Мы покрутили головами: нет, водки не надо. Я надкусила уникальный бутерброд. Анатолий — так звали хозяина — следил за движением моего рта, словно я его оперировала.
— Вы правы, — вынесла я вердикт, — нужна водка!
— Сейчас вы будете ее иметь! — вскричал Анатолий и метнулся к барной стойке. Он передвигался, ловко лавируя круглым животом между столиков.
Лосось, намазанный розовым хреном, пылал во рту.
— Лосося я заказываю в Ирландии. Вы потыркайте, потыркайте его вилкой! Видите, какой упругий! Только у меня в Берлине такой лосось! — Анатолий развел руками. — Здесь, чтобы выжить, надо иметь то, чего ни у кого нет!
— А что вы в Москве ресторан не откроете? — спросила вторая Елена Константиновна.
— Предлагали, сто раз предлагали! Если я там открою бар и буду продавать только бутерброды, где лосося положу больше, чем хлеба, — да отбоя у меня не будет! Но не хочу! Это опять жену менять надо. Да и работал я в Москве. Снова крышу заводи, делись — надоело.
— Десерт не предлагать! — твердо заявила я.
— Это как без десерта! — заволновался Анатолий. — Вы больше никогда такого десерта не поедите! Я его делаю сорок лет!
— Ладно, но тогда пасты только полпорции.
— Лена! — Хозяин сложил руки на сердце, чуть откинулся, как бы оглядывая меня со стороны. — Когда вы так на меня смотрите, мне хочется сказать: «Я вас тоже люблю!»
Мы вышли пошатываясь.
Елена Константиновна вернулась на работу, а я двинулась вверх по Фридрихштрассе.
Девушки! Этой осенью будут носить рыжее! Джинсы, плащики, шарфы на шейках, кружочки на велосипедах, полоска, черный горошек, буковки на животе, парики, — хоть зонтик в руках волоки, но чтобы обязательно один мазок на тебе был огненный, солнечный, оранжевый!
Лично я буду есть апельсины!
На площади перед собором сверкал фонтан. Ребятишки скакали босиком в высоких струях, а вокруг, на траве, сидели, лежали, что-то ели, пили, болтали, обнимались, читали — все кому не лень. Я расстелила куртку, легла, раскинула руки, посмотрела на голубое берлинское небо и заснула.
Берлин тяжеловесен. Колонны, кариатиды, которые головами держат непосильные крыши, львы с грозными мордами,всего много, все большое, важное, все всерьез. Только немцы с их искренностью и прямотой могли назвать площадь, которая считается самой красивой в городе, Жандармской. В середине ее, кстати, прямо напротив театра и между двумя соборами, стоит, окруженный музами, Шиллер. То, что это музы, можно догадаться по предметам, которые они держат в руках, типа лиры. Других признаков нет. На их суровых лицах написано: no passaran, и они скорее составили бы окружение последних защитников Рейхстага, приди идея такого памятника в чью-то больную голову.
Посольство занимает практически целый квартал. Не перепутаешь. массивные квадратные коробки, прямые углы, блеклый серый цвет — узнаваемость стопроцентная. Разве что чисто и гладко не по-нашему, словно с плаката. Квартал советской мечты. Часто думаю: вот ходил по чистеньким гэдээровским улочкам известный гражданин, пил пиво без очереди и недолива и думал мучительно: но ведь можно же нормально, ведь можно...
Жизнь в свете чужой мечты. ну да ладно.
Но не Черемушки являет собой само здание посольства, отнюдь не Черемушки...
Оно стоит, как утес с золотыми колосками на могучих дверях, возвышаясь над не мелкими, кстати, окрестностями. Широкая дворцовая лестница устлана ковром. Купол потолка, круглый и недосягаемый, сравним высотой с Исаакием. Вторая Елена Константиновна, по роду занятий частый гость в посольстве, ведет меня по залам. Советская высокопарность немыслимая: огромные хрустальные люстры, театрально-багровые портьеры, золотые серпы пересекаются с молотами над каждым окном.
— Как давит, не правда ли, — заметила моя тезка.
