«Куда мы рвемся, — думала я, глядя в целеустремленные славянские лица под шелковыми шарфиками. — Куда спешим мы, прибежавшие в одиннадцатом часу, запыхавшись и расталкивая локтями тех, кто стоит здесь с самого начала? Все расхищено, потеряно, разбазарено без всякого смысла и толка. Кто мы на этом празднике жизни и смерти? Почему нам опять больше всех надо?»
Между тем Анны не было. Не было ее и в тридцать минут, как договаривались, не появилась она ни в сорок, ни через час.
Туго зажатая с двух сторон, я крутила головой, стараясь не упускать из виду ни один из входов в ротонду. Страха еще не было, я знала, что страх навалится позже, а сейчас, с неизбежностью тошноты, поступала тоска. Пока еще помогали легкие средства типа самоуговоров: увлеклась, забрела далеко, а когда схватилась — оказалась где-нибудь у Дамасских ворот, откуда тащиться обратно не меньше получаса. Копошилась обида: что же так меня расстраивать, но это уже мелочевка, можно и пренебречь.
Тем временем меня выносило все ближе к входу, где суетился распорядитель. Плотный грек в черной рясе то отмерял новую микропартию, то вовсе перекрывал движение, пропуская монахов, то снова ото-двигал загородку и кричал:
— Руссия, бистро! Fullpeople! — И махал руками, словно выгребая задержавшихся паломников наружу.
«Надо прекратить нервничать и сосредоточиться на главном, — думала я, стоя уже в самых первых рядах. — Сейчас я зайду туда, где мне нужно понять самое важное. А я? Я только и думаю, куда подевался мой ребенок. Вот так всю жизнь, всю свою жизнь я провела, волнуясь за нее».
— Бистро! Бистро! — кричал грек.
«Как казаки в Париже», — подумала я и, не чуя под собой ног, ни больной, ни здоровой, ступила на порог.
В висках стучало, словно я поднялась высоко в гору, словно в разреженной атмосфере на меня не хватало воздуха. Прикрытый плитой, стоял посередине маленькой комнаты камень. Это его отвалил от входа в пещеру своими легкими руками ангел в блистающих одеждах и ждал, присев на него, когда придут ученики. Оттуда виден был край розовой мраморной глыбы, той, которая потрясла жен-мироносиц своей ослепительной пустотой. Мысль лихорадочно скакала и не могла уцепиться ни за одну букву, ни за один проблеск в сознании: что говорить? что делать? Вдруг словно отворились затворки, и из каких-то неведомых глубин всплыли единственно возможные слова:
— Отче наш, иже еси на небесех...
И привычные сочетания, которые я речитативом произносила вместе со всеми, молящимися в храме, уютная домашняя молитва, которой учила меня, маленькую, мама, слились с грозной простотой библейских камней.
Как-то давно я спросила своего друга, Сашу Любимова, который вернулся из поездки в Иерусалим:
— А что ты чувствовал, когда прикоснулся к Гробу Господню?
Саша, мастер слова и говорун, задумался, поднял глаза к потолку, потом отвернулся к окну и произнес, не глядя мне в лицо:
— Не знаю. Просто выходишь оттуда другим человеком.
Жара потихоньку спадала. на выщербленных ступеньках, отделяющих храмовый дворик от улицы, сидели мои компаньоны по путешествию, без моей помощи отстоявшие свой срок к Гробу Господню.
— Анюту не видели? — спросила я, в общем не рассчитывая на ответ.
— Может, она в храме?
— Как же, — проворчала я и опустилась на теплый камень, вытянув вперед больную ногу.
— А что бы тебе просто не позвонить ей? — спросила Наташа.
— Ты забыла? У меня сломался телефон.
Дальше началась колготня, которая обычно сопровождает неприятности. Все наперебой давали советы, вспоминали, у кого на мобильном может оказаться Анютин номер, — конечно, у Чапнина, но где сам Чапнин, его вроде видели в армянском квартале, он покупал крест с затейливым орнаментом, — у кого есть его номер, номер есть, но именно на этом аппарате кончились деньги, — наконец, есть деньги и номер, но не работает связь.
