Скорее всего, сделал он это не до, а уже после расстрела демонстрации: не зря же он упомянул почтово-телеграфную забастовку, благодаря которой кляуза закономерно могла припоздниться в пути. Но действия губернатора высочайшего осуждения не получили. А теперь, когда на сцене появился ещё и святой родственник погибшего, прокурор испугался, что кляуза может сыграть не на пользу, а во вред, и поспешил повиниться и изложить свою версию событий.
Такие игры Лютову были хорошо знакомы.
— Почему сразу донос? — Поморщился от неприятного слова прокурор. — Я лишь дал сигнал, шифрованную телеграмму обер-прокурору сената, и копию министру юстиции. Я не знал, как поступить и просил их дальнейших указаний.
— Которых не последовало.
— Не последовало, — вздохнул прокурор. — Не знаю, что и думать. Не хочется подозревать телеграфистов в саботаже.
— Понимаю вас, — Лютов заложил руки за спину и вновь отвернулся к окну: показал, что нет, он не сердится, и разговор окончен. — Непростая ситуация. Вы сделали, что могли.
— Благодарю, — сказал прокурор с облегчением, будто получил пастырское отпущение, и ушёл.
Лютов же какое-то время покрутил в уме его показания и слова полицмейстера: они не сходились. С чего бы кровожадному губернатору в ситуации, когда ему докладывают о народном возмущении, настолько сильном, что ближайший круг ждёт разгрома и готовит пути отхода, отказываться от охраны и ехать куда-то в одиночестве? Ни один из рассказчиков не врал напрямую, и оба чего-то боялись. А ещё видели в Лютове фигуру явно большей значимости, чем он сам себя считал.
Впрочем, разбираться с пауками в банке — не его дело. Вскоре он уедет в Петербург, а затем вернётся в Чёрную Нильскую пустынь, и забудет о Карахове.
Он вошёл в переполненный храм как обычный прихожанин.
Он надеялся на тесноту и темноту траура: скрытые в главном куполе зеркала развернули так, что солнечные лучи безжалостно жарким столбом падали лишь на солею и бутоны золотых лилий священного пруда за ней. Островок алтаря оставался пока в тени, а резные перила моста к нему укрыли крепом. Наос же освещался одними только багровыми отсветами лампад в нишах перед терафимами: светильники с красными стёклами были приспущены на длинных цепях пониже, так, чтобы искусно выточенные лики благих покровителей глядели на собравшийся люд с мрачной суровостью.
Он хотел послушать, как дышат они — те, что пришли на его проповедь. Уловить по шепоту и тихому перестуку сердец, по невольным движениям рук и сутулости плеч — чего ждали они от него, какую их жажду он должен был утолить.
В родной Чёрной Нильской пустыни давно привыкли к этой его причуде, и лишь опускали взгляды, стараясь не замечать святого среди себя, пока он, в мирском платье, желавший казаться неузнанным бродил будто бы в поисках места. Но в караховском Соборе Митры Семилучного вышло иначе: толпа толкалась, давилась, но расступалась перед ним, глядела молча, настороженно и жадно, с благоговейным голодом до чудес. Пурпурные ответы очерчивали измождённые сосредоточенные лица, окружавшие его.
Лютов понял, что зря здесь появился, и надо идти в ризницу. Он двинулся было вперёд, через зал, решив не волновать толпу отступлением в притвор — странно было бы, если б святой сбежал из храма. Но не успел Лютов сделать и трёх шагов, как перед ним вынырнул кто-то, опустился на колено, ожидая благословения. Отчего-то это оказался молодой мужчина, да ещё горожанин, с холёными щеками и в блестяще начищенной обуви — Лютов привык, что первыми всегда идут к нему хрупкие святомолицы в скромных платках, а мужики позади. Всё в Карахове жило своими, особыми правилами.
Лютов сотворил солярный круг и коснулся непокрытой головы, позволяя мужчине встать. Тот поднялся, сияя гордой радостью, а следом за ним уже опускался перед святым другой — такой же благополучный, крепкий, полный сил. Лютов чуял тихую покорность усталых от каждодневной работы людей вокруг, что уступали молодцам первенство в очереди. Кто они, сыновья лучших людей города? Слишком молоды, чтобы самим заслужить добрые имена; впрочем, Лютов не исключал, что и здесь просто отстал от новой эпохи.
