Упырь же – или как сейчас их принято именовать имморт, immortus, не-мёртвый, – не может обойтись без кровопролития, без охоты на бывших собратьев-людей. Страшная жажда никогда не оставит его в покое, а изголодавшись, он готов разорвать любого без разбору, и редкая жертва переживёт встречу с ним. Исцелять он не умеет, только заражать, превращая человека в себе подобного. О прочих чудесах не может быть и речи.
И не важно, кем рядятся лишившиеся смерти еретики: протестантами или атеистами, уберменшами или людьми новой формации, суть у них одна. Имморты готовы примкнуть к любому общественному движению, любой силе предложат они свои услуги, лишь бы завоевать себе высокий статус в обществе.
Видимо, с годами Николау и сам понял, для кого расчищал землю и кого привёл к власти. Когда опьяневшие от безнаказанности имморты надоумили зеленорубашечников показательно разделывать людей на скотобойне, просто так, для устрашения, это трудно не понять. Но было поздно. Уже убиты были Праведные в храмах, ушли в болота Святые Духи, не стало больше благодати на этой земле.
Сколько же агитационного вранья пришлось выслушать Иоске за эти годы – и всё молча, проглатывая возражения, а то и на словах соглашаясь со сказанным! Ему нельзя было привлекать к себе внимание иммортов, его враньё не обмануло бы тех, кто способен учуять вриколачью метку и искалеченную ауру расстриги.
Вриколаков стали открыто обвинять в том, что они из одной лишь заботы о своей физической привлекательности порабощали и угнетали человеческий разум, с помощью наркотических веществ превращая людей в покорное стадо. Вздор. Иоска готов был признать себя рабом, но рабом Бога, а это не одно и то же.
Истинно Праведных стали называть вырожденцами, вымирающим тупиковым биологическим видом, паразитирующим на теле человечества. Умудрились поставить в вину вриколакам даже их малочисленность, как будто размножение упырей, едва сдерживаемое в рамках разумного, шло человечеству только на пользу.
Попытки взвалить на вриколаков ответственность за все несчастья военного времени ни один нормальный человек не мог воспринимать всерьёз. Вриколаки составляли едва ли процент от всех землевладельцев и традиционно больше занимались внутренними делами своих доменов, чем вопросами внешней политики, так что никак не могли повлиять на вступление королевства в Великую войну. А уж заявление о том, что именно они наслали испанку, совсем ни в какие ворота не лезло.
Досталось и монахам: им, кроме умственной дефективности, приписывали и совсем уж фантастические мерзости. Упорно распространялись слухи о якобы повсеместной практике храмовой проституции.
При вриколаках Иоска никогда не торговал телом. А вот в национал-легионерском государстве пришлось – правда, чужими. Не замараться он не сумел: когда его прижали, пошёл на сделку и сдал нескольких несчастных расстриг, таких же беспомощных, какими были его собственные братья и сёстры. Он не оправдывал себя за содеянное, но и не видел способа как-либо им помочь: рано или поздно их всё равно нашли бы. Тогда-то казалось, что легионеры закрепились прочно. Лекарства было почти не достать, Иоске едва хватало самому – за доктором, к которому он изредка наведывался, тоже пришли. Всякие попытки реабилитации монахов официально запретили, признав бессмысленными.
В их последнюю встречу доктор всё ещё верил в обратное, он убеждал Иоску, что тот когда-нибудь снова почувствует вкус жизни и обретёт свободу, поборов какой-то там биохимический недуг. Слова доктора не встретили понимания: Иоска знал, что тьма останется с ним навсегда. Потому он мог лгать, притворяться лояльным, предавать – отдельные поступки уже не имели значения.
Но вот убить он почему-то не смог. Когда он наконец добрался до Николау, уже не будучи добронравным лилианином, когда увидел вместо врага такого же раздавленного человека, как и сам, со знакомой обречённой пустотой в глазах, мысль о кровной мести схлынула сама собой.
Иоска снова не знал, что ему делать. Он остался работать у Николау, потому что идти было некуда. Изо дня в день наблюдал за стариком, размышляя, как поступить.