— В этом, я полагаю, и состоял замысел. Подавить величием.
На столе мог бы сплясать ансамбль Моисеева.
— Обратите внимание: в российском посольстве на каждом углу гербы несуществующего государства. — Это замечание, конечно, отпускаю я. — Впрочем, здесь, наверное, ничего менять нельзя. Целостность удивительная: так и представляешь за этим столом людей во френчах. Памятник эпохи.
Зал, отведенный для пресс-конференции, мог, наверное, вместить всех журналистов Германии. Часть из них уже расставляла камеры, пила соки, рассматривала нашу подрывную литературу и болтала между собой.
Тема наша не острая: детский фестиваль, студенческий форум — я даже удивилась, как коллеги ухитрились продержаться и продержать нас два часа. Девушка из «Российской газеты» в квадратных очках, с квадратной челкой и квадратным диктофоном решительно, словно загоняя нас в угол вопросом на засыпку, спросила про бюджет. Высокая, худая, стриженная под ежа немка с жилистой шеей нашла все-таки, чем нас уесть:
— Все у вас всегда массовое, — зачитала она, глядя в блокнот, — а почему нет встреч между представителями интеллектуальной элиты?
Я немедленно предложила ей встретиться со мной. Ну чем я не элита?
Маленький седой господин с последнего ряда поведал про идею открытия музея эмиграции в Русском доме. Будь мы в Москве, я бы намекнула ему, что мы здесь про другое, но как остановить, когда тебе говорят про столетнего барона, который поддержал встречу Дворянского собрания по телефону, про Берлин — перекрестье на крестном пути русских изгнанников, про то, что все за, но никто не берется за дело...
Все шло благостно к концу, как вдруг журналист, который сидел почти у выхода, чем-то отдаленно напоминающий Кису Воробьянинова, подскочил и потребовал микрофон. Говорил он долго. Седые волосы клочьями стояли на висках, просвечивая насквозь. Ухватившись за стул, свободной рукой, сжатой в кулак, он гневно рубил воздух. Хриплая немецкая речь время от времени прерывалась русскими словами, и мы вздрагивали: «Путин! Путин! молодежь!» Потом почему-то мелькнуло слово «Академгородок».
«Ну все, — подумала я, — сейчас он вытащит из кармана балаклаву».
Гордо тряхнув головой, Киса сел.
Я обернулась к переводчику.
Не отрывая глаз от бумажки, куда быстрыми закорючками фиксировал реперные слова, он подтянул к себе микрофон и забубнил монотонно:
— Недостаточное внимание к профессиональному образованию...
Новый костюм, по-моему, смотрелся неплохо.
ОДИН ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ ОБЕРБУРГОМИСТРА
На брусчатой мостовой перед Ратушей два молодых человека устанавливали камеру. Один прилаживал треногу, а другой, ежеминутно оборачиваясь на здание с золотой кружевной решеткой на высоком крыльце, поправлял объективы, выравнивал, видимо, дистанцию.
Мы с Андреем сидели за деревянным столом уличного кафе, изучая меню.
— Что тут думать? — нетерпеливо сказал мой друг. — Сосиски и пиво! мы же в Германии, в конце концов!
Дверь, над которой золотом сверкал герб города Бонна, распахнулась, и оттуда появился господин с седой шевелюрой. Быстро сбежав по ступенькам, он подошел к журналистам, и они начали оживленно беседовать, все время указывая руками в сторону лебеди-ной красоты Ратуши.
— Охранник, наверное, — заметила я и, выудив из кастрюльки белую сардельку, добавила с солидарной желчью: — небось съемки запрещает.
Андрей поставил кружку и обернулся через плечо:
— Да это бургомистр! Ты что, не помнишь, он сегодня на этом же месте детский фестиваль открывал!
— Может быть, — неуверенно согласилась я, — мне немцы, как китайцы, все на одно лицо.
— Помнишь, он еще сказал, что особенно рад приезду детей из России, потому что он учитель и до того, как его избрали бургомистром, тридцать лет преподавал в школе.
— Ну у тебя и память на лица!
