– Да всё сложней, чем ты думаешь... Не в подписке дело. Насть, так было надо. Это правильно для тебя, поверь.
Её голос прозвучал как орган – холодно, мрачно и отстранённо:
– Что значит – «поверь»?
«Я тебе больше никогда не поверю», сказали её пустые глаза. Ни слёз, ни ругани... Ни одного даже, самого маленького «как ты мог!»
Что у них происходило – Сергей не знал, но даже представить себя на её месте не хотел бы ни за что.
201.
Не так Деймос себе представлял всё это. Он ожидал скандала – нормальная женщина бы скандалила. Он ожидал и прощения – такой уж Настя была с ним всегда. Он ожидал и справедливых упрёков – это была бы тоже Настя.
А получилось...
То, что получилось – тоже была Настя.
– Милая... Тебе, конечно, кажется, что я поступил нехорошо с тобой, но дело не в подписке, правда. Ты поймёшь. Может, не одобришь, – но в конечном счёте, я думал о тебе.
Настя молчала. Просто смотрела – и молчала.
Он присел на ближайший стул, повернулся к жене и набрал воздуха.
– Лео! – окликнул Арслан. – Как насчёт объяснений для всех?
Деймос поднял указательный палец и уточнил:
– Всё-таки не Лео. Я всё-таки не он, другой человек. Я, можно сказать, включаю в себя Лео, как свою часть, но всё сложнее. Вы поймёте.
– Когда? – осведомился Сергей. – Постнов со мной разговаривать не желает.
– В те... – он поморщился, – мучительные часы, когда я дрейфовал в космосе в виде куска горелого мяса, я думал. Вячеслав Романович сказал, что связных мыслей у меня быть не могло, но они были!
Его глаза блестели, и какие-то мрачные воспоминания накладывались на радость осознания себя живым. Как он выглядел в глазах друзей – он не думал, вот только Настя...
Настя...
202.
Говорят – перед смертью вся жизнь проносится перед глазами. У Леонида Веряева не просто пронеслась, а некоторое время носилась, сначала назад, в прошлое, потом, наоборот, с ранних воспоминаний до недавних. За безумные и страшные часы, полные боли и ожидания смерти, все эти воспоминания успели рассортироваться на приятные и неприятные. Последние – ещё на те, которые не хочется поднимать в сознании, и те, которые не хочется, а стоило бы. За которые – мучительно стыдно. То самое – как бы он поступил, если бы жизнь можно было бы прожить сначала?
Не так бы поступил.
То, в чём раньше не смел себе признаваться – теперь вышло на поверхность, заявило о себе так явно! А что скрывать от себя? Он умрёт вот-вот.
Всё было неправильным. Его восприятие чести было болезненным и чрезмерным. Это было не честью, гордостью, благородством – то, что Леонид принимал за них. Он жил по дурацким, нелепым и закостеневшим принципам. То, что он считал добром для других баловало их и отучало жить самостоятельно. То, что он считал добром для себя – было ему, по большому счёту, не так и нужно.
А Настя...
А о Насте он не думал вообще.
Исполнять её желания, заботиться, защищать – всегда казалось, что этого хватает, что он даёт ей достаточно.
Но именно перед смертью Леонид осознал, что она всегда играла второстепенную роль в их отношениях.
Слишком второстепенную для женщины, к ногам которой он обещал бросить Вселенную. Она была отличной женой. Поддерживала его во всех начинаниях, никогда не скандалила и не истерила, даже ворчала всего чуть-чуть... Никогда не спорила с ним на людях и не критиковала. Не флиртовала с другими мужчинами – даже ради самооценки. Дом всегда был в идеальном порядке – как и Настя: красивая, ухоженная, с извечной мягкой улыбкой и нежным голосом.
Его полный придаток. Что он в своей жизни сделал собственно для неё? Не купил или сказал, а сделал – принеся в жертву свои интересы, поступаясь чем-то?
