В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь по имени Ярослав Святомирович. Как и многие другие самодержцы, большой охотник до всяческих диковинок. Был у Ярослава Святомировича сад, да такой огромный и богатый, какого нигде не сыскать больше. И проще сосчитать, чего там не было: пальцев одной руки хватит - чем перечесть то, что там было.
Росла там одна чудо-яблоня, и яблоки у неё были сплошь золотые. Очень любил царь эту яблоню: и красивая, и необычная, и казне государственной подспорье хорошее. Но вот беда: стали яблоки пропадать. На дереве нет, под деревом нет — куда делись? У сада охрана стоит, просто так не пройдёшь.
Ярослав Святомирович свою дружину, конечно, потряс, но без толку. Потряс и думу боярскую. Они стервецы родовитые, богатые, а потому наглые, иногда и без меры. Ишь, шныряют по царским палатам белокаменным, как в своих собственных, да интриги плетут. Всего от них ожидать можно было. Но и тут тишь да гладь.
А яблоки меж тем всё пропадали. И нужно было что-то делать, но что? Привлечёшь людей сторонних — того и гляди яблоню с корнем выкопают, ищи-свищи её потом. Сам царь уже не молод был в авантюры пускаться. Так что подумал-подумал он и решил: его сыновья как раз вошли в возраст подвигов славных, вот пусть и приносят пользу. Сыновей у царя было три: старший — Поликарп-царевич, средний — Выслав-царевич и младший — Иван-царевич.
Призвал их к себе Ярослав Святомирович и молвил:
— Дети мои любезные! Кто из вас сможет поймать в моем саду татя, что крадёт с чудо-яблони золотые яблочки? Кто изловит его живым, чтобы я смог поганца казнить, тому еще при жизни отдам полцарства, а по смерти - всё целиком!
Сыновья отца заверили, что наказ родительский выполнят, как полагается. В ту же ночь пошёл Поликарп-царевич в сад караулить. Богатырь он был не из последних: силу тренировал, в ратном деле упражнялся, питался правильно, вставал с рассветом и спать ложился с закатом. Это его и подвело. Промаялся царевич два часа кряду, а там и заснул. Ничего не видал, ничего не слыхал, о чём поутру отцу и доложил.
На следующую ночь пришёл черед караулить Выславу-царевичу. Был он настоящим дипломатом: уболтать и перепить мог любого. Весь день перед дежурством он честно службу свою служил, иностранных послов спаивал, — должен же кто-то радеть о внешней политике. И к ночи в сад он приполз на бровях. Заснул через полчаса: ничего не видал, ничего не слыхал, о чём поутру отцу и доложил.
На третью ночь пошёл в сад Иван-царевич. Братья только усмехнулись: если уж они-то не справились, то куда там дураку-книжнику. Отец то же подумал, но смолчал: что за беда, если и меньшой свои силы попробует. Толку, конечно, не будет: ни в ратном деле, ни в каком другом Иванушка себя не проявил, знай только над книжками своими спину горбил. Но и худа выйти не должно было: летние ночи теплые, свежий воздух для здоровья полезен.
Устроился Иван-царевич с книгой под яблоней. А ночь-то и правда хорошая выдалась: комары звенят, сверчки трещат, луна полная светит так, что текст «детуктива» модного и без волшебного кристалла видно. Дочитал Иван аккурат до места, где Святогор-богатырь едет допрашивать Кащея Бессмертного, как вдруг стало светло, словно в полдень. Вскочил царевич на ноги, глядит: прилетела жар-птица — перья у неё золотые, а глаза хрусталю горному подобны. Села на яблоню и давай щипать яблочки.
Иван-царевич и тут не сплоховал: подкрался к ней и хвать за хвост. Ухватить-то ухватил, да вот только не удержал. Жар-птица вырвалась и улетела, оставив лишь перо из хвоста. Его-то царевич поутру отцу и предъявил.
Ярослав Святомирович рад был тому неописуемо. Устроил перо на почётном месте в сокровищнице, да похвастал им перед боярами. Старшие братья на Ивана-царевича косо глядеть стали, да приговаривать, мол, дуракам везет. Но кто опростоволосившихся слушать будет? Сама же жар-птица не прилетала больше. Вестимо отчего: только уселась спокойно отужинать, как подкрался какой-то мучитель и ощипал.