— Да не обратил бы внимания, но я его третий раз вижу, — не попадаясь на лесть, признался Андрей и продолжил: — Рассказываю: утром пью здесь кофе, смотрю — по площади бредет мужичок в желтом костюме, а в руке — бумажный пакетик с завтраком. Подходит к Ратуше, достает ключ, открывает эту роскошную дверь — и внутрь. Я еще лениво так подумал: поздновато у них охрана на работу приходит. А на открытии фестиваля подошел к сцене перед Ратушей, глядь, а рядом с нашим послом тот самый мужичок, которого я утром видел! ну, думаю, ничего себе!
Андрей заерзал на стуле, привлекая внимание официанта, и поднял руку с пустой кружкой, словно просился к доске.
Тем временем оператор и журналист закончили возню с техникой. Обербургомистр еще что-то сказал и, развернувшись, заспешил обратно. Из Ратуши выбежала барышня с бумагами, сунула их журналистам и нырнула обратно. Камера застрекотала.
Лавочки на рыночной площади закрывались одна за другой, словно дверцы на часах с кукушкой. Ходяче-го народу становилось все меньше, зато количество сидящего за столиками, уставленными по периметру почти без перерыва, прибавлялось и прибавлялось.
Дверь над крыльцом снова отворилась. мы замерли, как в театре перед финальной сценой.
— Смотри, — вскричала я, — смотри, это опять бургомистр!
Признаюсь, подобный шок я переживала только однажды, когда дочкин кролик запрыгнул ко мне в постель и начал хлебать кофе из моей чашечки. Бургомистр спускался по лестнице, рассеянно глядя по сторонам. В левой руке он держал знакомый пакетик, а в правой, перекинув через плечо, нес чехол с костюмом.
Андрей хлопнул кружкой об стол и гневно произнес:
— Где мигалка?! Где бронированные автомобили? Где вооруженная до зубов охрана, помощники с портфелями и три секретарши?
— Где, — подхватила я, — верные слоны и махараджи? Где слуги с опахалами и ковровая дорожка?
— Ты можешь себе представить, чтобы у нас мэр какого-нибудь Урюпинска сам за ручку двери взялся?
Андрей горько помотал головой:
— И эти люди почти выиграли у нас войну!
— Ведь не выиграли, — примирительно заметила я.
— ну, — сказал Андрей, поднимая кружку, — за победу!
КАРЛОВЫ СОЛЕНЫЕ ВАРЫ
Минеральными водами здесь лечат все
На берегу речки Теплой
Первый раз я была в Карловых Варах лет десять назад. В памяти остался обшарпанный городок с коробками санаториев и ветхими фасадами со следами былой красоты на изящных изгибах. Грустные витрины с россыпью старомодных гранатов и ряды розовых поильников. Вчера вышла на набережную и ахнула: роскошный рождественский город, занесенный на берега Теплой речки прямо из сказок Гауфа. Говорят, что все скуплено и отстроено на русские капиталы. Ну, хоть какая-то польза.
Косметика на минеральных водах. на пиве. На овсе. Под стеклом на витрине покрытые красной крупной ржавчиной предметы: кувшинчики, проволочные розы, камешки. Их бросают в источник, и они мгновенно обрастают шкуркой из минеральных солей.
В регистратуре на столе папка с надписью: «pre-piski».
Ванна — купель (koupelna).
Больница — немощница (nemocnice).
Низкий сезон. Мужественные лица горняков и пышные формы в тугих леггинсах.
В ресторане. Шведский стол.
— Это у вас синенькие? — спрашивает дама у официанта, показывая на ровные запеченные кружочки.
— Нет, мадам, это баклажаны.
Гостиницы, рестораны полузакрыты, все ремонтируется, чистится, даже источники огорожены на реконструкцию. Ключевая точка городка — фонтангейзер, вокруг которого сидят отдыхающие с сосредоточенными лицами и добросовестно дышат полезными ионами. Фонтан накрыт коробкой — единственный осколок советской архитектуры «стекла и бетона», и нет таксиста, который не пересказал бы историю, как красивую чугунную галерею, прежде украшавшую набережную, разобрали для ремонта, но тут пришла советская власть, и решетку с тех пор никто не видел. Реденький снежок, ледяные ветви над фонтанами, терпкое горячее вино в круглых металлических бочках. Вредные взбитые сливки и тепловатая полезная вода.