А потом грянул год сорок четвёртый, король арестовал кондукэтора и вывел страну из войны. Из безопасного тыла к Николау вернулась жена с последним оставшимся в живых сыном, Виорелом. Мальчику было всего четырнадцать. Иоска стал возить его в школу и забирать домой.
Он никогда бы не помыслил причинить Виорелу вред. Наоборот, Иоска всё чаще ловил себя на размышлениях о том, как могло бы быть, сложись всё иначе. Наверное, если бы он мог жениться и завести семью, он был бы рад такому сыну.
И когда он решил привести Виорела в церковь к вриколице, он был уверен, что совершает для юноши благое дело. Мальчик не вырастет в охотника, каким был отец. Он обретёт благодать.
Вриколак играет на камеру, позволяя крови из аккуратного надреза на шее жертвы тонкой струйкой стекать по обнажённой груди. Виорел только что получил свой первый поцелуй – пока мимолётное касание, чтобы лишь малая толика яда с клыков попала в организм, – и на лице его всё ещё видна внутренняя борьба с подступающим дурманом. Вриколак по-кошачьи мелкими быстрыми движениями языка слизывает кровь с кожи, не погружая больше зубы в плоть. До рассвета ещё есть время, и молодой господин даёт своему будущему служителю пережить все фазы посвящения во всей их полноте.
Впрочем, куда спешить? Они ведь оба в каком-то смысле друг у друга первые, этот опыт обещает быть интересным. На рассвете можно прерваться, оставив юношу на час томиться в преддверии неизбежной эйфории, прямо так, не отвязывая. Вот-вот, ещё немного, и он почувствует, что и сам больше не хочет уходить. Никогда.
Иоске чертовски жаль, что у него нет звукозаписывающей аппаратуры, и все эти обещания, что шепчет вриколак Виорелу, в фильм не попадут. Наверное, стоит-таки набраться смелости и при следующей замене кассеты – четвёртой – когда вриколак, довольный своей выходкой, опять замрёт в ожидании, напомнить ему, что по канону он ещё должен срезать у жертвы прядь волос. И неплохо бы сделать это до того, как вообще-то традиционно целомудренный ритуал окончательно перетечёт в нечто совсем иное.
Что ж, Вепрю будет что оценить. Это наверняка поможет старику встряхнуться, даст немало дров угасшему пламени его сердца и пищи для политически подкованного ума. Ещё бы, такая дилемма: молчать ли вовеки о том, что узнал, покрывая вриколака, или сдать своим новым хозяевам-коммунистам собственного сына.
Нет, нет, это не месть: скверно сейчас, прямо во время священного таинства думать о мести. Это нечто большее. Жертвоприношение, вот что это. Иоска, не оставив себе ни шанса жить дальше, наблюдает, как растёт и мужает мальчик, что стал ему как сын. Он отдаёт Богу, в услужение Праведному самое лучшее, самое чистое, что встретилось в жизни расстриги. Ради того, чтобы возродить хоть кусочек старого мира, разрушенного настоящим отцом Виорела.
Кассету Иоска переставляет молча.
Вриколак накрывает вторым поцелуем отметину первого, глаза Виорела распахиваются широко-широко: он вот-вот увидит рассвет того мистического Солнца, которое вриколаки зовут Родным.
Иоска чувствует, почти видит, каково это – нет, он не может больше испытать радость обновления, это всего только ожившие под влиянием момента воспоминания. Это не он, это Виорел откроет для себя смысл жизни.
У Иоски Мурнау останется только фильм.
Что-то нежно касается пылающей щеки Иоски, что-то прохладное и острое, будто кончик ножа. Странный, неправильный, пугающий запах ударяет в ноздри.
Она стоит рядом: ростом едва ли ему по плечо, улыбается открыто, не пряча частокол игл перед рядом нормальных жемчужно-белых зубов, и снова тянется провести когтем по его щеке. Толстые чёрные косы перекинуты на грудь, утыканы белыми звёздочками полевых цветов – всё, как описывал Гицэ.