— Ну что ты так переживаешь? — Наташа присела рядом со мной и положила мне на руку теплую ладонь. — С ней ничего не может случиться. Загулялась, глаза разбежались от изобилия.
— Понимаешь, — неуверенно сказала я, — дело в том, что она однажды терялась. При самых страшных обстоятельствах. Если я не знаю точно, где она находится, у меня как черная пелена все в голове застилает. Наташина ладонь стиснула мои пальцы.
— Время от времени мне снится страшный сон: я ищу Аню. Первые годы после того ужаса я все искала и не могла найти ее. Просыпалась оттого, что дыханье перехватывало. Потом, со временем, стало отступать. Помню, я проснулась на рассвете и закричала, тряся мужа за плечо: «Толя, я нашла ее! Нашла!»
Я с силой провела ладонями по лицу, словно сдирая с него напряжение.
— Ее нет уже два часа. Она такая доверчивая. Ее могут заманить куда угодно, обмануть, увлечь. А если у нее тепловой удар? Если она упала на ступеньки и разбила лицо?
— Я обойду храм. Вдруг она где-то в прилегающих приделах. — мой нижегородский друг поднялся и, не оборачиваясь, быстро пересек двор.
В конце улочки показался отец Василий. Увидев нас, он призывно помахал рукой, показывая на дверь
В каменной кладке, и, не дожидаясь остальных, исчез в стене.
— Пойдем, — сказала Наталья, — там, вверх по лестнице, как на антресолях, прячется греческая церковь. Подождем Аню там.
— Она же знает, что я должна быть в храме.
Я автоматически поднялась вместе со всеми и прошлась с ними до низенькой, скрытой от ненаблюдательных глаз дверцы. Наташа накинула на пушистую голову шарф и пошла вперед, все оборачиваясь на меня. А я встала, прислонившись к нагретой солнцем стене, лицом к входу в храм Гроба Господня.
Паломники вытекали и втекали в раскрытые двери. Разноцветное людское месиво крутилось перед моими глазами, образуя пестрый ковер. Вдруг в толпе, слаженной общим неторопливым ритмом, мелькнуло движение, фиолетовое пятно, маленький вихрь. Я качнулась навстречу: вихрь, пятно и движение слились в одно — в бегущую ко мне дочь. Она бежала, подпрыгивая, словно катила перед собой обруч, и лицо ее смеялось и было таким детским, будто замерло в самом любимом мамами возрасте — лет десяти! Если бы она была виновата, я узнала бы сразу по сжатым губам и набыченному лбу. Нет, лицо ее было весело и легко, словно я приехала навестить ее в лагерь, словно она только что получила пятерку по музыке и неслась получать заслуженные восторги!
— Я стояла прямо за тобой! — закричала она, еще не подбежав. — Я пришла ровно через тридцать минут, но к тебе было совершенно не пробиться.
Она с разбегу толкнулась в меня всем телом и тут же отскочила: она не маленькая, чтобы устраивать нежности на улице!
— Я видела, как ты крутила головой.
— Что же ты не подошла ко мне, не крикнула?
— Как?! меня сжали, как кильку в бочке! А где все?
Я крепко взяла ее за руку, и мы пошли вверх по ступенькам туда, откуда слышен был, словно из включенного телевизора, Наташин голос:
— Кирие элейсон...
— Ты что-нибудь успела купить в подарок?
— Успела. — Аня потупилась и снова рассмеялась: — Рахат-лукум.
Я опиралась на пальмовые ветви, точно на посох. Узкие стрельчатые листья кололи пальцы, а тонкое основание, к которому крепились зеленые лопасти, стояло крепко и несгибаемо.
— Сереж, мы случайно не твою ветку утащили? — осторожно спросили мы Чапнина. Стол, за которым возвышалась его спина, украшала тарелка с пятью видами капуст.
Сергей живо повернулся к нам:
— А я-то думал, где я ее забыл?