Цены в знаменитых чешских пивных такие, что хочется кусать не только колбаски, но и локти. Втроем обедаем в загородном кафе с видом на скалы — мечту альпиниста — и речку с горной форелью, немереное количество сосисок на закуску, гуляш, галушки, шкварки, жареный сыр с белой плесенью, короче, 8 блюд и 5 кружек живого пива Гамбринус — 40 евро! В Москве на эти деньги можно перекусить в «Крошке-картошке».
Местные все говорят по-русски с милым пришепетыванием — видно, что воспоминания о раздавлен-ной Пражской весне и советских танках на Вацлавской дороге ушли в историю и на бизнес не распространяются.
Только дизайн чешских гранатов, выложенных на каждой второй витрине, остался старомодным. Ну должно же что-то оставаться непоколебимым и независимым от смены режимов. Пусть это будут дамские украшения!
Снежная чепица
Потеряла шапчонку. Бежевенькая, мягкого цыплячьего мохера. Ее можно было таскать в кармане, извлекая изредка немнущийся пушистый комочек, и натягивать на замерзшие уши. Наверное, забыла в такси. Или в ресторане с низкими арочными потолками, где пили кофе по-венски и желтый яичный ликер.
Снег за окном падал медленно и тягуче, кружевной занавесью отделяя нас от площади, как от сцены. Узкие высокие дома, разноцветные, с завитками на угловатых крышах, темными балками и низко прилепившимися к стенам балконами, стояли, как декорация к зимней сказке.
...В винарне с матовым граммофоном на витрине, деревянной лесенкой и резным шкафом потягивает грог Дроссельмейстер в застекленном эркере, облокотившись на подоконник с геранью, маша мечтает о прекрасном Щелкунчике, а Крысиный Король ждет своего выхода с кружкой Гамбринуса в пивной на углу. По заснеженной площади бегут мальчишки с саночками, последний, в зеленом колпачке с кисточкой, отстает, оборачивается на скрип полозьев — да это Кай! А снежинки липнут к стеклу и растут, растут... Заблуждается тот, кто путешествует летом. Рождественская Чехия прекрасна.
Укрывшись выданным в гостинице зонтом, мы бредем по улочкам средневекового городка Хеб. Дома, видно, от старости — еще бы, они здесь с XI века — чуть кренятся, словно опираясь друг на друга. Пограничная крепость построена из черного вулканического камня. Маленькая, с сожженной в неведомых нам сражениях крышей и деревянным мостом через ров, она выглядит будто и не уходила на пенсию. Вулкан, кстати, не просто достопримечательность, типа последний действующий вулкан в Европе, но местный природный ресурс. Грязи, которые каким-то сложным образом возникают вокруг него, развозят по всем окрестным санаториям, по всем Лазням — Франтишковым, Марианским, да, подозреваю, и знаменитые карловарские воды обязаны своим происхождением именно ему. Народу на улицах почти нет. Лишь редко пробежит с деловым видом местный житель, надвинув на лицо капюшон, или прошествует пятнистая такса, волоча на поводке закутанную шарфом хозяйку. магазинчики закрыты, на витринах блестят ряды не востребованных до весны поильников. Ветер раскачивает вывеску над входом в зеленый узорный дом с высокой, выступающей, как скворечник, мансардой: «У ката». В этом доме коротал свои дни последний городской палач. Говорят, что «кат» после указа об отмене смертной казни, навеки лишившего его и его потомство честного куска кнедлика, был приглашен на службу к Меттерниху, всесильному венскому министру, с целью составить коллекцию редкостей — кунсткамеру. Дом с тяжелыми, почти кремлевскими, стенами и маленькими, похожими на бойницы, окошками — вовсе не крепость, а старинное зернохранилище, в котором при осаде прятались горожане. Собор с высоченными башнями, арки в конце гибких улочек, стрельчатые решетки, кофейни со ступеньками вниз, горячее вино со вкусом гвоздики — и снег, снег, снег.