Он даже встречаться с ней начал, потому что Настя всегда была рядом и во всём соглашалась. Удобно, без отрыва от исследований, не надо жертвовать работой. А она была без ума давно – от него или его научных талантов?
Тогда это почему-то казалось несущественным.
Потом же, очень-очень потом, были мучительные раздумья – любит ли его Настя так же, как он её?
Теперь-то он осознал. Настя его любит гораздо сильнее, чем он её.
Они смотрели, читали и обсуждали то, что нравилось ему. Они дружили с его друзьями. Настя принимала те должности, которые он говорил ей занять и авторские свидетельства были всегда подписаны ими обоими.
И первым стояло его имя.
И даже в постели – всегда только его удовольствие. Леонид закрывал на это глаза, не хотел замечать, что для Насти секс был всегда только ещё одним способом побыть хорошей женой. Прикрывался за мыслью «ей же вроде нравится!»
И самым верным подтверждением его ошибки оказался взгляд Насти. Ярость в нём кричала: «Не смей говорить об этом при всех!» Но нисколько не возражала.
Интересно, она поняла, почему Деймос делал с ней… такие вещи? Она ведь поняла. Может, мыслей не допустила, но в глубине души помнит ту страсть, которая появлялась исключительно в моменты ссор и размолвок. Тот огонь, который – нет, даже не разгорался, а тихо тлел, когда она переставала быть хорошей женой и вызывала его раздражение?
Она ведь помнит, чем заканчивались эти ссоры. Но казалось бы любящий и внимательный муж гнал от себя все разумные доводы. Его жена не такая! Как можно думать про неё такие гадости? Как можно с ней так поступить?
Нет, жизнь ясно дала ему понять, где он ошибся. И дала второй шанс.
Вячеслав Романович утверждал, что большая часть из этих мыслей была бредом. Но это были его, Леонида, мысли, его сознание – пожалуй, последние мысли Леонида. Ибо потом Леонид кончился. И начался Деймос.
Просто как-то прекратилось всё в один момент. Врачи из КБ сказали, что, когда они появились, Леонид Веряев скорее всего уже умер. Но в любом случае – ещё до этого он вряд ли способен был что-то слышать, видеть и чувствовать, как-то воспринимать окружающее.
А когда он снова пришёл в себя, уже появились звуки.
Собственно, появились только они. Боли больше не было, никакой. Холода и жара не было. И вообще ничего не было из чувств. С ним разговаривали врачи, уже знакомые по опытам КБ, они рассказали, что изъяли наполовину сгоревший, наполовину протухший мозг, заменив его на физиологический гель – для маскировки.
Они так и сказали – «протухший». Как-то это было странно, так говорить про мозг человека.
Но возразить им оказалось невозможно. Физически невозможно. Никакого рта он не чувствовал.
Вырастить органы на замену, по словам врачей, оказалось быстро. Тем более, у них были образцы его тканей. А вот клетки мозга считывали, расшифровывали и клонировали два месяца.
Два месяца прошло за тот миг – между обрывками болезненного бреда и голосами врачей.
Ещё неделю он не знал, спит ли, когда сознание пропадает, или ему просто врачи отключают мозг.
А потом вдруг появилась картинка. Какая-то странная – словно пространство вокруг было стереоскульптурой. Ни запахов, ни ощущений. Ему просто не активировали большинство нервных окончаний, но тогда это пугало.
И бежевая жижа тоже напугала. Никакая не больничная койка. Те же приборы и поля перемигивались индикаторами и моделями по стенкам гигантского чана с откидывающейся крышкой.
Внутри и была бежевая жижа, заменившая ему все предметы мебели на долгие дни.
Впрочем, много ли было нужно куску человека, у которого даже кровеносной системы не было?
А потом был памятный день, когда вернули боль.
203.