— Понимаешь, — смутилась я, — когда мы выходили из автобуса, я стянула с полки пальмовый пучок. Думала, что там лежат две наши.
— А оказалось, — закончил бодро Сергей, — три наши!
Он поочередно окинул нас взором главнокомандующего:
— Анюта, а чего у тебя физиономия такая постная? Это еда у нас постная, а вид у паломника должен быть бодрый и молодцеватый! Лена! Ты что тарелку отодвигаешь?
— Слушай, не могу уже, что ни возьму — все не нравится.
— Терпи! — вдруг строго сказал Чапнин и, как бы смягчившись, добавил: — немного уже осталось.
Он вдруг вынул откуда-то из капустных недр зеленый перчик:
— Мне знакомый монах посоветовал любопытный рецепт: если съесть перчик и сразу запить его горячим овощным супчиком — то эффект получается особый, будто принял пятьдесят граммов водки!
Анюта чопорно поморщилась.
Я же доверчиво приняла из дружеской руки не-винный овощ и зачерпнула ложкой зеленую дымящуюся замазку из круглой чашки с ручками по бокам.
— Это еще ничего. — Сложив руки на животе, Чапнин с довольной физиономией наблюдал, как я машу обеими ладонями, пытаясь загнать воздух в пылающий рот. — мне и острее попадались. А знаете, — оживился он, привлекая внимание соседей по столу, — оказывается, есть общество поедателей перца. У них даже введена единица измерения «жгучести» — шкала Сковилла. Доходит до пятнадцати миллионов пунктов. Этот-то, — он проследил, благожелательно улыбаясь, как я лихорадочно глотаю шпинатный суп, — больше чем на сотню не тянет.
— ну ладно. — Он поднялся, подхватил пальмы и, пообещав обмотать их скотчем, чтобы нас с ними пропустили через границу (представляю, как мы идем через таможню с пальмовыми ветвями и выносным армянским крестом — настоящий крестный ход!), удалился.
Словно поджидая этого момента, в дверях ресторана возникла Наталья. Найдя нас взглядом, она уселась на место Сергея, расправив широкую голубую юбку.
— Наташа, — сказала я совершенно невинным голосом, — нам только что Чапнин рассказал очень интересный рецепт. Вот видишь этот маленький зеленый перчик?
Началось с того, что пальм у нас не было.
Перед тем как пересечь Иерихонскую пустыню, наша экспедиция остановилась на привал у зеленого пятачка. С некоторой натяжкой его можно было назвать романтическим словом «оазис». Там действительно росли пальмы, а в стандартном киоске в стан-дартной кофеварке варили черный напиток и раздава-ли в бумажных стаканчиках за стандартную мзду. мы с Анютой заметили, что наши товарки по путешествию, опытные паломницы, собирают ветки, в изобилии разбросанные по поляне, придирчиво каждую из них оглядывают и волокут в автобус. По дороге к Иерихону экскурсовод объяснил, кстати, что пальмы — это, оказывается, вовсе и не деревья, а трава. И наглядно продемонстрировал нам из окна отличие банановых трав от таковых же, но плодоносящих фигами: первые, или, наоборот, вторые, не помню точно, высокие, а другие — низкорослые. Сбор веток нашими паломницами мы объяснили этнографическим интересом и подивились размерам гербария, могущего вместить в себя банановый, например, образец.
А выяснилось, что все совсем не так!
Когда мы поднялись на Елеонскую гору, откуда должен был начаться крестный ход, оказалось, что все, кто собрались на шествие, имеют при себе пальмовые ветви. Причем к некоторым из них были привязаны — дань укоренившейся русской традиции — вербочки, другие же украшены были цветами, и почти у всех верхние листья были изящно переплетены в виде креста. Тут мы с Анютой сообразили, как бездарно провели время на зеленой стоянке.
Между тем народ прибывал. Вокруг храма с терракотовой черепичной крышей собрались русские паломники, гречанки в черных тугих платьях, арабы. Приплясывая, взобрались вверх по каменистому склону эфиопы с трехконечными крестами, которые они поднимали и опускали в такт пению. Хлопотали, деловито пересекая церковный двор, священники. Ждали Патриарха Иерусалимского. С террасы, выложенной каменными плитами, был виден город.