— Вы правы, — вынесла я вердикт, — нужна водка!
— Сейчас вы будете ее иметь! — вскричал Анатолий и метнулся к барной стойке. Он передвигался, ловко лавируя круглым животом между столиков.
Лосось, намазанный розовым хреном, пылал во рту.
— Лосося я заказываю в Ирландии. Вы потыркайте, потыркайте его вилкой! Видите, какой упругий! Только у меня в Берлине такой лосось! — Анатолий развел руками. — Здесь, чтобы выжить, надо иметь то, чего ни у кого нет!
— А что вы в Москве ресторан не откроете? — спросила вторая Елена Константиновна.
— Предлагали, сто раз предлагали! Если я там открою бар и буду продавать только бутерброды, где лосося положу больше, чем хлеба, — да отбоя у меня не будет! Но не хочу! Это опять жену менять надо. Да и работал я в Москве. Снова крышу заводи, делись — надоело.
— Десерт не предлагать! — твердо заявила я.
— Это как без десерта! — заволновался Анатолий. — Вы больше никогда такого десерта не поедите! Я его делаю сорок лет!
— Ладно, но тогда пасты только полпорции.
— Лена! — Хозяин сложил руки на сердце, чуть откинулся, как бы оглядывая меня со стороны. — Когда вы так на меня смотрите, мне хочется сказать: «Я вас тоже люблю!»
Мы вышли пошатываясь.
Елена Константиновна вернулась на работу, а я двинулась вверх по Фридрихштрассе.
Девушки! Этой осенью будут носить рыжее! Джинсы, плащики, шарфы на шейках, кружочки на велосипедах, полоска, черный горошек, буковки на животе, парики, — хоть зонтик в руках волоки, но чтобы обязательно один мазок на тебе был огненный, солнечный, оранжевый!
Лично я буду есть апельсины!
На площади перед собором сверкал фонтан. Ребятишки скакали босиком в высоких струях, а вокруг, на траве, сидели, лежали, что-то ели, пили, болтали, обнимались, читали — все кому не лень. Я расстелила куртку, легла, раскинула руки, посмотрела на голубое берлинское небо и заснула.
Берлин тяжеловесен. Колонны, кариатиды, которые головами держат непосильные крыши, львы с грозными мордами,всего много, все большое, важное, все всерьез. Только немцы с их искренностью и прямотой могли назвать площадь, которая считается самой красивой в городе, Жандармской. В середине ее, кстати, прямо напротив театра и между двумя соборами, стоит, окруженный музами, Шиллер. То, что это музы, можно догадаться по предметам, которые они держат в руках, типа лиры. Других признаков нет. На их суровых лицах написано: no passaran, и они скорее составили бы окружение последних защитников Рейхстага, приди идея такого памятника в чью-то больную голову.
Посольство занимает практически целый квартал. Не перепутаешь. массивные квадратные коробки, прямые углы, блеклый серый цвет — узнаваемость стопроцентная. Разве что чисто и гладко не по-нашему, словно с плаката. Квартал советской мечты. Часто думаю: вот ходил по чистеньким гэдээровским улочкам известный гражданин, пил пиво без очереди и недолива и думал мучительно: но ведь можно же нормально, ведь можно...
Жизнь в свете чужой мечты. ну да ладно.
Но не Черемушки являет собой само здание посольства, отнюдь не Черемушки...
Оно стоит, как утес с золотыми колосками на могучих дверях, возвышаясь над не мелкими, кстати, окрестностями. Широкая дворцовая лестница устлана ковром. Купол потолка, круглый и недосягаемый, сравним высотой с Исаакием. Вторая Елена Константиновна, по роду занятий частый гость в посольстве, ведет меня по залам. Советская высокопарность немыслимая: огромные хрустальные люстры, театрально-багровые портьеры, золотые серпы пересекаются с молотами над каждым окном.
— Как давит, не правда ли, — заметила моя тезка.
— В этом, я полагаю, и состоял замысел. Подавить величием.
На столе мог бы сплясать ансамбль Моисеева.