На том бы сказке и закончиться, но не сиделось царю на троне спокойно. Как же так, жар-птица летает не пойми где, а могла бы сидеть в сокровищнице царской в клетке золотой.
И призвал Ярослав Святомирович сыновей во второй раз.
— Дети мои любезные! Поезжайте и добудьте ко мне жар-птицу живою. Даю вам на то своё благословение родительское. А что я прежде обещал, то, конечно, тому достанется, кто ее ко мне привезёт.
Поликарп-царевич и Выслав-царевич на следующий же день отбыли. Иван-царевич рвался с ними поехать, но те лишь посмеялись:
— Куда тебе, дураку, в странствия? Только мешать нам станешь.
И отец как мог отговаривал:
— Сын мой любезный, чадо мое любимое! Зачем тебе от меня отлучаться? Ведь братья твои и так поехали. А ты еще слишком молод и к дальнему пути непривычен!
Обидно стало Ивану. Жар-птицу выследил кто? Он. Перо достал кто? Он. А как целиком добывать — так молод слишком. Эдак он про подвиги и приключения и дальше только в книгах читать будет.
Подумал-подумал Иван-царевич и решил, что общего на всех детей благословения ему хватит. А личное он у отца испросит, когда вернётся. Если быть тому суждено, то даже с жар-птицей.
Собрал царевич себе кой-чего в дорогу. Карту мира из отцовских покоев прихватил, политическую. И книгу особую взял, «Энциклопедия. Все обо всем» называется, в ней ответ на любой вопрос сыскать можно. Выбрал себе коня верного и в путь пустился далёкий, сам не зная, куда едет. Сначала погоню отцовскую со следа сбить надобно, а потом решать, как дальше быть.
А в соседнем государстве правил царь Кондрат Аристархович. И была у царя дочь единственная, чадо любимое. То есть я.
Настасья-царевна, в народе...эх, хорошо бы прозываться Прекрасною, раз есть мне за что. Или Премудрою. На худой конец, Искусницей, как Марья, сестрица моя двоюродная. Она и шьёт, она и ткёт, и прядёт, и вышивает, и все-то у неё выходит на загляденье. Батюшка пытался было в пример мне её ставить, пресекла я такие нравоучения.
Меня же саму за душу мою «меланхольную» прозвали Несмеяною. А с чего мне, скажите на милость, смеяться, чему радоваться?
Взять вон весну. Природа, говорите, просыпается? Вот именно. Пчёлы там всякие, осы, шершни. Коты орут, будто режет их кто. Кавалеры из знати непрошеные — те котов хуже. Кот — он тварь неразумная, а эти взаправду верят, будто петь умеют. С погодой не пойми что: то жара, то снег повалит. То Грозы — а я гроз с малолетства боюсь. Цветет всё вокруг — не продохнуть. У нянюшки моей любезной, что ни год всё аллергия приключается. Так кашляет, бедная, что даже сказкой красивой развлечь меня не может.
Летом и того хуже. То жара — не продохнуть, то дожди — проливные. Столицу затопит непременно. Комаров — что грязи на дороге, слепни... Брр!
Унылей лета только осень. Всё вокруг пестрое, яркое, в глазах рябит. И гниёт. Тьфу! Смотреть противно. И тоскливо. Дни всё короче и короче, всё промозглей и промозглей, всё холодней и холодней...
Про зиму и говорить нечего. Ночи длинные, темные; дни короткие, серые. Снег валит — сугробы до небу. Ветер свищет. В палатах белокаменных холод, сквозняки, как не протапливай.
Вы, небось, тоже думаете: вот-те царская дочь с жиру бесится. На пуховых перинах спит, с золочёных тарелочек яства сахарные кушает, во зеленых садах с подруженьками под присмотром мамок-нянек гуляет, чего ещё для счастья надобно?