Два вриколака под одной крышей. Раньше такое было бы немыслимо.
Иоска глядит на молодую вриколицу, но почему-то видит чудовище, плохую пародию на человека. Он не может шевельнуться, будто кролик перед гадюкой, он боится её.
Почему? Пусть она не пила от человека на протяжении нескольких месяцев, не меньше, – а то и вовсе никогда. Может быть, болотные духи решили воспитывать её с братом вдали от впавших в ересь людей. Пусть даже так, но почему ему так страшно от её взгляда?
Объяснение может быть только одно: страх наведённый. Он прогневал её, и она хочет, чтобы он боялся. Расстрига, лжец и предатель – вот что она читает в его проклятой душе. Значит, его сейчас убьют. Но это нужно ради сохранения их тайны, он всё понимает. Это их право, Иоска ожидал, что и такое может случиться. Он с самого начала даже не надеялся быть выслушанным, потому и оставил тайнописью предупреждение о людях Гицэ и возможных путях отхода.
Иоска покорно склоняет голову, ожидая удара. Он не смеет оправдываться после того, что творил все эти годы. Он не будет защищаться, да и нечем – оружия против вриколаков при нём нет и не было.
Наверняка она уже стояла рядом, когда он переставлял кассету, наблюдала и запомнила, как это делается. С камерой она справится. Николау фильм, конечно, не увидит. Может, оно и к лучшему – незачем искушать больного старика, подвергая Виорела лишнему риску.
А что, если они не умеют читать тайнопись?
Она снова гладит его по щеке.
И продолжает улыбаться. Отвыкший от близкого общения с вриколаками Иоска не сразу понимает свою ошибку: лицо её выражает отнюдь не гнев.
Это вожделение.
Но как? Разве она не видит метки?
Доктор когда-то говорил, если не пропускать приём лекарства, то со временем что-то там угнетённое в мозгу может восстановиться. Говорил, что реабилитация существующими препаратами в таких случаях должна быть успешна примерно в одном случае из пятнадцати.
Бедный доктор, оказывается, был прав. Он подбирал пациентов, чтобы спасти, а их всех забрали на убой. Его лишили практики, арестовали и, может быть, убили, – а он был прав. Наверное, у Иоски уже давно заросло то, что там должно было зарасти. Он просто не понял этого.
Девушка вопросительно склоняет голову:
– Не хочешь?
Простой вопрос окончательно приводит Иоску в чувство. Он ведь действительно может отказаться: способен подумать об этом в принципе, и от этой мысли не хочется забиться в угол. Напротив, приученный к изворотливости ум тут же подкидывает достойные причины и просчитывает последствия.
Иоска почему-то уверен, что его “нет” примут с пониманием. По крайней мере, его внимательно выслушают, ведь он лояльный лилианин, что привёл им кандидата в монахи. О, они наверняка оценят шутку, когда узнают, кого именно он к ним заманил. Они молоды, на них идёт охота, у них на руках свежепосвящённый монашек, заботиться о котором им ещё предстоит научиться, – так что надёжный дееспособный помощник был бы им сейчас куда полезнее второго раба.
А если… если пойти ещё дальше? Поборов внутреннее сопротивление, Иоска задаёт себе ещё один вопрос: может ли он уйти совсем? Оставить Праведных, Церковь, ничего не показывать Николау — ушёл куда-то в ночь его мальчик, откуда шофёру-то знать куда? И уволиться, оставив прошлое прошлому. Жениться. Монахи бесплодны, но вдруг Иоска исцелился и от этого? Впрочем, сейчас немало вдов с сиротами. Растить сына, жить как мирянин, махнув рукой на мелкое зло вокруг, оставить все нравственные ориентиры...
Иоска не выдерживает, смеётся сквозь слёзы. Так вот она, оказывается, какая – свобода. Всего-то.
Но кому она такая нужна, без ощущения полноты бытия? Без осознания своего места в жизни?