— Обратите внимание: в российском посольстве на каждом углу гербы несуществующего государства. — Это замечание, конечно, отпускаю я. — Впрочем, здесь, наверное, ничего менять нельзя. Целостность удивительная: так и представляешь за этим столом людей во френчах. Памятник эпохи.
Зал, отведенный для пресс-конференции, мог, наверное, вместить всех журналистов Германии. Часть из них уже расставляла камеры, пила соки, рассматривала нашу подрывную литературу и болтала между собой.
Тема наша не острая: детский фестиваль, студенческий форум — я даже удивилась, как коллеги ухитрились продержаться и продержать нас два часа. Девушка из «Российской газеты» в квадратных очках, с квадратной челкой и квадратным диктофоном решительно, словно загоняя нас в угол вопросом на засыпку, спросила про бюджет. Высокая, худая, стриженная под ежа немка с жилистой шеей нашла все-таки, чем нас уесть:
— Все у вас всегда массовое, — зачитала она, глядя в блокнот, — а почему нет встреч между представителями интеллектуальной элиты?
Я немедленно предложила ей встретиться со мной. Ну чем я не элита?
Маленький седой господин с последнего ряда поведал про идею открытия музея эмиграции в Русском доме. Будь мы в Москве, я бы намекнула ему, что мы здесь про другое, но как остановить, когда тебе говорят про столетнего барона, который поддержал встречу Дворянского собрания по телефону, про Берлин — перекрестье на крестном пути русских изгнанников, про то, что все за, но никто не берется за дело...
Все шло благостно к концу, как вдруг журналист, который сидел почти у выхода, чем-то отдаленно напоминающий Кису Воробьянинова, подскочил и потребовал микрофон. Говорил он долго. Седые волосы клочьями стояли на висках, просвечивая насквозь. Ухватившись за стул, свободной рукой, сжатой в кулак, он гневно рубил воздух. Хриплая немецкая речь время от времени прерывалась русскими словами, и мы вздрагивали: «Путин! Путин! молодежь!» Потом почему-то мелькнуло слово «Академгородок».
«Ну все, — подумала я, — сейчас он вытащит из кармана балаклаву».
Гордо тряхнув головой, Киса сел.
Я обернулась к переводчику.
Не отрывая глаз от бумажки, куда быстрыми закорючками фиксировал реперные слова, он подтянул к себе микрофон и забубнил монотонно:
— Недостаточное внимание к профессиональному образованию...
Новый костюм, по-моему, смотрелся неплохо.
ОДИН ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ ОБЕРБУРГОМИСТРА
На брусчатой мостовой перед Ратушей два молодых человека устанавливали камеру. Один прилаживал треногу, а другой, ежеминутно оборачиваясь на здание с золотой кружевной решеткой на высоком крыльце, поправлял объективы, выравнивал, видимо, дистанцию.
Мы с Андреем сидели за деревянным столом уличного кафе, изучая меню.
— Что тут думать? — нетерпеливо сказал мой друг. — Сосиски и пиво! мы же в Германии, в конце концов!
Дверь, над которой золотом сверкал герб города Бонна, распахнулась, и оттуда появился господин с седой шевелюрой. Быстро сбежав по ступенькам, он подошел к журналистам, и они начали оживленно беседовать, все время указывая руками в сторону лебеди-ной красоты Ратуши.
— Охранник, наверное, — заметила я и, выудив из кастрюльки белую сардельку, добавила с солидарной желчью: — небось съемки запрещает.
Андрей поставил кружку и обернулся через плечо:
— Да это бургомистр! Ты что, не помнишь, он сегодня на этом же месте детский фестиваль открывал!
— Может быть, — неуверенно согласилась я, — мне немцы, как китайцы, все на одно лицо.
— Помнишь, он еще сказал, что особенно рад приезду детей из России, потому что он учитель и до того, как его избрали бургомистром, тридцать лет преподавал в школе.
— Ну у тебя и память на лица!