Он ещё не был единым организмом – скорее мешком из кожи с костями и органами, которые взаимодействовали между собой только через глюонные схемы, внедрённые врачами. Нервную систему пришлось «включить» – она регулировала всю работу тела и его частей, но фильтровать сигналы, подаваемые в мозг, врачи ещё не умели. Мало исследований было – эксперименты с мозгом запретили ещё во времена биотеррора. Страшные вирусы, невероятные создания биоинженерии, изменённые до чудовищ люди, живые зомби, покорные приказам до мелочей – ужасы генетики породили множество законодательных запретов, чтобы медицина и думать забыла о том, чтобы играть с геномом человека и его нервной системой.
Даже для того, чтобы исцелять.
Поэтому нейроны, пронизывающие тело, несли боль. Болела каждая клеточка – выращенные отдельно органы и ткани чувствовали себя в чужеродной среде и пытались вести борьбу за выживание. К счастью, иммунитет глушился глюонными сетями. Медленно, но верно клетки привыкали друг к другу, принимали функции.
Трудно было из-за того, что боль была чуть ли не единственным ощущением. Кожа ещё долго ничего не чувствовала – пока не прижилась.
Из всей кожи сначала прирастили стопы. И Деймос впервые в этом теле встал.
И сразу снова лёг. Холод и тяжесть тела в воздухе буквально свалили его обратно в тёплый и удобный питательный раствор. Но врачи настаивали.
Голова кружилась безумно, и тело, поменявшее положение, стало болеть гораздо сильнее. Нервные клетки отчаянно кричали о том, что всё неправильно, всё не работает, всё не так. Мышцы реагировали с запозданием и ужасно медленно, потому что их сигналы управлялись внешними схемами. Тонкие глюонные нити пронизывали всё тело, они брали на себя функции нервной системы в то время, как сама она ещё не работала, как надо.
А ещё врачи с помощью внешнего контроля могли управлять его телом, как марионеткой – и даже хуже. Разве можно заставить сердце марионетки сокращаться медленнее или быстрее?
У Деймоса – можно было.
И это тоже было незаконно.
Однако врачей забавляло. Они не играли с открывшимися возможностями и не злоупотребляли, но развлекаться в процессе испытаний ничего не мешало. Деймос, впрочем, привык к чёрному юмору, свойственному, казалось, всему КБ, и не обижался.
В конце концов – эти люди не просто спасли ему жизнь. Они подарили ещё одну. Да и разве имеют значения дурацкие приколы для человека, у которого боль не прекращается круглые сутки?
А обезболивающие препараты применить было нельзя. Потому, что одна такая инъекция могла разрушить тонкий баланс вновь строящегося организма.
А, а ещё чёрные жестокие шутки действительно бывали смешными.
А может так просто казалось. Деймос уже побывал мёртвым и распрощался с жизнью. И теперь, обретя вторую, наслаждался ей, несмотря на боль и унизительное построение тела. Эмоциональный подъём не перебила ни одна процедура из множества – а его заставляли совершать всевозможные движения и действия – сначала самого, усилиями мышц и нервов, потом то же самое с пульта управления – сверяли показатели, контролировали скорость восстановления. Пришлось привыкать к тому, что для его спасителей он был чем-то вроде живой куклы. И они могли зайти, вытащить его из раствора и...
Ну, например, однажды трое врачей – из которых одна была молодой женщиной – сказали: «А теперь давай проверим функционирование половой системы. Приступай».
И настроили приборы отслеживания физиологических параметров.
Деймос совершенно растерялся, и его отругали. Что, дескать, они не извращенцы какие-то, а врачи, и если он не будет слушаться, кто знает, как станет работать организм? Восстановится ли вообще – тем более такая нужная функция – у него, кажется, жена есть?
Насте и тут пришлось придти на помощь у него в фантазиях, но об этом Деймос говорить вслух не стал.
Со временем он привык ко всем, даже самым унизительным процедурам контроля состояния тела и стал, наоборот, искать маленькие радости. А иногда и очень большие.