К ризнице он шёл долго, и, может быть, не успел бы дойти вовремя вовсе, если бы в конце концов не окружили его четверо служек в птичьих масках. Для Лютова и это было в новинку — защищаться от паствы ему бы никогда в голову не пришло. Но обстоятельства действительно того требовали: день опять выдался душный, а храм всё заполнялся и заполнялся; весь Карахов пришёл поглядеть на заезжего святого. Затягивать с богослужением никак нельзя.
Собственного облачения Лютов не привёз — как-то не подумал, что понадобится. Всё-таки ехал он в Карахов по делу исключительно мирскому, и ехал налегке — а расшитые звёздами и волчьими следами ризы и золотой венец не бросишь так просто в походный саквояж со сменным бельём. Ещё утром он предупредил об этом затруднении преосвященного Мисаила, и для гостя отыскали белую с серебром фелонь и омофор — благим, в отличие от смертного клира, не вменялось в обязанность носить цвет одежд сообразно поводу. И головного убора им не требовалось, тот только мешал бы радужному сиянию нимба.
Как только переоблачённый Лютов занял место подле епископа, в канавке-писцине, что отделяла алтарную часть храма от наоса и питала водой пруд, с едва слышными щелчками часовых механизмов золотые лилии распустили лепестки. Хороши в Карахове ювелиры, щедры жертвователи.
Пели красиво. Лютов слушал, прикрыв глаза в слепящем потоке света, и, ожидая, когда придёт его пора вступить на амвон, вновь обратился всеми чувствами своими к толпе мирян. Он ловил каждый голос в нестройном хоре, когда прихожане отвечали положенными восклицаниями на ритуальное вопрошание священника. Подмечал, как постепенно сияние душ человеческих очищалось от мутной усталости и тусклой настороженности, как разливалась по рядам соборная сплочённость. Лютов радовался, повторял про себя: да поможет всем Сол, да ниспошлёт покой и отдых измученным тьмой чадам своим.
Однако много было и молчаливых. Их Лютов замечал тоже, не удивляясь: сегодня в храм пришли и те, кто бывал на службах разве что по большим праздникам, и оттого не утруждал свою память заучиванием песнопений. Лютов надеялся, что и их души тронет тепло единения, творимое общей молитвой, что и они вспомнят, каково это — ощутить ласковое прикосновение Отца небесного.
И вновь внимание благого обратилось на группу молодых, радостных мужчин в первых рядах. Они пели в унисон хорошо поставленными голосами, и будто красовались своей верностью перед солнцем. Лютов никак не мог разгадать, кто же они: какие-то слишком уж нарочитые у них манеры, хотя и актёрской неискренности в них не было. Будто подослал кто этих молодцев — только вот кто и зачем? Толпу создавать не пришлось, она и сама собралась. В филёры, каковых полицмейстер обещал организовать для охраны Лютова, они не годились, ведь тогда бы они должны были рассредоточиться по залу и не привлекать к себе внимания. Опытному глазу по выправке было видно, что это штатские, так что и переодетыми жандармами они быть не могли. Может, местные староверы пришли святого послушать? Тогда где же их старшее поколение, почему тут только молодёжь?
Но вот преосвященный Мисаил подал знак, и Лютов выступил вперёд. Единым вздохом приветствовали прихожане вспыхнувшее вокруг головы святого радужное гало.
Подобрать притчу для проповеди было непросто. Всё утро Лютов провёл в библиотеке, поначалу даже не зная, как подступиться к задаче: его, хищника и офицера, просили объяснить, почему давать отпор врагу — плохо. Лютову, сыну Духа-волчицы, малопонятны и не близки были концепции мирных философий. Он ценил жизни людские и прочих существ, не любил насилие пустое, излишнее; но одно дело — осудить за бессмысленно пролитую кровь, и совсем другое — оставить борьбу вовсе.