Вот подруженьки мои, змеюки подколодные, так же думают. Все как на подбор богатые, родовитые. И каждая мыслит, что она-то царевною лучшей была бы. А мне без их своры ни в город выйти, ни по саду пройтись не по чину.
Хорошо хоть, не часто по садам могу я разгуливать. Подружки мои день-деньской пряники медовые лопают, вышивают в охотку, по лавкам модным прохлаждаются. А мне нельзя: царевна образованной должна быть. Чтоб престиж государства великого не роняла и... да мало ли, зачем ещё? Так рассудил батюшка мой, потому у меня что ни день, то занятия. География, история, иностранный язык — а вдруг послы заморские явятся, а царевна по-ихнему ни бельмеса — алгебра, геометрия, экономика — как казначея уличишь? У батюшки у самого с этим беда, он всё больше на «авторитетус» свой царский полагается, вот и ходит наш казначей заикою. И всё, как одно: скучное, муторное. Наставники чего-то от меня требуют, батюшке жалуются, тот и недоволен.
Вот вечерами хорошо. Сядем с нянюшкой в светёлке моей, девку кликнем, чтоб сластей принесла. И поведет моя нянюшка разговоры неспешные: сказку расскажет, былину припомнит, про чудо заморское поведает. Жаль только, что вечерами мне вышивать полагается — не дело царевне без дела сидеть. А вышивка ещё хуже истории с географией!..
— Ох и дурища ты, Настюня, — вздохнет, бывает, нянюшка. — Улыбнулась бы, а то ведь со взглядом таким насупленным и света белого не разглядишь.
Нянюшка у меня уж на что добрая душа, а не всегда меня понимает.
— Женихов ведь всех ещё на подступах разгонишь! Не спасет ни краса твоя дивная, ни всё царство в приданом!
Вот с женихов-то всё и началось. Как невестою я сделалась, так со всех концов света и повалили. Как же, всё царство в приданом. Даже из далёкой заморской державы королевич прибыл. Я, к удовольствию батюшкиному речи с королевичем тем вела на его языке, а вот он и двух слов связать не мог.
И так со всеми! Этот толст, этот худ, тот лыс, хром, или кривобок. Один ничего путного сказать не может, другой вроде бы и соловьем заливается, а ничего дельного всё равно ни слова. Так печалили меня смотрины эти, благо что не до слёз.
Хоть батюшка меня не неволил, но печаль моя эта его беспокоила. Никогда меня он не понимал. Нормально все со мной, просто от несовершенства мирского душа моя кручинится. «Меланхольная» я, как бояре говорят.
И всё же, а надоело батюшке моё уныние. Издал он указ, что тому, кто рассмешит его дочь любимую, то есть меня, отсыплет он золота столько, сколько тот весит.
И потянулись к нам в палаты белокаменные шуты, скоморохи, сказители бродячие и прочий сброд. Кто с байкой, кто с частушками, кто с ещё какими шутками-прибаутками. И всё без толку. Я и рада бы засмеяться, только бы этот балаган закончился, да мне от потуг этих всех плакать хочется!
И длилось всё это три месяца, три недели и три дня. Осерчал батюшка крепко, грозился следующего скомороха, кто на потеху явится, да рассмешить меня не сдюжит— как пожаловала к нам старуха.
Я как ее увидала, так и поняла: будет мне всяко иначе, чем смешно. Худа была старуха, как смерть, хрома, горбата, лохмата. Нос в пол-лица, в бородавках весь. Лохмотья на ней висели чёрные. И глянула, эдак, недобро.
И заявилась ведь, когда я на миг короткий в сад подышать с от наставников сбежала. Никак, нарочно случая выждала.
Хотела было я кликнуть стражу — от греха подальше. Уже и вдохнула, как полагается, а ни звука издать не смогла.
А старуха тем временем спрашивает:
— Что, девица, тоска-кручина тебя одолевает?
Тут бы мне улыбнуться ласково и сказать, мол, не извольте беспокоиться. Да куда там: губы мои онемели, язык не ворочается.
— Ничего. Это дело поправимое. Сейчас я тебе подсоблю.