Иоска опускается на одно колено, расстёгивая ворот рубашки. Он крепок духом, он справится. Он поможет им, сделает всё, что нужно. А его кровь позволит ей принять облик, неотличимый от человеческого, и её будет проще увести от охотников. Он хорошо изучил их врагов.
Эту Праведную он убережёт.
И не важно, кем рядятся лишившиеся смерти еретики: протестантами или атеистами, уберменшами или людьми новой формации, суть у них одна. Имморты готовы примкнуть к любому общественному движению, любой силе предложат они свои услуги, лишь бы завоевать себе высокий статус в обществе.
Видимо, с годами Николау и сам понял, для кого расчищал землю и кого привёл к власти. Когда опьяневшие от безнаказанности имморты надоумили зеленорубашечников показательно разделывать людей на скотобойне, просто так, для устрашения, это трудно не понять. Но было поздно. Уже убиты были Праведные в храмах, ушли в болота Святые Духи, не стало больше благодати на этой земле.
Сколько же агитационного вранья пришлось выслушать Иоске за эти годы – и всё молча, проглатывая возражения, а то и на словах соглашаясь со сказанным! Ему нельзя было привлекать к себе внимание иммортов, его враньё не обмануло бы тех, кто способен учуять вриколачью метку и искалеченную ауру расстриги.
Вриколаков стали открыто обвинять в том, что они из одной лишь заботы о своей физической привлекательности порабощали и угнетали человеческий разум, с помощью наркотических веществ превращая людей в покорное стадо. Вздор. Иоска готов был признать себя рабом, но рабом Бога, а это не одно и то же.
Истинно Праведных стали называть вырожденцами, вымирающим тупиковым биологическим видом, паразитирующим на теле человечества. Умудрились поставить в вину вриколакам даже их малочисленность, как будто размножение упырей, едва сдерживаемое в рамках разумного, шло человечеству только на пользу.
Попытки взвалить на вриколаков ответственность за все несчастья военного времени ни один нормальный человек не мог воспринимать всерьёз. Вриколаки составляли едва ли процент от всех землевладельцев и традиционно больше занимались внутренними делами своих доменов, чем вопросами внешней политики, так что никак не могли повлиять на вступление королевства в Великую войну. А уж заявление о том, что именно они наслали испанку, совсем ни в какие ворота не лезло.
Досталось и монахам: им, кроме умственной дефективности, приписывали и совсем уж фантастические мерзости. Упорно распространялись слухи о якобы повсеместной практике храмовой проституции.
При вриколаках Иоска никогда не торговал телом. А вот в национал-легионерском государстве пришлось – правда, чужими. Не замараться он не сумел: когда его прижали, пошёл на сделку и сдал нескольких несчастных расстриг, таких же беспомощных, какими были его собственные братья и сёстры. Он не оправдывал себя за содеянное, но и не видел способа как-либо им помочь: рано или поздно их всё равно нашли бы. Тогда-то казалось, что легионеры закрепились прочно. Лекарства было почти не достать, Иоске едва хватало самому – за доктором, к которому он изредка наведывался, тоже пришли. Всякие попытки реабилитации монахов официально запретили, признав бессмысленными.
В их последнюю встречу доктор всё ещё верил в обратное, он убеждал Иоску, что тот когда-нибудь снова почувствует вкус жизни и обретёт свободу, поборов какой-то там биохимический недуг. Слова доктора не встретили понимания: Иоска знал, что тьма останется с ним навсегда. Потому он мог лгать, притворяться лояльным, предавать – отдельные поступки уже не имели значения.
Но вот убить он почему-то не смог. Когда он наконец добрался до Николау, уже не будучи добронравным лилианином, когда увидел вместо врага такого же раздавленного человека, как и сам, со знакомой обречённой пустотой в глазах, мысль о кровной мести схлынула сама собой.
Иоска снова не знал, что ему делать. Он остался работать у Николау, потому что идти было некуда. Изо дня в день наблюдал за стариком, размышляя, как поступить.
А потом грянул год сорок четвёртый, король арестовал кондукэтора и вывел страну из войны. Из безопасного тыла к Николау вернулась жена с последним оставшимся в живых сыном, Виорелом. Мальчику было всего четырнадцать. Иоска стал возить его в школу и забирать домой.