Например, когда ему разрешили первый раз одеться.
Простой больничный халат оказался лучше всяких костюмов от кутюр. По крайней мере, так казалось Деймосу – в зеркало смотреться ему всё ещё не разрешали. Мол, дезориентирует, а нервная система и так хрупкая.
В конце концов, Деймос стал бояться, что от него что-то скрывают. Слишком ужасное, чтобы показывать, и просто оттягивают момент.
Просто в зеркале он увидит совсем другого человека. Совершенно не похожего, объяснили врачи. А это очень сильный стресс.
Халат казался слишком грубым для новой, только сделанной кожи. Но расставаться с ним было жаль. Тем не менее, на ночь его снова загнали в раствор, который становился всё более неприятным. Дыхание через трубки, вязкость, оставляющая совсем без органов чувств, тяжёлые липкие прикосновения – то, что раньше нравилось, теперь напрягало.
Как и то, что раствор, казалось, пытался заменить собой все функции тела. Чем сильно раздражал.
Однажды Вячеслав Романович застал Деймоса за неловкими, слабыми и медленными попытками качать пресс. Он хмыкнул, задумался, позвал медсестёр с датчиками и велел продолжать.
С этого дня добавили ещё две инъекции, но допустили в зал тренажёров. Разумеется, под строгим наблюдением.
Физические нагрузки наращивали. Вячеслав Романович посетовал на невозможность пригласить личного тренера – посвящать посторонних было опасно. Поэтому карту его тренировок составляли физиологи из КБ.
Конечно, они переругались в процессе. Но, неожиданно, Деймос почувствовал себя гораздо лучше. Теперь он был единым организмом, а не собранным из кусков биороботом. Упражнения заставляли всё тело работать лучше и гармоничней. Он занимался несколькими видами спорта на тренажёрах, которые в спешном порядке переделывались техниками.
Боль постепенно уходила. Деймос пребывал почти постоянно в таком прекрасном настроении, что Вячеслав Романович заподозрил неладное и заставил его пройти ряд психологических тестов.
Результат не показали, но хватило комментария, что «лучше всё равно не могло быть, после того, что ты перенёс».
Деймос счёл, что всё в порядке.
Всё вообще было в порядке. После страха и боли протяжённостью в вечность, после ужасной аварии и долгого умирания ничего не могло быть плохо.
Жить – это счастье.
Пусть он уже не был тем же человеком. Строго говоря, Леонид всё же умер. Даже генетический код Деймоса отличался – структуру ДНК слегка поменяли. Совсем чуть-чуть – но нужно было скорректировать характер, заставить организм действовать по-другому, чуть лучше, слаженней, добавить воли к жизни.
Да и пережитое наложило отпечаток. Деймос изменился – совершенно, бесповоротно. И он считал, что резко к лучшему.
204.
Конструирование тела закончилось, теперь поправляли, что есть. Выяснялось, что мышечный корсет куда лучше, чем искусственные нити, поддерживает органы и части тела. Впрочем, и те удалять не стали, оставили, как страховку. За счёт развития реакции, координации постепенно правилась нервная система. Занятия спортом помогали сделать тело куда более гармоничным, чем всё медицинское моделирование. И, со временем, они начали доставлять удовольствие – боль постепенно уходила.
В один прекрасный момент – наичудеснейший из моментов – Деймосу принесли зеркало.
Стереоскоп, даже выключенный, с функцией отражения, внушал священный трепет. Перед тем, как включить его, Деймос разделся – его больше не смущало чьё-либо присутствие.
Но никакая моральная подготовка не помогла сохранить самообладание. Он сначала даже отшатнулся, когда зеркало глянуло на него совершенно незнакомым человеком.
Честно говоря, Деймос ожидал, что просто изменится, станет немного другим, но похожим на прежнего себя. Даже новый голос, более низкий и не такой мягкий не подготовили к зрелищу человека в зеркале.