Лютов не разделял взгляды Толстого, но понимал, отчего граф бросился в нравственные искания: он и сам терялся порой, как примирить совесть с реальностью. Толстой ход своих мыслей завернул в неприемлемом для Лютова направлении, но выходило у него складно, части народа нравилось. Можно было попросить Фокина, и тот наверняка подсказал бы парочку подходящих мест из графских рассуждений. Но Лютов отказался от такого жульничества.
Ему было важно найти собственные слова, ответить не столько пастве, сколько себе на старый, давно мучивший его вопрос.
Лютов хорошо знал историю культа, которому служил: какое уж тут ненасилие, когда половина мистерий Митры в иносказательных формах отыгрывала мотив убийства. На жертвоприношении как на краеугольном камне выстраивалась основа отношений человека с Богом, смертного со святым, землепашца с воином. Только застывший идеальный мир-мгновение могло быть свободно от врагов и напастей, а подвластная времени реальность дышала борьбой. Чтобы одни люди могли жить спокойно и праведно, другие должны были взять оружие и заступиться за них — никак иначе.
Но в Карахове этот старый уговор о защите был попран. Как оправдать такое?
Забавно, но именно прошлое Карахова подсказало Лютову решение. В библиотеке благому удачно попался сборник сказаний местных степняков, собранных монахами и снабжённых комментариями какого-то малоизвестного теолога. Там-то и нашлась легенда, на основе которой Лютов сложил сегодняшнюю притчу.
“Жили в степи два брата с отцом. Пока отец, славный воин, был в силе, ничего они не боялись. Но однажды нашла на него болезнь, и надолго слёг он в постель.
Прознал о том Враг. В тёмный час осадили дом бесы, и не было им числа. Трудно пришлось братьям, едва справлялись они, привыкшие к надёжности отцовской руки. Но отец не мог им помочь, лишь наказал старшему запереть двери и окна и держать оборону, а младшему седлать коня и скакать за подмогой.
Долго пришлось стоять старшему в одиночку, а ночь всё не кончалась. С каждым часом старший терял силы и веру в то, что младший вернётся.
Почуяв это, заговорил со старшим бес:
— Ты юн, ты не противник нам. Скоро сломаем мы твои замки и засовы, и тогда оба вы погибнете страшной смертью, твой отец и ты. Мы переломаем вам кости и разбросаем по степи, и пропитаем ваше мясо ядом, какого избегает и зверь, и птица, и огонь. Так что не получите вы правильного погребения. Но ты можешь спасти свою жизнь и отцовскую честь: если ты избавишь его от предстоящих мучений собственной рукой, убъёшь его со всем почтением, то мы оставим ваш дом и ваш скот в целости, и никто из нас не тронет тебя.
Старший понурил голову: угасла в нём надежда, сменившись страхом. Он стребовал с беса клятву, и тот её принёс. Старший отпер дверь, чтоб скрепить клятву касанием рук, и бес, сдержав слово, не переступил порога — только его метка осталась у старшего на ладони.
С тяжёлым сердцем старший поднял руку на отца своего и одним ударом подарил лёгкую смерть. В тот же миг захохотало бесовское воинство и унеслось прочь, оставив и дом, и скот, и старшего в целости, потому как наступил рассветный час.
С первыми лучами прискакал домой младший брат, он привёл многочисленное ополчение. Но не застал он ни вражеского войска, ни родных: в доме он нашёл тело убитого отца и убийцу — Проклятого, меченого знаком на ладони. Не признал младший в Проклятом старшего, немедля убил его — и запятнал себя братской кровью.
Так что бес ликовал в тот день: он стравил между собой родных людей, а сделка с ним не принесла спасения.”
Лютов обвёл взглядом притихшую паству:
— Как бы ни было тяжело от бесовских козней, но вражда междоусобицы не принесёт никому избавления. Придёт утро, и солнце засветит всем. Да будет так.
— Да будет так, — первыми отозвались благословлённые мужчины. Лютов не видел — чувствовал, как жарко разгорелись их души: проповедь им понравилась.
— Да будет так, — какая-то из сердобольных женщин заплакала, непонятно от чего.
— Да будет так, — тихо, одними губами прошелестел преосвященный Мисаил. Следовало отдать ему должное: умный старик сразу подметил подвох. Уж не покойный ли губернатор выведен старшим, испугавшимся напора толпы и первым пролившим кровь? Проповедь-то хороша, но соответствовала ли она политическому моменту...