Старуха как свиснет: откуда не возьмись, подул ветер такой, что на ногах не устоять. Нагнал он тучи черные, и затянули эти тучи всё небо, тьма такая опустилась— дальше своего носа не видать. А потом как сверкнет молния, как загрохочет гром!
Старуха что-то кричит, палец на меня наставивши, глаза у неё полыхают, жуть берёт! А что кричит, из-за грома и не разобрать, я только и расслышала:
— ...как суженого своего встретишь, так чары и спадут!
Хлопнула она в ладоши — и исчезла. Сразу тучи разошлись и ветер унялся, будто ничего и не было.
О чём старуха сказала, поняла я не сразу. Очень уж я обрадовалась, что всё это закончилось, толком и не начавшись. А потом уразумела, я же на четвереньках стою! Оно, конечно, не каждый день такое светопреставление случается, но стыдоба-то какая: царевна — и на карачках по земле ползает. Надо подыматься, пока никто не увидал.
Надо-то надо, а не получается. Дёрнулась я раз, дёрнулась другой, — что такое? Глянула вниз, а вместо рук у меня — лапы, серой шерстью заросшие... И вся я серой шерстью заросла, а из конца спины хвост торчит: была девица — стала волчица!
Не соврала старуха: недосуг мне стало кручиниться.
Оставила я дом родимый и побежала куда глаза глядят. А как мне было не убежать, когда родной отец по мне из ружья палит. Как же, раз зверь лютый кровиночку родную, дочь единственную сожрал!
Целиком сожрал: с костями, сарафаном да бусами. И не объяснишь ведь, что лютый зверь и кровиночка — всё едино: вместо речи человеческой из горла рык звериный вырывается!
А меж тем Иван-царевич ехал-ехал и заехал прямиком в Гиблый лес. Много чего в том лесу есть, человеку враждебного, а уж чудищ всяких не счесть сколько водится. Сгинуть там — на раз-два. Этот лес, пусть и невеликий, на всех картах географических подписывают в упреждение, даже на мировых. Но у Ивана-то карта была политическая, вот и поехал он лесною тропою, ничего не ведая.
И хорошо ведь ехал: птички поют, солнце макушку не печёт. Вдруг видит: перекрёсток. От того перекрёстка три тропы расходятся, а посередине — камень. На камне писано: налево пойдёшь — коня потеряешь; направо пойдёшь — ни за грош пропадёшь; прямо пойдёшь — никуда не дойдёшь.
Крепко задумался царевич. Вперёд идти — дело пустое. Назад поворачивать — домой воротят: и так дважды не иначе как чудом дружину царскую обманывал, в третий раз так не свезет. И зачем тогда, получается, сбегал от надзора отцовского?
Направо идти — и ни за грош пропадать — не хотелось совсем. Идти налево и коня обрекать на гибель верную — жалко: конь Ивану ничего плохого не сделал.
А вдруг коня там отстоять получится? Но если так мыслить, то и самому оборониться — дело нехитрое. Достал царевич медный грош и загадал: если выпадет орел — поедет направо, решка — налево. Подбросил его на ладони — выпала решка: делать нечего, видно, такая уж у коня судьба. И повернул налево.
Долго ли, коротко ли, а решил Иван-царевич спешиться, передохнуть и поразмыслить, что дальше делать. Как раз полянка показалась хорошая: светлая, мягкая, родничок лесной рядом журчит. Напоил царевич коня, привязал к дереву и оставил пастись. А сам неподалёку устроился, энциклопедию листает. А в энциклопедии, как назло, про жар-птицу три строчки с финтифлюшкой, а про то, где живёт она — ни слова, ни полслова. Читал царевич, читал, пока его не сморило.
Тут-то на полянку я и выскочила. Очень, очень злая была я и голодная. Бежала я до того три дня и три ночи. И куда ни забегала, всюду встречали меня ружьями да вилами — ни единой курочкой не удалось поживиться.
Вот так коня судьба его и настигла. Я сама не уразумела, как так вышло. Только глянула: стоит на привязи животина умученная — а уже мясо от бока конского отрываю. Ох и стыдно мне стало. Хороша царевна: тварь живую смертью лютою умертвила, да ещё ем её неприготовленную, на столах дубовых как полагается не «сервурованную», без ножа да вилки.