Её голос прозвучал как орган – холодно, мрачно и отстранённо:
– Что значит – «поверь»?
«Я тебе больше никогда не поверю», сказали её пустые глаза. Ни слёз, ни ругани... Ни одного даже, самого маленького «как ты мог!»
Что у них происходило – Сергей не знал, но даже представить себя на её месте не хотел бы ни за что.
Прода от 12 октября утро
201.
Не так Деймос себе представлял всё это. Он ожидал скандала – нормальная женщина бы скандалила. Он ожидал и прощения – такой уж Настя была с ним всегда. Он ожидал и справедливых упрёков – это была бы тоже Настя.
А получилось...
То, что получилось – тоже была Настя.
– Милая... Тебе, конечно, кажется, что я поступил нехорошо с тобой, но дело не в подписке, правда. Ты поймёшь. Может, не одобришь, – но в конечном счёте, я думал о тебе.
Настя молчала. Просто смотрела – и молчала.
Он присел на ближайший стул, повернулся к жене и набрал воздуха.
– Лео! – окликнул Арслан. – Как насчёт объяснений для всех?
Деймос поднял указательный палец и уточнил:
– Всё-таки не Лео. Я всё-таки не он, другой человек. Я, можно сказать, включаю в себя Лео, как свою часть, но всё сложнее. Вы поймёте.
– Когда? – осведомился Сергей. – Постнов со мной разговаривать не желает.
– В те... – он поморщился, – мучительные часы, когда я дрейфовал в космосе в виде куска горелого мяса, я думал. Вячеслав Романович сказал, что связных мыслей у меня быть не могло, но они были!
Его глаза блестели, и какие-то мрачные воспоминания накладывались на радость осознания себя живым. Как он выглядел в глазах друзей – он не думал, вот только Настя...
Настя...
202.
Говорят – перед смертью вся жизнь проносится перед глазами. У Леонида Веряева не просто пронеслась, а некоторое время носилась, сначала назад, в прошлое, потом, наоборот, с ранних воспоминаний до недавних. За безумные и страшные часы, полные боли и ожидания смерти, все эти воспоминания успели рассортироваться на приятные и неприятные. Последние – ещё на те, которые не хочется поднимать в сознании, и те, которые не хочется, а стоило бы. За которые – мучительно стыдно. То самое – как бы он поступил, если бы жизнь можно было бы прожить сначала?
Не так бы поступил.
То, в чём раньше не смел себе признаваться – теперь вышло на поверхность, заявило о себе так явно! А что скрывать от себя? Он умрёт вот-вот.
Всё было неправильным. Его восприятие чести было болезненным и чрезмерным. Это было не честью, гордостью, благородством – то, что Леонид принимал за них. Он жил по дурацким, нелепым и закостеневшим принципам. То, что он считал добром для других баловало их и отучало жить самостоятельно. То, что он считал добром для себя – было ему, по большому счёту, не так и нужно.
А Настя...
А о Насте он не думал вообще.
Исполнять её желания, заботиться, защищать – всегда казалось, что этого хватает, что он даёт ей достаточно.
Но именно перед смертью Леонид осознал, что она всегда играла второстепенную роль в их отношениях.
Прода от 12 октября
Слишком второстепенную для женщины, к ногам которой он обещал бросить Вселенную. Она была отличной женой. Поддерживала его во всех начинаниях, никогда не скандалила и не истерила, даже ворчала всего чуть-чуть... Никогда не спорила с ним на людях и не критиковала. Не флиртовала с другими мужчинами – даже ради самооценки. Дом всегда был в идеальном порядке – как и Настя: красивая, ухоженная, с извечной мягкой улыбкой и нежным голосом.
Его полный придаток. Что он в своей жизни сделал собственно для неё? Не купил или сказал, а сделал – принеся в жертву свои интересы, поступаясь чем-то?