Лютов улыбнулся: своё слово он сказал, а дальше — не его дело.
Через четыре часа он покидал Карахов, не имея намерения когда-либо сюда вернуться.
Такие игры Лютову были хорошо знакомы.
— Почему сразу донос? — Поморщился от неприятного слова прокурор. — Я лишь дал сигнал, шифрованную телеграмму обер-прокурору сената, и копию министру юстиции. Я не знал, как поступить и просил их дальнейших указаний.
— Которых не последовало.
— Не последовало, — вздохнул прокурор. — Не знаю, что и думать. Не хочется подозревать телеграфистов в саботаже.
— Понимаю вас, — Лютов заложил руки за спину и вновь отвернулся к окну: показал, что нет, он не сердится, и разговор окончен. — Непростая ситуация. Вы сделали, что могли.
— Благодарю, — сказал прокурор с облегчением, будто получил пастырское отпущение, и ушёл.
Лютов же какое-то время покрутил в уме его показания и слова полицмейстера: они не сходились. С чего бы кровожадному губернатору в ситуации, когда ему докладывают о народном возмущении, настолько сильном, что ближайший круг ждёт разгрома и готовит пути отхода, отказываться от охраны и ехать куда-то в одиночестве? Ни один из рассказчиков не врал напрямую, и оба чего-то боялись. А ещё видели в Лютове фигуру явно большей значимости, чем он сам себя считал.
Впрочем, разбираться с пауками в банке — не его дело. Вскоре он уедет в Петербург, а затем вернётся в Чёрную Нильскую пустынь, и забудет о Карахове.
***
Прода
Он вошёл в переполненный храм как обычный прихожанин.
Он надеялся на тесноту и темноту траура: скрытые в главном куполе зеркала развернули так, что солнечные лучи безжалостно жарким столбом падали лишь на солею и бутоны золотых лилий священного пруда за ней. Островок алтаря оставался пока в тени, а резные перила моста к нему укрыли крепом. Наос же освещался одними только багровыми отсветами лампад в нишах перед терафимами: светильники с красными стёклами были приспущены на длинных цепях пониже, так, чтобы искусно выточенные лики благих покровителей глядели на собравшийся люд с мрачной суровостью.
Он хотел послушать, как дышат они — те, что пришли на его проповедь. Уловить по шепоту и тихому перестуку сердец, по невольным движениям рук и сутулости плеч — чего ждали они от него, какую их жажду он должен был утолить.
В родной Чёрной Нильской пустыни давно привыкли к этой его причуде, и лишь опускали взгляды, стараясь не замечать святого среди себя, пока он, в мирском платье, желавший казаться неузнанным бродил будто бы в поисках места. Но в караховском Соборе Митры Семилучного вышло иначе: толпа толкалась, давилась, но расступалась перед ним, глядела молча, настороженно и жадно, с благоговейным голодом до чудес. Пурпурные ответы очерчивали измождённые сосредоточенные лица, окружавшие его.
Лютов понял, что зря здесь появился, и надо идти в ризницу. Он двинулся было вперёд, через зал, решив не волновать толпу отступлением в притвор — странно было бы, если б святой сбежал из храма. Но не успел Лютов сделать и трёх шагов, как перед ним вынырнул кто-то, опустился на колено, ожидая благословения. Отчего-то это оказался молодой мужчина, да ещё горожанин, с холёными щеками и в блестяще начищенной обуви — Лютов привык, что первыми всегда идут к нему хрупкие святомолицы в скромных платках, а мужики позади. Всё в Карахове жило своими, особыми правилами.
Лютов сотворил солярный круг и коснулся непокрытой головы, позволяя мужчине встать. Тот поднялся, сияя гордой радостью, а следом за ним уже опускался перед святым другой — такой же благополучный, крепкий, полный сил. Лютов чуял тихую покорность усталых от каждодневной работы людей вокруг, что уступали молодцам первенство в очереди. Кто они, сыновья лучших людей города? Слишком молоды, чтобы самим заслужить добрые имена; впрочем, Лютов не исключал, что и здесь просто отстал от новой эпохи.