Росла там одна чудо-яблоня, и яблоки у неё были сплошь золотые. Очень любил царь эту яблоню: и красивая, и необычная, и казне государственной подспорье хорошее. Но вот беда: стали яблоки пропадать. На дереве нет, под деревом нет — куда делись? У сада охрана стоит, просто так не пройдёшь.
Ярослав Святомирович свою дружину, конечно, потряс, но без толку. Потряс и думу боярскую. Они стервецы родовитые, богатые, а потому наглые, иногда и без меры. Ишь, шныряют по царским палатам белокаменным, как в своих собственных, да интриги плетут. Всего от них ожидать можно было. Но и тут тишь да гладь.
А яблоки меж тем всё пропадали. И нужно было что-то делать, но что? Привлечёшь людей сторонних — того и гляди яблоню с корнем выкопают, ищи-свищи её потом. Сам царь уже не молод был в авантюры пускаться. Так что подумал-подумал он и решил: его сыновья как раз вошли в возраст подвигов славных, вот пусть и приносят пользу. Сыновей у царя было три: старший — Поликарп-царевич, средний — Выслав-царевич и младший — Иван-царевич.
Призвал их к себе Ярослав Святомирович и молвил:
— Дети мои любезные! Кто из вас сможет поймать в моем саду татя, что крадёт с чудо-яблони золотые яблочки? Кто изловит его живым, чтобы я смог поганца казнить, тому еще при жизни отдам полцарства, а по смерти - всё целиком!
Сыновья отца заверили, что наказ родительский выполнят, как полагается. В ту же ночь пошёл Поликарп-царевич в сад караулить. Богатырь он был не из последних: силу тренировал, в ратном деле упражнялся, питался правильно, вставал с рассветом и спать ложился с закатом. Это его и подвело. Промаялся царевич два часа кряду, а там и заснул. Ничего не видал, ничего не слыхал, о чём поутру отцу и доложил.
На следующую ночь пришёл черед караулить Выславу-царевичу. Был он настоящим дипломатом: уболтать и перепить мог любого. Весь день перед дежурством он честно службу свою служил, иностранных послов спаивал, — должен же кто-то радеть о внешней политике. И к ночи в сад он приполз на бровях. Заснул через полчаса: ничего не видал, ничего не слыхал, о чём поутру отцу и доложил.
На третью ночь пошёл в сад Иван-царевич. Братья только усмехнулись: если уж они-то не справились, то куда там дураку-книжнику. Отец то же подумал, но смолчал: что за беда, если и меньшой свои силы попробует. Толку, конечно, не будет: ни в ратном деле, ни в каком другом Иванушка себя не проявил, знай только над книжками своими спину горбил. Но и худа выйти не должно было: летние ночи теплые, свежий воздух для здоровья полезен.
Устроился Иван-царевич с книгой под яблоней. А ночь-то и правда хорошая выдалась: комары звенят, сверчки трещат, луна полная светит так, что текст «детуктива» модного и без волшебного кристалла видно. Дочитал Иван аккурат до места, где Святогор-богатырь едет допрашивать Кащея Бессмертного, как вдруг стало светло, словно в полдень. Вскочил царевич на ноги, глядит: прилетела жар-птица — перья у неё золотые, а глаза хрусталю горному подобны. Села на яблоню и давай щипать яблочки.
Иван-царевич и тут не сплоховал: подкрался к ней и хвать за хвост. Ухватить-то ухватил, да вот только не удержал. Жар-птица вырвалась и улетела, оставив лишь перо из хвоста. Его-то царевич поутру отцу и предъявил.
Ярослав Святомирович рад был тому неописуемо. Устроил перо на почётном месте в сокровищнице, да похвастал им перед боярами. Старшие братья на Ивана-царевича косо глядеть стали, да приговаривать, мол, дуракам везет. Но кто опростоволосившихся слушать будет? Сама же жар-птица не прилетала больше. Вестимо отчего: только уселась спокойно отужинать, как подкрался какой-то мучитель и ощипал.