Он даже встречаться с ней начал, потому что Настя всегда была рядом и во всём соглашалась. Удобно, без отрыва от исследований, не надо жертвовать работой. А она была без ума давно – от него или его научных талантов?
Тогда это почему-то казалось несущественным.
Потом же, очень-очень потом, были мучительные раздумья – любит ли его Настя так же, как он её?
Теперь-то он осознал. Настя его любит гораздо сильнее, чем он её.
Они смотрели, читали и обсуждали то, что нравилось ему. Они дружили с его друзьями. Настя принимала те должности, которые он говорил ей занять и авторские свидетельства были всегда подписаны ими обоими.
И первым стояло его имя.
И даже в постели – всегда только его удовольствие. Леонид закрывал на это глаза, не хотел замечать, что для Насти секс был всегда только ещё одним способом побыть хорошей женой. Прикрывался за мыслью «ей же вроде нравится!»
И самым верным подтверждением его ошибки оказался взгляд Насти. Ярость в нём кричала: «Не смей говорить об этом при всех!» Но нисколько не возражала.
Интересно, она поняла, почему Деймос делал с ней… такие вещи? Она ведь поняла. Может, мыслей не допустила, но в глубине души помнит ту страсть, которая появлялась исключительно в моменты ссор и размолвок. Тот огонь, который – нет, даже не разгорался, а тихо тлел, когда она переставала быть хорошей женой и вызывала его раздражение?
Она ведь помнит, чем заканчивались эти ссоры. Но казалось бы любящий и внимательный муж гнал от себя все разумные доводы. Его жена не такая! Как можно думать про неё такие гадости? Как можно с ней так поступить?
Нет, жизнь ясно дала ему понять, где он ошибся. И дала второй шанс.
Вячеслав Романович утверждал, что большая часть из этих мыслей была бредом. Но это были его, Леонида, мысли, его сознание – пожалуй, последние мысли Леонида. Ибо потом Леонид кончился. И начался Деймос.
Просто как-то прекратилось всё в один момент. Врачи из КБ сказали, что, когда они появились, Леонид Веряев скорее всего уже умер. Но в любом случае – ещё до этого он вряд ли способен был что-то слышать, видеть и чувствовать, как-то воспринимать окружающее.
А когда он снова пришёл в себя, уже появились звуки.
Прода от 13 октября утро
Собственно, появились только они. Боли больше не было, никакой. Холода и жара не было. И вообще ничего не было из чувств. С ним разговаривали врачи, уже знакомые по опытам КБ, они рассказали, что изъяли наполовину сгоревший, наполовину протухший мозг, заменив его на физиологический гель – для маскировки.
Они так и сказали – «протухший». Как-то это было странно, так говорить про мозг человека.
Но возразить им оказалось невозможно. Физически невозможно. Никакого рта он не чувствовал.
Вырастить органы на замену, по словам врачей, оказалось быстро. Тем более, у них были образцы его тканей. А вот клетки мозга считывали, расшифровывали и клонировали два месяца.
Два месяца прошло за тот миг – между обрывками болезненного бреда и голосами врачей.
Ещё неделю он не знал, спит ли, когда сознание пропадает, или ему просто врачи отключают мозг.
А потом вдруг появилась картинка. Какая-то странная – словно пространство вокруг было стереоскульптурой. Ни запахов, ни ощущений. Ему просто не активировали большинство нервных окончаний, но тогда это пугало.
И бежевая жижа тоже напугала. Никакая не больничная койка. Те же приборы и поля перемигивались индикаторами и моделями по стенкам гигантского чана с откидывающейся крышкой.
Внутри и была бежевая жижа, заменившая ему все предметы мебели на долгие дни.
Впрочем, много ли было нужно куску человека, у которого даже кровеносной системы не было?
А потом был памятный день, когда вернули боль.
203.
