил разрешения продолжить учёбу в Константинополе, но по воле Господа во время моего путешествия наш корабль был захвачен пунийскими пиратами, и вместо усердного чтения в библиотеке базилевса я целых пять лет стирал в кровь руки на пиратской галере. Но всему приходит конец; однажды этот злосчастный корабль потерпел крушение, и африканцы, чтобы расплатиться со своими долгами, продали меня на неаполитанском рынке римскому сенатору Грациану, а уже он уступил меня вашей матушке, которая, проведав мои знания, поручила быть учителем греческого и учителем истории для вас и ваших братьев.
— Я совсем забыл. Чтобы время вашего заточения не пропало для вас даром, я распоряжусь, чтобы вам принесли книги.
— О, благодарю вас, мой господин. Труды Кассиодора и Варнефрида послужат мне дополнительной наградой и превратят мою тюрьму в рай, где поощряется любознательность и память.
— Если вы сказали мне правду, я подарю вам волю и дам в награду двадцать золотых солидов. Вы сможете вернуться на родину или остаться здесь и обучать нас наукам уже за вознаграждение.
— Сердечно благодарю вас, мой заботливый господин, но после вашего расследования я, пожалуй, предпочту покинуть Рим.
Альберих дважды хлопнул в ладоши, и на пороге возник начальник стражи.
— Возьмите этого человека и посадите его в мою тюрьму. Никто не должен общаться с ним, кроме человека, который будет доставлять ему еду и кодексы. Никто, под страхом смерти, не должен обидеть его.
Игнатий и стражник отвесили своему господину поклон и оставили Альбериха наедине со своими мыслями.
«Если раб говорит правду, то об этом никто не должен знать, кроме меня. Если он лжёт, тогда он сам определил для себя наказание. Даже не знаю, что лучше здесь — правда или клевета? Во имя нашей чести, всем сердцем желаю, чтобы это была клевета, но разум мой молит тебя, Господь всемогущий, пусть это будет правдой, это невероятно поможет мне».
Взгляд Альбериха упал на ключ, полученный им только что от Игнатия.
«А если это чья-то дьявольская хитрость, чтобы внести раздор в нашу семью? Ведь насколько надо быть глупцом, чтобы самому, втайне от матери, сделать дубликат ключа, и только ради того, чтобы его раб-учитель мог, минуя стражу, прийти в любое время прямиком в его спальню. Вот однажды и получилось так, что раб, забыв свои книги, вернулся за ними без спроса и стал внезапным свидетелем милейших проделок нашего Иоанна. Мог ли так поступить мой братец? Сказать по совести — вполне. Но надо быть начеку и самому убедиться в правдивости этой истории лично. Такое дело не поручишь никому. Боюсь, ближайшие апрельские вечера в этом году не принесут мне много удовольствия, но сия охота того стоит».
Тем временем вернулся начальник стражи и доложил, что брат Игнатий с удобством разместился в темнице, которая находилась здесь же, в подвале недавно восстановленного на древнем фундаменте дома Альбериха, рядом с базиликой Святых апостолов, где в настоящий момент стоит дворец его потомков .
— Этого человека более не должно быть. И чем скорее, тем лучше.
Стражник совершил очередной поклон и удалился. Ни один мускул не дрогнул на его лице, это был неординарный, но и не столь уж редкий приказ.
С этого вечера девятнадцатилетний юноша, младший сын хозяйки Рима, преисполнился столь трогательным рвением в служении Церкви, что не пропускал ни одной вечерни и комплетория в базилике Святого Петра, вызывая растроганные слёзы у их завсегдатаев. Но отныне часовых служб его юной мятущейся душе было мало, и по окончании комплетория он спускался в крипту базилики, где отдавал дань уважения останкам великих мучеников — первопроходцев Веры. Никто не видел, в какое время он возвращался обратно, поскольку молитвы Альбериха были длинны — видимо, каждого усопшего он удостаивал своим почтением.
Прошла одна неделя, другая, и голову Альбериха уже начали посещать мысли о напрасно потраченном времени. Но однажды, когда он в очередной раз, погасив свечу, разместился неподалёку от прохода, прорытого в прошлом году от Замка Ангела, его усилия были вознаграждены сторицей. Затаив дыхание, боясь стука собственного сердца, он вдруг увидел женскую фигуру, направившуюся в одиночестве к покоям папы и освещавшую себе путь дрожащим светом небольшой свечи.