Казалось, что он вырастает прямо из холма. Как грибы гигантской грибницы, прорезаются из сухой земли Иудеи дома с плоскими крышами, башни, круглый храмовый купол, — прорезаются и упорно ползут, боязливо прижимаясь друг к другу, вверх, к столбу горячего света. Их распахивают плугом, стирают с лица земли, раскидывая камни, а они снова и снова поднимаются, влекомые наверх неведомой силой. С верхушки Елеонской горы город казался таким близким, что казалось, протяни руку — и она обожжется о золотой купол, как об утюг.
Я склонилась над фонтаном и прыснула водой в разгоряченное лицо.
Мне все время казалось, что самое главное со мной все еще не произошло. Будто я что-то упустила, недослушала, недотянулась. Словно я должна была найти этот недосягаемый город, а он ускользал, распадался на фрагменты, как несложившийся пазл.
— Мама, — воскликнула Аня, — смотри, там мать Параскева.
И верно: в тесной группе монахинь Горенского монастыря шло несколько малоярославских сестер. Они частенько приезжают в Иерусалим по своим по-слушаниям.
Молодая монахиня, уловив свое имя, остановилась и весело заулыбалась нам навстречу. Впрочем, я не знаю возраста матери Параскевы, у монахов всегда молодые лица.
— А я знала, что вы придете на крестный ход! — сказала монахиня. Она отсоединила от толстой связки две пальмовые ветви и протянула нам: — Я правильно догадалась, что вам они понадобятся? Мы радостно приняли подарок, тронутые тем, что и здесь, вдали, так сказать, от родины, мы все равно находимся под покровительством родного монастыря.
— А вы к камню уже подходили? Вообще про него не знали? Идите скорее, вы еще успеете. — Мать Параскева показала рукой в сторону небольшой часовенки. — По преданию, на этот камень Господь ступил, чтобы сесть на ослика, на котором Он и вошел в Иерусалим.
— А интересно, — спросила Аня, — что случилось потом с осликом?
— Про ослика нигде не сказано, — развела руками монахиня, словно расстроилась, что жизненный путь такого знаменитого животного покрыт тайной.
— Известно только одно, — повеселев, вспомнила она. — Когда ученики накрыли спину ослика своими одеждами, то он загордился и решил, что это не ради Господа стараются они, а для того, чтобы его, ослика, украсить.
— В таком случае, — заметила я, — можно пред-положить, что судьба его, как у всякого гордеца, была незавидна.
Мать Параскева вздохнула, печалуясь, видно, и о зазнавшемся ослике, и о гордецах.
По толпе пробежала волна оживления.
— Пора, — сказала мать Параскева. И правда, двери храма отворились, и на пороге появился Патриарх Иерусалимский.
Стараясь не терять друг друга из виду, мы с дочкой двинулись вслед за всеми по дороге, ведущей в Иерусалим. «Сегодня мы кричим: “Осанна!” — думала я, — а завтра? Кто из нас завтра опять предаст Его: словом, делом или дурным помыслом?»
Сначала мы держались в первых рядах, а один раз даже каким-то загадочным образом забежали вперед, так что несколько минут наблюдали, как шли впереди густой колонны иерусалимский патриарх с владыкой Георгием, окруженные греческими священниками, которые, с пением и славословием, несли икону Спасителя. Потом мы, естественно, отстали. мимо мелькали наши друзья, разрозненно и парами, в какой-то момент появился Сергей, качнул нам одобрительно пальмовой ветвью и исчез впереди.
И тут нам по-настоящему повезло! Мы оказались рядом с нижегородскими батюшками как раз в тот момент, когда их греческие собратья взяли паузу.
Самый старший из них поднял высоко руку, и над примолкшей колонной, над кривыми улицами, над балконами, с которых, перегнувшись через перила, глазели на нас местные жители, разлился раскатистый волжский бас отца Андрея.