На том бы сказке и закончиться, но не сиделось царю на троне спокойно. Как же так, жар-птица летает не пойми где, а могла бы сидеть в сокровищнице царской в клетке золотой.
И призвал Ярослав Святомирович сыновей во второй раз.
— Дети мои любезные! Поезжайте и добудьте ко мне жар-птицу живою. Даю вам на то своё благословение родительское. А что я прежде обещал, то, конечно, тому достанется, кто ее ко мне привезёт.
Поликарп-царевич и Выслав-царевич на следующий же день отбыли. Иван-царевич рвался с ними поехать, но те лишь посмеялись:
— Куда тебе, дураку, в странствия? Только мешать нам станешь.
И отец как мог отговаривал:
— Сын мой любезный, чадо мое любимое! Зачем тебе от меня отлучаться? Ведь братья твои и так поехали. А ты еще слишком молод и к дальнему пути непривычен!
Обидно стало Ивану. Жар-птицу выследил кто? Он. Перо достал кто? Он. А как целиком добывать — так молод слишком. Эдак он про подвиги и приключения и дальше только в книгах читать будет.
Подумал-подумал Иван-царевич и решил, что общего на всех детей благословения ему хватит. А личное он у отца испросит, когда вернётся. Если быть тому суждено, то даже с жар-птицей.
Собрал царевич себе кой-чего в дорогу. Карту мира из отцовских покоев прихватил, политическую. И книгу особую взял, «Энциклопедия. Все обо всем» называется, в ней ответ на любой вопрос сыскать можно. Выбрал себе коня верного и в путь пустился далёкий, сам не зная, куда едет. Сначала погоню отцовскую со следа сбить надобно, а потом решать, как дальше быть.
А в соседнем государстве правил царь Кондрат Аристархович. И была у царя дочь единственная, чадо любимое. То есть я.
Прода от 25.06.2021, 20:59
Настасья-царевна, в народе...эх, хорошо бы прозываться Прекрасною, раз есть мне за что. Или Премудрою. На худой конец, Искусницей, как Марья, сестрица моя двоюродная. Она и шьёт, она и ткёт, и прядёт, и вышивает, и все-то у неё выходит на загляденье. Батюшка пытался было в пример мне её ставить, пресекла я такие нравоучения.
Меня же саму за душу мою «меланхольную» прозвали Несмеяною. А с чего мне, скажите на милость, смеяться, чему радоваться?
Взять вон весну. Природа, говорите, просыпается? Вот именно. Пчёлы там всякие, осы, шершни. Коты орут, будто режет их кто. Кавалеры из знати непрошеные — те котов хуже. Кот — он тварь неразумная, а эти взаправду верят, будто петь умеют. С погодой не пойми что: то жара, то снег повалит. То Грозы — а я гроз с малолетства боюсь. Цветет всё вокруг — не продохнуть. У нянюшки моей любезной, что ни год всё аллергия приключается. Так кашляет, бедная, что даже сказкой красивой развлечь меня не может.
Летом и того хуже. То жара — не продохнуть, то дожди — проливные. Столицу затопит непременно. Комаров — что грязи на дороге, слепни... Брр!
Унылей лета только осень. Всё вокруг пестрое, яркое, в глазах рябит. И гниёт. Тьфу! Смотреть противно. И тоскливо. Дни всё короче и короче, всё промозглей и промозглей, всё холодней и холодней...
Про зиму и говорить нечего. Ночи длинные, темные; дни короткие, серые. Снег валит — сугробы до небу. Ветер свищет. В палатах белокаменных холод, сквозняки, как не протапливай.
Вы, небось, тоже думаете: вот-те царская дочь с жиру бесится. На пуховых перинах спит, с золочёных тарелочек яства сахарные кушает, во зеленых садах с подруженьками под присмотром мамок-нянек гуляет, чего ещё для счастья надобно?
Вот подруженьки мои, змеюки подколодные, так же думают. Все как на подбор богатые, родовитые. И каждая мыслит, что она-то царевною лучшей была бы. А мне без их своры ни в город выйти, ни по саду пройтись не по чину.