— Да не обратил бы внимания, но я его третий раз вижу, — не попадаясь на лесть, признался Андрей и продолжил: — Рассказываю: утром пью здесь кофе, смотрю — по площади бредет мужичок в желтом костюме, а в руке — бумажный пакетик с завтраком. Подходит к Ратуше, достает ключ, открывает эту роскошную дверь — и внутрь. Я еще лениво так подумал: поздновато у них охрана на работу приходит. А на открытии фестиваля подошел к сцене перед Ратушей, глядь, а рядом с нашим послом тот самый мужичок, которого я утром видел! ну, думаю, ничего себе!
Андрей заерзал на стуле, привлекая внимание официанта, и поднял руку с пустой кружкой, словно просился к доске.
Тем временем оператор и журналист закончили возню с техникой. Обербургомистр еще что-то сказал и, развернувшись, заспешил обратно. Из Ратуши выбежала барышня с бумагами, сунула их журналистам и нырнула обратно. Камера застрекотала.
Лавочки на рыночной площади закрывались одна за другой, словно дверцы на часах с кукушкой. Ходяче-го народу становилось все меньше, зато количество сидящего за столиками, уставленными по периметру почти без перерыва, прибавлялось и прибавлялось.
Дверь над крыльцом снова отворилась. мы замерли, как в театре перед финальной сценой.
— Смотри, — вскричала я, — смотри, это опять бургомистр!
Признаюсь, подобный шок я переживала только однажды, когда дочкин кролик запрыгнул ко мне в постель и начал хлебать кофе из моей чашечки. Бургомистр спускался по лестнице, рассеянно глядя по сторонам. В левой руке он держал знакомый пакетик, а в правой, перекинув через плечо, нес чехол с костюмом.
Андрей хлопнул кружкой об стол и гневно произнес:
— Где мигалка?! Где бронированные автомобили? Где вооруженная до зубов охрана, помощники с портфелями и три секретарши?
— Где, — подхватила я, — верные слоны и махараджи? Где слуги с опахалами и ковровая дорожка?
— Ты можешь себе представить, чтобы у нас мэр какого-нибудь Урюпинска сам за ручку двери взялся?
Андрей горько помотал головой:
— И эти люди почти выиграли у нас войну!
— Ведь не выиграли, — примирительно заметила я.
— ну, — сказал Андрей, поднимая кружку, — за победу!
КАРЛОВЫ СОЛЕНЫЕ ВАРЫ
Минеральными водами здесь лечат все
Глава 1
На берегу речки Теплой
Первый раз я была в Карловых Варах лет десять назад. В памяти остался обшарпанный городок с коробками санаториев и ветхими фасадами со следами былой красоты на изящных изгибах. Грустные витрины с россыпью старомодных гранатов и ряды розовых поильников. Вчера вышла на набережную и ахнула: роскошный рождественский город, занесенный на берега Теплой речки прямо из сказок Гауфа. Говорят, что все скуплено и отстроено на русские капиталы. Ну, хоть какая-то польза.
Косметика на минеральных водах. на пиве. На овсе. Под стеклом на витрине покрытые красной крупной ржавчиной предметы: кувшинчики, проволочные розы, камешки. Их бросают в источник, и они мгновенно обрастают шкуркой из минеральных солей.
В регистратуре на столе папка с надписью: «pre-piski».
Ванна — купель (koupelna).
Больница — немощница (nemocnice).
Низкий сезон. Мужественные лица горняков и пышные формы в тугих леггинсах.
В ресторане. Шведский стол.
— Это у вас синенькие? — спрашивает дама у официанта, показывая на ровные запеченные кружочки.
— Нет, мадам, это баклажаны.
Гостиницы, рестораны полузакрыты, все ремонтируется, чистится, даже источники огорожены на реконструкцию. Ключевая точка городка — фонтангейзер, вокруг которого сидят отдыхающие с сосредоточенными лицами и добросовестно дышат полезными ионами. Фонтан накрыт коробкой — единственный осколок советской архитектуры «стекла и бетона», и нет таксиста, который не пересказал бы историю, как красивую чугунную галерею, прежде украшавшую набережную, разобрали для ремонта, но тут пришла советская власть, и решетку с тех пор никто не видел. Реденький снежок, ледяные ветви над фонтанами, терпкое горячее вино в круглых металлических бочках. Вредные взбитые сливки и тепловатая полезная вода.