— Благословен грядый во имя Господне! — пели священники, а за ними как-то сразу сплотилась и запела вся их нижегородская команда. Чем-то они все были схожи между собой: крупные, широкоплечие, густобородые, с веселыми глазами. Коренные русаки.
Между тем Анны не было. Не было ее и в тридцать минут, как договаривались, не появилась она ни в сорок, ни через час.
Туго зажатая с двух сторон, я крутила головой, стараясь не упускать из виду ни один из входов в ротонду. Страха еще не было, я знала, что страх навалится позже, а сейчас, с неизбежностью тошноты, поступала тоска. Пока еще помогали легкие средства типа самоуговоров: увлеклась, забрела далеко, а когда схватилась — оказалась где-нибудь у Дамасских ворот, откуда тащиться обратно не меньше получаса. Копошилась обида: что же так меня расстраивать, но это уже мелочевка, можно и пренебречь.
Тем временем меня выносило все ближе к входу, где суетился распорядитель. Плотный грек в черной рясе то отмерял новую микропартию, то вовсе перекрывал движение, пропуская монахов, то снова ото-двигал загородку и кричал:
— Руссия, бистро! Fullpeople! — И махал руками, словно выгребая задержавшихся паломников наружу.
«Надо прекратить нервничать и сосредоточиться на главном, — думала я, стоя уже в самых первых рядах. — Сейчас я зайду туда, где мне нужно понять самое важное. А я? Я только и думаю, куда подевался мой ребенок. Вот так всю жизнь, всю свою жизнь я провела, волнуясь за нее».
— Бистро! Бистро! — кричал грек.
«Как казаки в Париже», — подумала я и, не чуя под собой ног, ни больной, ни здоровой, ступила на порог.
В висках стучало, словно я поднялась высоко в гору, словно в разреженной атмосфере на меня не хватало воздуха. Прикрытый плитой, стоял посередине маленькой комнаты камень. Это его отвалил от входа в пещеру своими легкими руками ангел в блистающих одеждах и ждал, присев на него, когда придут ученики. Оттуда виден был край розовой мраморной глыбы, той, которая потрясла жен-мироносиц своей ослепительной пустотой. Мысль лихорадочно скакала и не могла уцепиться ни за одну букву, ни за один проблеск в сознании: что говорить? что делать? Вдруг словно отворились затворки, и из каких-то неведомых глубин всплыли единственно возможные слова:
— Отче наш, иже еси на небесех...
И привычные сочетания, которые я речитативом произносила вместе со всеми, молящимися в храме, уютная домашняя молитва, которой учила меня, маленькую, мама, слились с грозной простотой библейских камней.
Как-то давно я спросила своего друга, Сашу Любимова, который вернулся из поездки в Иерусалим:
— А что ты чувствовал, когда прикоснулся к Гробу Господню?
Саша, мастер слова и говорун, задумался, поднял глаза к потолку, потом отвернулся к окну и произнес, не глядя мне в лицо:
— Не знаю. Просто выходишь оттуда другим человеком.
Жара потихоньку спадала. на выщербленных ступеньках, отделяющих храмовый дворик от улицы, сидели мои компаньоны по путешествию, без моей помощи отстоявшие свой срок к Гробу Господню.
— Анюту не видели? — спросила я, в общем не рассчитывая на ответ.
— Может, она в храме?
— Как же, — проворчала я и опустилась на теплый камень, вытянув вперед больную ногу.
— А что бы тебе просто не позвонить ей? — спросила Наташа.
— Ты забыла? У меня сломался телефон.
Дальше началась колготня, которая обычно сопровождает неприятности. Все наперебой давали советы, вспоминали, у кого на мобильном может оказаться Анютин номер, — конечно, у Чапнина, но где сам Чапнин, его вроде видели в армянском квартале, он покупал крест с затейливым орнаментом, — у кого есть его номер, номер есть, но именно на этом аппарате кончились деньги, — наконец, есть деньги и номер, но не работает связь.
— Ну что ты так переживаешь? — Наташа присела рядом со мной и положила мне на руку теплую ладонь. — С ней ничего не может случиться. Загулялась, глаза разбежались от изобилия.