Хорошо хоть, не часто по садам могу я разгуливать. Подружки мои день-деньской пряники медовые лопают, вышивают в охотку, по лавкам модным прохлаждаются. А мне нельзя: царевна образованной должна быть. Чтоб престиж государства великого не роняла и... да мало ли, зачем ещё? Так рассудил батюшка мой, потому у меня что ни день, то занятия. География, история, иностранный язык — а вдруг послы заморские явятся, а царевна по-ихнему ни бельмеса — алгебра, геометрия, экономика — как казначея уличишь? У батюшки у самого с этим беда, он всё больше на «авторитетус» свой царский полагается, вот и ходит наш казначей заикою. И всё, как одно: скучное, муторное. Наставники чего-то от меня требуют, батюшке жалуются, тот и недоволен.
Вот вечерами хорошо. Сядем с нянюшкой в светёлке моей, девку кликнем, чтоб сластей принесла. И поведет моя нянюшка разговоры неспешные: сказку расскажет, былину припомнит, про чудо заморское поведает. Жаль только, что вечерами мне вышивать полагается — не дело царевне без дела сидеть. А вышивка ещё хуже истории с географией!..
— Ох и дурища ты, Настюня, — вздохнет, бывает, нянюшка. — Улыбнулась бы, а то ведь со взглядом таким насупленным и света белого не разглядишь.
Нянюшка у меня уж на что добрая душа, а не всегда меня понимает.
— Женихов ведь всех ещё на подступах разгонишь! Не спасет ни краса твоя дивная, ни всё царство в приданом!
Вот с женихов-то всё и началось. Как невестою я сделалась, так со всех концов света и повалили. Как же, всё царство в приданом. Даже из далёкой заморской державы королевич прибыл. Я, к удовольствию батюшкиному речи с королевичем тем вела на его языке, а вот он и двух слов связать не мог.
И так со всеми! Этот толст, этот худ, тот лыс, хром, или кривобок. Один ничего путного сказать не может, другой вроде бы и соловьем заливается, а ничего дельного всё равно ни слова. Так печалили меня смотрины эти, благо что не до слёз.
Хоть батюшка меня не неволил, но печаль моя эта его беспокоила. Никогда меня он не понимал. Нормально все со мной, просто от несовершенства мирского душа моя кручинится. «Меланхольная» я, как бояре говорят.
И всё же, а надоело батюшке моё уныние. Издал он указ, что тому, кто рассмешит его дочь любимую, то есть меня, отсыплет он золота столько, сколько тот весит.
Прода от 26.06.2021, 13:22
И потянулись к нам в палаты белокаменные шуты, скоморохи, сказители бродячие и прочий сброд. Кто с байкой, кто с частушками, кто с ещё какими шутками-прибаутками. И всё без толку. Я и рада бы засмеяться, только бы этот балаган закончился, да мне от потуг этих всех плакать хочется!
И длилось всё это три месяца, три недели и три дня. Осерчал батюшка крепко, грозился следующего скомороха, кто на потеху явится, да рассмешить меня не сдюжит— как пожаловала к нам старуха.
Я как ее увидала, так и поняла: будет мне всяко иначе, чем смешно. Худа была старуха, как смерть, хрома, горбата, лохмата. Нос в пол-лица, в бородавках весь. Лохмотья на ней висели чёрные. И глянула, эдак, недобро.
И заявилась ведь, когда я на миг короткий в сад подышать с от наставников сбежала. Никак, нарочно случая выждала.
Хотела было я кликнуть стражу — от греха подальше. Уже и вдохнула, как полагается, а ни звука издать не смогла.
А старуха тем временем спрашивает:
— Что, девица, тоска-кручина тебя одолевает?
Тут бы мне улыбнуться ласково и сказать, мол, не извольте беспокоиться. Да куда там: губы мои онемели, язык не ворочается.
— Ничего. Это дело поправимое. Сейчас я тебе подсоблю.
Старуха как свиснет: откуда не возьмись, подул ветер такой, что на ногах не устоять. Нагнал он тучи черные, и затянули эти тучи всё небо, тьма такая опустилась— дальше своего носа не видать. А потом как сверкнет молния, как загрохочет гром!