Цены в знаменитых чешских пивных такие, что хочется кусать не только колбаски, но и локти. Втроем обедаем в загородном кафе с видом на скалы — мечту альпиниста — и речку с горной форелью, немереное количество сосисок на закуску, гуляш, галушки, шкварки, жареный сыр с белой плесенью, короче, 8 блюд и 5 кружек живого пива Гамбринус — 40 евро! В Москве на эти деньги можно перекусить в «Крошке-картошке».
Местные все говорят по-русски с милым пришепетыванием — видно, что воспоминания о раздавлен-ной Пражской весне и советских танках на Вацлавской дороге ушли в историю и на бизнес не распространяются.
Только дизайн чешских гранатов, выложенных на каждой второй витрине, остался старомодным. Ну должно же что-то оставаться непоколебимым и независимым от смены режимов. Пусть это будут дамские украшения!
Глава 2
Снежная чепица
Потеряла шапчонку. Бежевенькая, мягкого цыплячьего мохера. Ее можно было таскать в кармане, извлекая изредка немнущийся пушистый комочек, и натягивать на замерзшие уши. Наверное, забыла в такси. Или в ресторане с низкими арочными потолками, где пили кофе по-венски и желтый яичный ликер.
Снег за окном падал медленно и тягуче, кружевной занавесью отделяя нас от площади, как от сцены. Узкие высокие дома, разноцветные, с завитками на угловатых крышах, темными балками и низко прилепившимися к стенам балконами, стояли, как декорация к зимней сказке.
...В винарне с матовым граммофоном на витрине, деревянной лесенкой и резным шкафом потягивает грог Дроссельмейстер в застекленном эркере, облокотившись на подоконник с геранью, маша мечтает о прекрасном Щелкунчике, а Крысиный Король ждет своего выхода с кружкой Гамбринуса в пивной на углу. По заснеженной площади бегут мальчишки с саночками, последний, в зеленом колпачке с кисточкой, отстает, оборачивается на скрип полозьев — да это Кай! А снежинки липнут к стеклу и растут, растут... Заблуждается тот, кто путешествует летом. Рождественская Чехия прекрасна.
Укрывшись выданным в гостинице зонтом, мы бредем по улочкам средневекового городка Хеб. Дома, видно, от старости — еще бы, они здесь с XI века — чуть кренятся, словно опираясь друг на друга. Пограничная крепость построена из черного вулканического камня. Маленькая, с сожженной в неведомых нам сражениях крышей и деревянным мостом через ров, она выглядит будто и не уходила на пенсию. Вулкан, кстати, не просто достопримечательность, типа последний действующий вулкан в Европе, но местный природный ресурс. Грязи, которые каким-то сложным образом возникают вокруг него, развозят по всем окрестным санаториям, по всем Лазням — Франтишковым, Марианским, да, подозреваю, и знаменитые карловарские воды обязаны своим происхождением именно ему. Народу на улицах почти нет. Лишь редко пробежит с деловым видом местный житель, надвинув на лицо капюшон, или прошествует пятнистая такса, волоча на поводке закутанную шарфом хозяйку. магазинчики закрыты, на витринах блестят ряды не востребованных до весны поильников. Ветер раскачивает вывеску над входом в зеленый узорный дом с высокой, выступающей, как скворечник, мансардой: «У ката». В этом доме коротал свои дни последний городской палач. Говорят, что «кат» после указа об отмене смертной казни, навеки лишившего его и его потомство честного куска кнедлика, был приглашен на службу к Меттерниху, всесильному венскому министру, с целью составить коллекцию редкостей — кунсткамеру. Дом с тяжелыми, почти кремлевскими, стенами и маленькими, похожими на бойницы, окошками — вовсе не крепость, а старинное зернохранилище, в котором при осаде прятались горожане. Собор с высоченными башнями, арки в конце гибких улочек, стрельчатые решетки, кофейни со ступеньками вниз, горячее вино со вкусом гвоздики — и снег, снег, снег.