Он ещё не был единым организмом – скорее мешком из кожи с костями и органами, которые взаимодействовали между собой только через глюонные схемы, внедрённые врачами. Нервную систему пришлось «включить» – она регулировала всю работу тела и его частей, но фильтровать сигналы, подаваемые в мозг, врачи ещё не умели. Мало исследований было – эксперименты с мозгом запретили ещё во времена биотеррора. Страшные вирусы, невероятные создания биоинженерии, изменённые до чудовищ люди, живые зомби, покорные приказам до мелочей – ужасы генетики породили множество законодательных запретов, чтобы медицина и думать забыла о том, чтобы играть с геномом человека и его нервной системой.
Даже для того, чтобы исцелять.
Поэтому нейроны, пронизывающие тело, несли боль. Болела каждая клеточка – выращенные отдельно органы и ткани чувствовали себя в чужеродной среде и пытались вести борьбу за выживание. К счастью, иммунитет глушился глюонными сетями. Медленно, но верно клетки привыкали друг к другу, принимали функции.
Трудно было из-за того, что боль была чуть ли не единственным ощущением. Кожа ещё долго ничего не чувствовала – пока не прижилась.
Прода от 13 октября вечер
Из всей кожи сначала прирастили стопы. И Деймос впервые в этом теле встал.
И сразу снова лёг. Холод и тяжесть тела в воздухе буквально свалили его обратно в тёплый и удобный питательный раствор. Но врачи настаивали.
Голова кружилась безумно, и тело, поменявшее положение, стало болеть гораздо сильнее. Нервные клетки отчаянно кричали о том, что всё неправильно, всё не работает, всё не так. Мышцы реагировали с запозданием и ужасно медленно, потому что их сигналы управлялись внешними схемами. Тонкие глюонные нити пронизывали всё тело, они брали на себя функции нервной системы в то время, как сама она ещё не работала, как надо.
А ещё врачи с помощью внешнего контроля могли управлять его телом, как марионеткой – и даже хуже. Разве можно заставить сердце марионетки сокращаться медленнее или быстрее?
У Деймоса – можно было.
И это тоже было незаконно.
Однако врачей забавляло. Они не играли с открывшимися возможностями и не злоупотребляли, но развлекаться в процессе испытаний ничего не мешало. Деймос, впрочем, привык к чёрному юмору, свойственному, казалось, всему КБ, и не обижался.
В конце концов – эти люди не просто спасли ему жизнь. Они подарили ещё одну. Да и разве имеют значения дурацкие приколы для человека, у которого боль не прекращается круглые сутки?
А обезболивающие препараты применить было нельзя. Потому, что одна такая инъекция могла разрушить тонкий баланс вновь строящегося организма.
А, а ещё чёрные жестокие шутки действительно бывали смешными.
А может так просто казалось. Деймос уже побывал мёртвым и распрощался с жизнью. И теперь, обретя вторую, наслаждался ей, несмотря на боль и унизительное построение тела. Эмоциональный подъём не перебила ни одна процедура из множества – а его заставляли совершать всевозможные движения и действия – сначала самого, усилиями мышц и нервов, потом то же самое с пульта управления – сверяли показатели, контролировали скорость восстановления. Пришлось привыкать к тому, что для его спасителей он был чем-то вроде живой куклы. И они могли зайти, вытащить его из раствора и...
Ну, например, однажды трое врачей – из которых одна была молодой женщиной – сказали: «А теперь давай проверим функционирование половой системы. Приступай».
И настроили приборы отслеживания физиологических параметров.
Деймос совершенно растерялся, и его отругали. Что, дескать, они не извращенцы какие-то, а врачи, и если он не будет слушаться, кто знает, как станет работать организм? Восстановится ли вообще – тем более такая нужная функция – у него, кажется, жена есть?
Насте и тут пришлось придти на помощь у него в фантазиях, но об этом Деймос говорить вслух не стал.
Прода от 14 октября
Со временем он привык ко всем, даже самым унизительным процедурам контроля состояния тела и стал, наоборот, искать маленькие радости. А иногда и очень большие.