Он с трудом подавил в себе желание броситься за ней немедля. Это, конечно же, было бы глупо и не привело бы ни к чему, кроме скандала. Он начал мысленно считать до тысячи, дав себе зарок, что ранее не сойдёт с этого места. Едва закончив счёт, Альберих, не зажигая свечи, на ощупь отправился к покоям папы, благо он уже не раз практиковался в этом в предыдущие, не столь удачные в плане охоты, дни.
Дверь в спальню была заперта, но — хвала Небесам — ключа с обратной стороны вставлено не было. Альберих начал медленно поворачивать свой ключ, к радости обнаруживая, что папа и его гостья, видимо, также позаботились о том, чтобы дверь не издавала лишнего шума. Ещё одно усилие, и Альберих шагнул в спальню.
От самой спальни его отделял небольшой коридор. В покоях горели факелы, и их свет был в первое время слишком ярок для проведшего несколько часов во мраке Альбериха. Он медленно подкрадывался к огромной кровати с поистине грандиозным балдахином, украшенным многочисленными крестами и гербами Рима. По всей видимости, Альберих прибыл вовремя, папа и его гостья уже находились в постели и с трудом сдерживали себя, опасаясь чуткого уха слуг и позволяя себе только тяжёлое сопение. Альберих в последний момент решил отказаться от эффектного появления на сцене и посему не стал срывать шторы с балдахина, а тихонько отодвинул их. Признаться, трудно подобрать слово к его реакции на увиденное, сказать, что он «обомлел», было бы слишком вяло и невыразительно.
Борясь с тошнотой, внезапно подступившей к горлу, на негнущихся ногах он начал отступать к двери, опасаясь внезапного обморока, настолько глубокое потрясение постигло его. Слуга его не только оказался прав, он, по всей видимости, был слишком деликатен, не рассказывая всей правды, а может быть, не настолько смел, чтобы разглядеть того, кто именно приходит развлечь Его Святейшество после трудного в ежедневном общении с Господом дня. Возможно, его состояние не позволило ему покинуть спальню столь же бесшумно, как он сюда вошёл, но любовники, подходя к кульминации, невольно теряли осторожность и уж точно не напрягали слух. Альберих закрыл дверь и вернулся к своему убежищу в крипте.
Трудно было привести свои мысли в порядок, но в ожидании возвращения ночного визитёра Альбериху это кое-как удалось. Он ничем не обнаружил себя, когда фигура со свечой прошмыгнула мимо него, возвращаясь в Замок Ангела, но едва стихли шаги, как он вновь поднялся в спальню папы.
Иоанн ещё не успел заснуть и, с удовольствием потягиваясь на своей кровати и прижмуривая глаза, все ещё пребывал во власти недавно достигнутого удовольствия. Внезапно откинулся балдахин, и Альберих едва успел зажать рот Его Святейшеству, помешав тому исторгнуть мощный вопль.
— Ты?! Откуда?! Что тебе надо?! Почему ты молчишь?! — задыхаясь от испуга и перехваченного дыхания, зашептал Иоанн, когда Альберих отнял свою руку от его рта.
— Мне сказали, что тебе не в диковинку принимать гостей в это время у себя в спальне.
— Что ты несёшь? Откуда ты здесь взялся?
— Я до конца не верил, что ты додумался дать ключ от спальни твоему рабу-учителю. Откуда было мне знать, что глупость твоя беспредельна?
— Это Игнатий дал тебе ключ? Что ещё сказал тебе этот негодяй?
— Что целибат ты охотно навязываешь всему своему клиру, всем священникам Рима и грозишь за его нарушение великими карами. Всем, но только не себе.
— Господь всемилостивый! О чём ты, брат?
— О том, что Его Святейшество, заботясь о душах наших и наставляя нас на путь истинный проповедями строгости и воздержания, по ночам в своей постели выслушивает исповеди новых Магдалин.
— Значит, ты видел, да? О Господи, я знал, что этим всё закончится. Но… — Иоанн на мгновение задумался, анализируя слова брата, и растёкся в жалкой, заискивающей улыбке. — Но если бы ты знал, мой добрый Альберих, как нелегко в двадцать один год обуздывать желания свои, как неимоверно трудно противостоять искушениям, когда всё естество твоё захватывают грешные мысли.