Он никогда бы не помыслил причинить Виорелу вред. Наоборот, Иоска всё чаще ловил себя на размышлениях о том, как могло бы быть, сложись всё иначе. Наверное, если бы он мог жениться и завести семью, он был бы рад такому сыну.
И когда он решил привести Виорела в церковь к вриколице, он был уверен, что совершает для юноши благое дело. Мальчик не вырастет в охотника, каким был отец. Он обретёт благодать.
***
Вриколак играет на камеру, позволяя крови из аккуратного надреза на шее жертвы тонкой струйкой стекать по обнажённой груди. Виорел только что получил свой первый поцелуй – пока мимолётное касание, чтобы лишь малая толика яда с клыков попала в организм, – и на лице его всё ещё видна внутренняя борьба с подступающим дурманом. Вриколак по-кошачьи мелкими быстрыми движениями языка слизывает кровь с кожи, не погружая больше зубы в плоть. До рассвета ещё есть время, и молодой господин даёт своему будущему служителю пережить все фазы посвящения во всей их полноте.
Впрочем, куда спешить? Они ведь оба в каком-то смысле друг у друга первые, этот опыт обещает быть интересным. На рассвете можно прерваться, оставив юношу на час томиться в преддверии неизбежной эйфории, прямо так, не отвязывая. Вот-вот, ещё немного, и он почувствует, что и сам больше не хочет уходить. Никогда.
Иоске чертовски жаль, что у него нет звукозаписывающей аппаратуры, и все эти обещания, что шепчет вриколак Виорелу, в фильм не попадут. Наверное, стоит-таки набраться смелости и при следующей замене кассеты – четвёртой – когда вриколак, довольный своей выходкой, опять замрёт в ожидании, напомнить ему, что по канону он ещё должен срезать у жертвы прядь волос. И неплохо бы сделать это до того, как вообще-то традиционно целомудренный ритуал окончательно перетечёт в нечто совсем иное.
Что ж, Вепрю будет что оценить. Это наверняка поможет старику встряхнуться, даст немало дров угасшему пламени его сердца и пищи для политически подкованного ума. Ещё бы, такая дилемма: молчать ли вовеки о том, что узнал, покрывая вриколака, или сдать своим новым хозяевам-коммунистам собственного сына.
Нет, нет, это не месть: скверно сейчас, прямо во время священного таинства думать о мести. Это нечто большее. Жертвоприношение, вот что это. Иоска, не оставив себе ни шанса жить дальше, наблюдает, как растёт и мужает мальчик, что стал ему как сын. Он отдаёт Богу, в услужение Праведному самое лучшее, самое чистое, что встретилось в жизни расстриги. Ради того, чтобы возродить хоть кусочек старого мира, разрушенного настоящим отцом Виорела.
Кассету Иоска переставляет молча.
Вриколак накрывает вторым поцелуем отметину первого, глаза Виорела распахиваются широко-широко: он вот-вот увидит рассвет того мистического Солнца, которое вриколаки зовут Родным.
Иоска чувствует, почти видит, каково это – нет, он не может больше испытать радость обновления, это всего только ожившие под влиянием момента воспоминания. Это не он, это Виорел откроет для себя смысл жизни.
У Иоски Мурнау останется только фильм.
Что-то нежно касается пылающей щеки Иоски, что-то прохладное и острое, будто кончик ножа. Странный, неправильный, пугающий запах ударяет в ноздри.
Она стоит рядом: ростом едва ли ему по плечо, улыбается открыто, не пряча частокол игл перед рядом нормальных жемчужно-белых зубов, и снова тянется провести когтем по его щеке. Толстые чёрные косы перекинуты на грудь, утыканы белыми звёздочками полевых цветов – всё, как описывал Гицэ.
Два вриколака под одной крышей. Раньше такое было бы немыслимо.
Иоска глядит на молодую вриколицу, но почему-то видит чудовище, плохую пародию на человека. Он не может шевельнуться, будто кролик перед гадюкой, он боится её.