— Понимаешь, — неуверенно сказала я, — дело в том, что она однажды терялась. При самых страшных обстоятельствах. Если я не знаю точно, где она находится, у меня как черная пелена все в голове застилает. Наташина ладонь стиснула мои пальцы.
— Время от времени мне снится страшный сон: я ищу Аню. Первые годы после того ужаса я все искала и не могла найти ее. Просыпалась оттого, что дыханье перехватывало. Потом, со временем, стало отступать. Помню, я проснулась на рассвете и закричала, тряся мужа за плечо: «Толя, я нашла ее! Нашла!»
Я с силой провела ладонями по лицу, словно сдирая с него напряжение.
— Ее нет уже два часа. Она такая доверчивая. Ее могут заманить куда угодно, обмануть, увлечь. А если у нее тепловой удар? Если она упала на ступеньки и разбила лицо?
— Я обойду храм. Вдруг она где-то в прилегающих приделах. — мой нижегородский друг поднялся и, не оборачиваясь, быстро пересек двор.
В конце улочки показался отец Василий. Увидев нас, он призывно помахал рукой, показывая на дверь
В каменной кладке, и, не дожидаясь остальных, исчез в стене.
— Пойдем, — сказала Наталья, — там, вверх по лестнице, как на антресолях, прячется греческая церковь. Подождем Аню там.
— Она же знает, что я должна быть в храме.
Я автоматически поднялась вместе со всеми и прошлась с ними до низенькой, скрытой от ненаблюдательных глаз дверцы. Наташа накинула на пушистую голову шарф и пошла вперед, все оборачиваясь на меня. А я встала, прислонившись к нагретой солнцем стене, лицом к входу в храм Гроба Господня.
Паломники вытекали и втекали в раскрытые двери. Разноцветное людское месиво крутилось перед моими глазами, образуя пестрый ковер. Вдруг в толпе, слаженной общим неторопливым ритмом, мелькнуло движение, фиолетовое пятно, маленький вихрь. Я качнулась навстречу: вихрь, пятно и движение слились в одно — в бегущую ко мне дочь. Она бежала, подпрыгивая, словно катила перед собой обруч, и лицо ее смеялось и было таким детским, будто замерло в самом любимом мамами возрасте — лет десяти! Если бы она была виновата, я узнала бы сразу по сжатым губам и набыченному лбу. Нет, лицо ее было весело и легко, словно я приехала навестить ее в лагерь, словно она только что получила пятерку по музыке и неслась получать заслуженные восторги!
— Я стояла прямо за тобой! — закричала она, еще не подбежав. — Я пришла ровно через тридцать минут, но к тебе было совершенно не пробиться.
Она с разбегу толкнулась в меня всем телом и тут же отскочила: она не маленькая, чтобы устраивать нежности на улице!
— Я видела, как ты крутила головой.
— Что же ты не подошла ко мне, не крикнула?
— Как?! меня сжали, как кильку в бочке! А где все?
Я крепко взяла ее за руку, и мы пошли вверх по ступенькам туда, откуда слышен был, словно из включенного телевизора, Наташин голос:
— Кирие элейсон...
— Ты что-нибудь успела купить в подарок?
— Успела. — Аня потупилась и снова рассмеялась: — Рахат-лукум.
Я опиралась на пальмовые ветви, точно на посох. Узкие стрельчатые листья кололи пальцы, а тонкое основание, к которому крепились зеленые лопасти, стояло крепко и несгибаемо.
— Сереж, мы случайно не твою ветку утащили? — осторожно спросили мы Чапнина. Стол, за которым возвышалась его спина, украшала тарелка с пятью видами капуст.
Сергей живо повернулся к нам:
— А я-то думал, где я ее забыл?
— Понимаешь, — смутилась я, — когда мы выходили из автобуса, я стянула с полки пальмовый пучок. Думала, что там лежат две наши.
— А оказалось, — закончил бодро Сергей, — три наши!