Старуха что-то кричит, палец на меня наставивши, глаза у неё полыхают, жуть берёт! А что кричит, из-за грома и не разобрать, я только и расслышала:
— ...как суженого своего встретишь, так чары и спадут!
Хлопнула она в ладоши — и исчезла. Сразу тучи разошлись и ветер унялся, будто ничего и не было.
О чём старуха сказала, поняла я не сразу. Очень уж я обрадовалась, что всё это закончилось, толком и не начавшись. А потом уразумела, я же на четвереньках стою! Оно, конечно, не каждый день такое светопреставление случается, но стыдоба-то какая: царевна — и на карачках по земле ползает. Надо подыматься, пока никто не увидал.
Надо-то надо, а не получается. Дёрнулась я раз, дёрнулась другой, — что такое? Глянула вниз, а вместо рук у меня — лапы, серой шерстью заросшие... И вся я серой шерстью заросла, а из конца спины хвост торчит: была девица — стала волчица!
Не соврала старуха: недосуг мне стало кручиниться.
Оставила я дом родимый и побежала куда глаза глядят. А как мне было не убежать, когда родной отец по мне из ружья палит. Как же, раз зверь лютый кровиночку родную, дочь единственную сожрал!
Целиком сожрал: с костями, сарафаном да бусами. И не объяснишь ведь, что лютый зверь и кровиночка — всё едино: вместо речи человеческой из горла рык звериный вырывается!
Прода от 27.06.2021, 09:21
А меж тем Иван-царевич ехал-ехал и заехал прямиком в Гиблый лес. Много чего в том лесу есть, человеку враждебного, а уж чудищ всяких не счесть сколько водится. Сгинуть там — на раз-два. Этот лес, пусть и невеликий, на всех картах географических подписывают в упреждение, даже на мировых. Но у Ивана-то карта была политическая, вот и поехал он лесною тропою, ничего не ведая.
И хорошо ведь ехал: птички поют, солнце макушку не печёт. Вдруг видит: перекрёсток. От того перекрёстка три тропы расходятся, а посередине — камень. На камне писано: налево пойдёшь — коня потеряешь; направо пойдёшь — ни за грош пропадёшь; прямо пойдёшь — никуда не дойдёшь.
Крепко задумался царевич. Вперёд идти — дело пустое. Назад поворачивать — домой воротят: и так дважды не иначе как чудом дружину царскую обманывал, в третий раз так не свезет. И зачем тогда, получается, сбегал от надзора отцовского?
Направо идти — и ни за грош пропадать — не хотелось совсем. Идти налево и коня обрекать на гибель верную — жалко: конь Ивану ничего плохого не сделал.
А вдруг коня там отстоять получится? Но если так мыслить, то и самому оборониться — дело нехитрое. Достал царевич медный грош и загадал: если выпадет орел — поедет направо, решка — налево. Подбросил его на ладони — выпала решка: делать нечего, видно, такая уж у коня судьба. И повернул налево.
Долго ли, коротко ли, а решил Иван-царевич спешиться, передохнуть и поразмыслить, что дальше делать. Как раз полянка показалась хорошая: светлая, мягкая, родничок лесной рядом журчит. Напоил царевич коня, привязал к дереву и оставил пастись. А сам неподалёку устроился, энциклопедию листает. А в энциклопедии, как назло, про жар-птицу три строчки с финтифлюшкой, а про то, где живёт она — ни слова, ни полслова. Читал царевич, читал, пока его не сморило.
Прода от 28.06.2021, 23:20
Тут-то на полянку я и выскочила. Очень, очень злая была я и голодная. Бежала я до того три дня и три ночи. И куда ни забегала, всюду встречали меня ружьями да вилами — ни единой курочкой не удалось поживиться.
Вот так коня судьба его и настигла. Я сама не уразумела, как так вышло. Только глянула: стоит на привязи животина умученная — а уже мясо от бока конского отрываю. Ох и стыдно мне стало. Хороша царевна: тварь живую смертью лютою умертвила, да ещё ем её неприготовленную, на столах дубовых как полагается не «сервурованную», без ножа да вилки.