Почему? Пусть она не пила от человека на протяжении нескольких месяцев, не меньше, – а то и вовсе никогда. Может быть, болотные духи решили воспитывать её с братом вдали от впавших в ересь людей. Пусть даже так, но почему ему так страшно от её взгляда?
Объяснение может быть только одно: страх наведённый. Он прогневал её, и она хочет, чтобы он боялся. Расстрига, лжец и предатель – вот что она читает в его проклятой душе. Значит, его сейчас убьют. Но это нужно ради сохранения их тайны, он всё понимает. Это их право, Иоска ожидал, что и такое может случиться. Он с самого начала даже не надеялся быть выслушанным, потому и оставил тайнописью предупреждение о людях Гицэ и возможных путях отхода.
Иоска покорно склоняет голову, ожидая удара. Он не смеет оправдываться после того, что творил все эти годы. Он не будет защищаться, да и нечем – оружия против вриколаков при нём нет и не было.
Наверняка она уже стояла рядом, когда он переставлял кассету, наблюдала и запомнила, как это делается. С камерой она справится. Николау фильм, конечно, не увидит. Может, оно и к лучшему – незачем искушать больного старика, подвергая Виорела лишнему риску.
А что, если они не умеют читать тайнопись?
Она снова гладит его по щеке.
И продолжает улыбаться. Отвыкший от близкого общения с вриколаками Иоска не сразу понимает свою ошибку: лицо её выражает отнюдь не гнев.
Это вожделение.
Но как? Разве она не видит метки?
Доктор когда-то говорил, если не пропускать приём лекарства, то со временем что-то там угнетённое в мозгу может восстановиться. Говорил, что реабилитация существующими препаратами в таких случаях должна быть успешна примерно в одном случае из пятнадцати.
Бедный доктор, оказывается, был прав. Он подбирал пациентов, чтобы спасти, а их всех забрали на убой. Его лишили практики, арестовали и, может быть, убили, – а он был прав. Наверное, у Иоски уже давно заросло то, что там должно было зарасти. Он просто не понял этого.
Девушка вопросительно склоняет голову:
– Не хочешь?
Простой вопрос окончательно приводит Иоску в чувство. Он ведь действительно может отказаться: способен подумать об этом в принципе, и от этой мысли не хочется забиться в угол. Напротив, приученный к изворотливости ум тут же подкидывает достойные причины и просчитывает последствия.
Иоска почему-то уверен, что его “нет” примут с пониманием. По крайней мере, его внимательно выслушают, ведь он лояльный лилианин, что привёл им кандидата в монахи. О, они наверняка оценят шутку, когда узнают, кого именно он к ним заманил. Они молоды, на них идёт охота, у них на руках свежепосвящённый монашек, заботиться о котором им ещё предстоит научиться, – так что надёжный дееспособный помощник был бы им сейчас куда полезнее второго раба.
А если… если пойти ещё дальше? Поборов внутреннее сопротивление, Иоска задаёт себе ещё один вопрос: может ли он уйти совсем? Оставить Праведных, Церковь, ничего не показывать Николау — ушёл куда-то в ночь его мальчик, откуда шофёру-то знать куда? И уволиться, оставив прошлое прошлому. Жениться. Монахи бесплодны, но вдруг Иоска исцелился и от этого? Впрочем, сейчас немало вдов с сиротами. Растить сына, жить как мирянин, махнув рукой на мелкое зло вокруг, оставить все нравственные ориентиры...
Иоска не выдерживает, смеётся сквозь слёзы. Так вот она, оказывается, какая – свобода. Всего-то.
Но кому она такая нужна, без ощущения полноты бытия? Без осознания своего места в жизни?
Иоска опускается на одно колено, расстёгивая ворот рубашки. Он крепок духом, он справится. Он поможет им, сделает всё, что нужно. А его кровь позволит ей принять облик, неотличимый от человеческого, и её будет проще увести от охотников. Он хорошо изучил их врагов.
Эту Праведную он убережёт.