Он поочередно окинул нас взором главнокомандующего:
— Анюта, а чего у тебя физиономия такая постная? Это еда у нас постная, а вид у паломника должен быть бодрый и молодцеватый! Лена! Ты что тарелку отодвигаешь?
— Слушай, не могу уже, что ни возьму — все не нравится.
— Терпи! — вдруг строго сказал Чапнин и, как бы смягчившись, добавил: — немного уже осталось.
Он вдруг вынул откуда-то из капустных недр зеленый перчик:
— Мне знакомый монах посоветовал любопытный рецепт: если съесть перчик и сразу запить его горячим овощным супчиком — то эффект получается особый, будто принял пятьдесят граммов водки!
Анюта чопорно поморщилась.
Я же доверчиво приняла из дружеской руки не-винный овощ и зачерпнула ложкой зеленую дымящуюся замазку из круглой чашки с ручками по бокам.
— Это еще ничего. — Сложив руки на животе, Чапнин с довольной физиономией наблюдал, как я машу обеими ладонями, пытаясь загнать воздух в пылающий рот. — мне и острее попадались. А знаете, — оживился он, привлекая внимание соседей по столу, — оказывается, есть общество поедателей перца. У них даже введена единица измерения «жгучести» — шкала Сковилла. Доходит до пятнадцати миллионов пунктов. Этот-то, — он проследил, благожелательно улыбаясь, как я лихорадочно глотаю шпинатный суп, — больше чем на сотню не тянет.
— ну ладно. — Он поднялся, подхватил пальмы и, пообещав обмотать их скотчем, чтобы нас с ними пропустили через границу (представляю, как мы идем через таможню с пальмовыми ветвями и выносным армянским крестом — настоящий крестный ход!), удалился.
Словно поджидая этого момента, в дверях ресторана возникла Наталья. Найдя нас взглядом, она уселась на место Сергея, расправив широкую голубую юбку.
— Наташа, — сказала я совершенно невинным голосом, — нам только что Чапнин рассказал очень интересный рецепт. Вот видишь этот маленький зеленый перчик?
Началось с того, что пальм у нас не было.
Перед тем как пересечь Иерихонскую пустыню, наша экспедиция остановилась на привал у зеленого пятачка. С некоторой натяжкой его можно было назвать романтическим словом «оазис». Там действительно росли пальмы, а в стандартном киоске в стан-дартной кофеварке варили черный напиток и раздава-ли в бумажных стаканчиках за стандартную мзду. мы с Анютой заметили, что наши товарки по путешествию, опытные паломницы, собирают ветки, в изобилии разбросанные по поляне, придирчиво каждую из них оглядывают и волокут в автобус. По дороге к Иерихону экскурсовод объяснил, кстати, что пальмы — это, оказывается, вовсе и не деревья, а трава. И наглядно продемонстрировал нам из окна отличие банановых трав от таковых же, но плодоносящих фигами: первые, или, наоборот, вторые, не помню точно, высокие, а другие — низкорослые. Сбор веток нашими паломницами мы объяснили этнографическим интересом и подивились размерам гербария, могущего вместить в себя банановый, например, образец.
А выяснилось, что все совсем не так!
Когда мы поднялись на Елеонскую гору, откуда должен был начаться крестный ход, оказалось, что все, кто собрались на шествие, имеют при себе пальмовые ветви. Причем к некоторым из них были привязаны — дань укоренившейся русской традиции — вербочки, другие же украшены были цветами, и почти у всех верхние листья были изящно переплетены в виде креста. Тут мы с Анютой сообразили, как бездарно провели время на зеленой стоянке.
Между тем народ прибывал. Вокруг храма с терракотовой черепичной крышей собрались русские паломники, гречанки в черных тугих платьях, арабы. Приплясывая, взобрались вверх по каменистому склону эфиопы с трехконечными крестами, которые они поднимали и опускали в такт пению. Хлопотали, деловито пересекая церковный двор, священники. Ждали Патриарха Иерусалимского. С террасы, выложенной каменными плитами, был виден город.