К ризнице он шёл долго, и, может быть, не успел бы дойти вовремя вовсе, если бы в конце концов не окружили его четверо служек в птичьих масках. Для Лютова и это было в новинку — защищаться от паствы ему бы никогда в голову не пришло. Но обстоятельства действительно того требовали: день опять выдался душный, а храм всё заполнялся и заполнялся; весь Карахов пришёл поглядеть на заезжего святого. Затягивать с богослужением никак нельзя.
Собственного облачения Лютов не привёз — как-то не подумал, что понадобится. Всё-таки ехал он в Карахов по делу исключительно мирскому, и ехал налегке — а расшитые звёздами и волчьими следами ризы и золотой венец не бросишь так просто в походный саквояж со сменным бельём. Ещё утром он предупредил об этом затруднении преосвященного Мисаила, и для гостя отыскали белую с серебром фелонь и омофор — благим, в отличие от смертного клира, не вменялось в обязанность носить цвет одежд сообразно поводу. И головного убора им не требовалось, тот только мешал бы радужному сиянию нимба.
Как только переоблачённый Лютов занял место подле епископа, в канавке-писцине, что отделяла алтарную часть храма от наоса и питала водой пруд, с едва слышными щелчками часовых механизмов золотые лилии распустили лепестки. Хороши в Карахове ювелиры, щедры жертвователи.
Пели красиво. Лютов слушал, прикрыв глаза в слепящем потоке света, и, ожидая, когда придёт его пора вступить на амвон, вновь обратился всеми чувствами своими к толпе мирян. Он ловил каждый голос в нестройном хоре, когда прихожане отвечали положенными восклицаниями на ритуальное вопрошание священника. Подмечал, как постепенно сияние душ человеческих очищалось от мутной усталости и тусклой настороженности, как разливалась по рядам соборная сплочённость. Лютов радовался, повторял про себя: да поможет всем Сол, да ниспошлёт покой и отдых измученным тьмой чадам своим.
Однако много было и молчаливых. Их Лютов замечал тоже, не удивляясь: сегодня в храм пришли и те, кто бывал на службах разве что по большим праздникам, и оттого не утруждал свою память заучиванием песнопений. Лютов надеялся, что и их души тронет тепло единения, творимое общей молитвой, что и они вспомнят, каково это — ощутить ласковое прикосновение Отца небесного.
И вновь внимание благого обратилось на группу молодых, радостных мужчин в первых рядах. Они пели в унисон хорошо поставленными голосами, и будто красовались своей верностью перед солнцем. Лютов никак не мог разгадать, кто же они: какие-то слишком уж нарочитые у них манеры, хотя и актёрской неискренности в них не было. Будто подослал кто этих молодцев — только вот кто и зачем? Толпу создавать не пришлось, она и сама собралась. В филёры, каковых полицмейстер обещал организовать для охраны Лютова, они не годились, ведь тогда бы они должны были рассредоточиться по залу и не привлекать к себе внимания. Опытному глазу по выправке было видно, что это штатские, так что и переодетыми жандармами они быть не могли. Может, местные староверы пришли святого послушать? Тогда где же их старшее поколение, почему тут только молодёжь?
Но вот преосвященный Мисаил подал знак, и Лютов выступил вперёд. Единым вздохом приветствовали прихожане вспыхнувшее вокруг головы святого радужное гало.
Подобрать притчу для проповеди было непросто. Всё утро Лютов провёл в библиотеке, поначалу даже не зная, как подступиться к задаче: его, хищника и офицера, просили объяснить, почему давать отпор врагу — плохо. Лютову, сыну Духа-волчицы, малопонятны и не близки были концепции мирных философий. Он ценил жизни людские и прочих существ, не любил насилие пустое, излишнее; но одно дело — осудить за бессмысленно пролитую кровь, и совсем другое — оставить борьбу вовсе.
Лютов не разделял взгляды Толстого, но понимал, отчего граф бросился в нравственные искания: он и сам терялся порой, как примирить совесть с реальностью. Толстой ход своих мыслей завернул в неприемлемом для Лютова направлении, но выходило у него складно, части народа нравилось. Можно было попросить Фокина, и тот наверняка подсказал бы парочку подходящих мест из графских рассуждений. Но Лютов отказался от такого жульничества.