Например, когда ему разрешили первый раз одеться.
Простой больничный халат оказался лучше всяких костюмов от кутюр. По крайней мере, так казалось Деймосу – в зеркало смотреться ему всё ещё не разрешали. Мол, дезориентирует, а нервная система и так хрупкая.
В конце концов, Деймос стал бояться, что от него что-то скрывают. Слишком ужасное, чтобы показывать, и просто оттягивают момент.
Просто в зеркале он увидит совсем другого человека. Совершенно не похожего, объяснили врачи. А это очень сильный стресс.
Халат казался слишком грубым для новой, только сделанной кожи. Но расставаться с ним было жаль. Тем не менее, на ночь его снова загнали в раствор, который становился всё более неприятным. Дыхание через трубки, вязкость, оставляющая совсем без органов чувств, тяжёлые липкие прикосновения – то, что раньше нравилось, теперь напрягало.
Как и то, что раствор, казалось, пытался заменить собой все функции тела. Чем сильно раздражал.
Однажды Вячеслав Романович застал Деймоса за неловкими, слабыми и медленными попытками качать пресс. Он хмыкнул, задумался, позвал медсестёр с датчиками и велел продолжать.
С этого дня добавили ещё две инъекции, но допустили в зал тренажёров. Разумеется, под строгим наблюдением.
Физические нагрузки наращивали. Вячеслав Романович посетовал на невозможность пригласить личного тренера – посвящать посторонних было опасно. Поэтому карту его тренировок составляли физиологи из КБ.
Конечно, они переругались в процессе. Но, неожиданно, Деймос почувствовал себя гораздо лучше. Теперь он был единым организмом, а не собранным из кусков биороботом. Упражнения заставляли всё тело работать лучше и гармоничней. Он занимался несколькими видами спорта на тренажёрах, которые в спешном порядке переделывались техниками.
Боль постепенно уходила. Деймос пребывал почти постоянно в таком прекрасном настроении, что Вячеслав Романович заподозрил неладное и заставил его пройти ряд психологических тестов.
Результат не показали, но хватило комментария, что «лучше всё равно не могло быть, после того, что ты перенёс».
Деймос счёл, что всё в порядке.
Всё вообще было в порядке. После страха и боли протяжённостью в вечность, после ужасной аварии и долгого умирания ничего не могло быть плохо.
Жить – это счастье.
Пусть он уже не был тем же человеком. Строго говоря, Леонид всё же умер. Даже генетический код Деймоса отличался – структуру ДНК слегка поменяли. Совсем чуть-чуть – но нужно было скорректировать характер, заставить организм действовать по-другому, чуть лучше, слаженней, добавить воли к жизни.
Да и пережитое наложило отпечаток. Деймос изменился – совершенно, бесповоротно. И он считал, что резко к лучшему.
Прода от 17 октября утро
204.
Конструирование тела закончилось, теперь поправляли, что есть. Выяснялось, что мышечный корсет куда лучше, чем искусственные нити, поддерживает органы и части тела. Впрочем, и те удалять не стали, оставили, как страховку. За счёт развития реакции, координации постепенно правилась нервная система. Занятия спортом помогали сделать тело куда более гармоничным, чем всё медицинское моделирование. И, со временем, они начали доставлять удовольствие – боль постепенно уходила.
В один прекрасный момент – наичудеснейший из моментов – Деймосу принесли зеркало.
Стереоскоп, даже выключенный, с функцией отражения, внушал священный трепет. Перед тем, как включить его, Деймос разделся – его больше не смущало чьё-либо присутствие.
Но никакая моральная подготовка не помогла сохранить самообладание. Он сначала даже отшатнулся, когда зеркало глянуло на него совершенно незнакомым человеком.
Честно говоря, Деймос ожидал, что просто изменится, станет немного другим, но похожим на прежнего себя. Даже новый голос, более низкий и не такой мягкий не подготовили к зрелищу человека в зеркале.