Казалось, что он вырастает прямо из холма. Как грибы гигантской грибницы, прорезаются из сухой земли Иудеи дома с плоскими крышами, башни, круглый храмовый купол, — прорезаются и упорно ползут, боязливо прижимаясь друг к другу, вверх, к столбу горячего света. Их распахивают плугом, стирают с лица земли, раскидывая камни, а они снова и снова поднимаются, влекомые наверх неведомой силой. С верхушки Елеонской горы город казался таким близким, что казалось, протяни руку — и она обожжется о золотой купол, как об утюг.
Я склонилась над фонтаном и прыснула водой в разгоряченное лицо.
Мне все время казалось, что самое главное со мной все еще не произошло. Будто я что-то упустила, недослушала, недотянулась. Словно я должна была найти этот недосягаемый город, а он ускользал, распадался на фрагменты, как несложившийся пазл.
— Мама, — воскликнула Аня, — смотри, там мать Параскева.
И верно: в тесной группе монахинь Горенского монастыря шло несколько малоярославских сестер. Они частенько приезжают в Иерусалим по своим по-слушаниям.
Молодая монахиня, уловив свое имя, остановилась и весело заулыбалась нам навстречу. Впрочем, я не знаю возраста матери Параскевы, у монахов всегда молодые лица.
— А я знала, что вы придете на крестный ход! — сказала монахиня. Она отсоединила от толстой связки две пальмовые ветви и протянула нам: — Я правильно догадалась, что вам они понадобятся? Мы радостно приняли подарок, тронутые тем, что и здесь, вдали, так сказать, от родины, мы все равно находимся под покровительством родного монастыря.
— А вы к камню уже подходили? Вообще про него не знали? Идите скорее, вы еще успеете. — Мать Параскева показала рукой в сторону небольшой часовенки. — По преданию, на этот камень Господь ступил, чтобы сесть на ослика, на котором Он и вошел в Иерусалим.
— А интересно, — спросила Аня, — что случилось потом с осликом?
— Про ослика нигде не сказано, — развела руками монахиня, словно расстроилась, что жизненный путь такого знаменитого животного покрыт тайной.
— Известно только одно, — повеселев, вспомнила она. — Когда ученики накрыли спину ослика своими одеждами, то он загордился и решил, что это не ради Господа стараются они, а для того, чтобы его, ослика, украсить.
— В таком случае, — заметила я, — можно пред-положить, что судьба его, как у всякого гордеца, была незавидна.
Мать Параскева вздохнула, печалуясь, видно, и о зазнавшемся ослике, и о гордецах.
По толпе пробежала волна оживления.
— Пора, — сказала мать Параскева. И правда, двери храма отворились, и на пороге появился Патриарх Иерусалимский.
Стараясь не терять друг друга из виду, мы с дочкой двинулись вслед за всеми по дороге, ведущей в Иерусалим. «Сегодня мы кричим: “Осанна!” — думала я, — а завтра? Кто из нас завтра опять предаст Его: словом, делом или дурным помыслом?»
Сначала мы держались в первых рядах, а один раз даже каким-то загадочным образом забежали вперед, так что несколько минут наблюдали, как шли впереди густой колонны иерусалимский патриарх с владыкой Георгием, окруженные греческими священниками, которые, с пением и славословием, несли икону Спасителя. Потом мы, естественно, отстали. мимо мелькали наши друзья, разрозненно и парами, в какой-то момент появился Сергей, качнул нам одобрительно пальмовой ветвью и исчез впереди.
И тут нам по-настоящему повезло! Мы оказались рядом с нижегородскими батюшками как раз в тот момент, когда их греческие собратья взяли паузу.
Самый старший из них поднял высоко руку, и над примолкшей колонной, над кривыми улицами, над балконами, с которых, перегнувшись через перила, глазели на нас местные жители, разлился раскатистый волжский бас отца Андрея.
— Благословен грядый во имя Господне! — пели священники, а за ними как-то сразу сплотилась и запела вся их нижегородская команда. Чем-то они все были схожи между собой: крупные, широкоплечие, густобородые, с веселыми глазами. Коренные русаки.