Ему было важно найти собственные слова, ответить не столько пастве, сколько себе на старый, давно мучивший его вопрос.
Лютов хорошо знал историю культа, которому служил: какое уж тут ненасилие, когда половина мистерий Митры в иносказательных формах отыгрывала мотив убийства. На жертвоприношении как на краеугольном камне выстраивалась основа отношений человека с Богом, смертного со святым, землепашца с воином. Только застывший идеальный мир-мгновение могло быть свободно от врагов и напастей, а подвластная времени реальность дышала борьбой. Чтобы одни люди могли жить спокойно и праведно, другие должны были взять оружие и заступиться за них — никак иначе.
Но в Карахове этот старый уговор о защите был попран. Как оправдать такое?
Забавно, но именно прошлое Карахова подсказало Лютову решение. В библиотеке благому удачно попался сборник сказаний местных степняков, собранных монахами и снабжённых комментариями какого-то малоизвестного теолога. Там-то и нашлась легенда, на основе которой Лютов сложил сегодняшнюю притчу.
“Жили в степи два брата с отцом. Пока отец, славный воин, был в силе, ничего они не боялись. Но однажды нашла на него болезнь, и надолго слёг он в постель.
Прознал о том Враг. В тёмный час осадили дом бесы, и не было им числа. Трудно пришлось братьям, едва справлялись они, привыкшие к надёжности отцовской руки. Но отец не мог им помочь, лишь наказал старшему запереть двери и окна и держать оборону, а младшему седлать коня и скакать за подмогой.
Долго пришлось стоять старшему в одиночку, а ночь всё не кончалась. С каждым часом старший терял силы и веру в то, что младший вернётся.
Почуяв это, заговорил со старшим бес:
— Ты юн, ты не противник нам. Скоро сломаем мы твои замки и засовы, и тогда оба вы погибнете страшной смертью, твой отец и ты. Мы переломаем вам кости и разбросаем по степи, и пропитаем ваше мясо ядом, какого избегает и зверь, и птица, и огонь. Так что не получите вы правильного погребения. Но ты можешь спасти свою жизнь и отцовскую честь: если ты избавишь его от предстоящих мучений собственной рукой, убъёшь его со всем почтением, то мы оставим ваш дом и ваш скот в целости, и никто из нас не тронет тебя.
Старший понурил голову: угасла в нём надежда, сменившись страхом. Он стребовал с беса клятву, и тот её принёс. Старший отпер дверь, чтоб скрепить клятву касанием рук, и бес, сдержав слово, не переступил порога — только его метка осталась у старшего на ладони.
С тяжёлым сердцем старший поднял руку на отца своего и одним ударом подарил лёгкую смерть. В тот же миг захохотало бесовское воинство и унеслось прочь, оставив и дом, и скот, и старшего в целости, потому как наступил рассветный час.
С первыми лучами прискакал домой младший брат, он привёл многочисленное ополчение. Но не застал он ни вражеского войска, ни родных: в доме он нашёл тело убитого отца и убийцу — Проклятого, меченого знаком на ладони. Не признал младший в Проклятом старшего, немедля убил его — и запятнал себя братской кровью.
Так что бес ликовал в тот день: он стравил между собой родных людей, а сделка с ним не принесла спасения.”
Лютов обвёл взглядом притихшую паству:
— Как бы ни было тяжело от бесовских козней, но вражда междоусобицы не принесёт никому избавления. Придёт утро, и солнце засветит всем. Да будет так.
— Да будет так, — первыми отозвались благословлённые мужчины. Лютов не видел — чувствовал, как жарко разгорелись их души: проповедь им понравилась.
— Да будет так, — какая-то из сердобольных женщин заплакала, непонятно от чего.
— Да будет так, — тихо, одними губами прошелестел преосвященный Мисаил. Следовало отдать ему должное: умный старик сразу подметил подвох. Уж не покойный ли губернатор выведен старшим, испугавшимся напора толпы и первым пролившим кровь? Проповедь-то хороша, но соответствовала ли она политическому моменту...
Лютов улыбнулся: своё слово он сказал, а дальше — не его дело.
Через четыре часа он покидал Карахов, не имея намерения когда-либо сюда вернуться.
