Его обычно каменное, непроницаемое лицо было искажено гримасой. Сначала Борис подумал, что это ярость, но нет… старый волк крякал. Да-да, это были самые настоящие тихие, хриплые крякающие звуки, и его плечи мелко подрагивали.
— Товарищ подполковник… — начал Барс, но Михалыч просто молча махнул рукой, давая знак следовать за собой.
Весь красный от смущения и злости, Барс пошёл за ним по коридору под аккомпанемент не стихающего хохота. Михалыч, всё так же крякая, подвёл его к большому зеркалу в коридоре, висевшему рядом с планом гражданской обороны.
— Ну, глянь на себя, красавец, — хрипло выдавил Михалыч. — Новый образ обсудили бы с коллективом… Ты учти, мы не готовы к такому гламуру.
Барс поднял глаза на зеркало.
И увидел… нет, не себя.
В отражении на него смотрел здоровенный, накачанный мужик в обтягивающей белой футболке, на которой был изображён стилизованный лик Рин в ореоле из сердечек и с подписью «ОППА». Но это было ещё цветочками. На лице этого мужика были искусно нарисованные стрелки подводкой, густо накрашенные тушью ресницы и… сочные, алые, блестящие губы. И всё это великолепие было дополнено лёгким румянцем с перламутровыми блёстками на скулах.
Мозг Барса напрочь отказался воспринимать эту картинку. Он замер, пытаясь совместить своё внутреннее ощущение сурового собровца с тем гламурным дивом, что смотрел на него из зеркала.
Прошло несколько секунд тишины, нарушаемой лишь довольным кряканьем Михалыча.
И тогда из груди Барса вырвался один-единственный, протяжный, полный абсолютного, животного ужаса и осознания всей глубины позора звук:
— БЛ***********************************!
Эхо этого крика покатилось по коридору, на мгновение заглушив даже хохот в кабинете. Он понял... Он понял, что его жизнь отныне делится на «до» и «после» этого утра. И эра «после» обещала быть ещё более унизительной, чем он мог себе представить. А Михалыч, похлопав его по плечу, прохрипел: «Ну что, «оппа», пошли работать?».
Сон был тяжёлым и сладким, как тот самый молочный коктейль, который обожала Рин. Клубничный, с желейными шариками и трубочкой с ягодкой наверху. Борис видел во сне, что он наконец-то поймал эти чёртовы палочки для еды и даже сумел ими подцепить котлету, которая на глазах превращалась в розовый зефир. Идиллия разрушилась резким, пронзительным звуком. Сначала Борис подумал, что это сигнал тревоги в рации, и инстинктивно потянулся к прикроватной тумбе, но вместо холодного пластика рации его пальцы нащупали… гладкое стекло телефона, который заливисто орал входящим звонком. На экране сердито мигало: «МИХАЛЫЧ».
Мозг, затуманенный сладким сном, сработал с запозданием на три критических секунды. Барс взглянул на часы.
— БЛ***! — это был не крик, а скорее предсмертный хрип. Он проспал. Он, который всегда заступал за пятнадцать минут до смены, он, чья пунктуальность была притчей во языцех, проспал на службу!
Адреналин ударил в голову, сметая все остатки сна и клубничной неги. Он подскочил с кровати с такой силой, что матрас жалобно взвизгнул. Его сознание сузилось до одной цели: «Одеться. Машина. Штаб. Быстрее!» Он носился по квартире, как ураган, не замечая ничего на своём пути. Рина, уже собранная и бодрая, старалась не отсвечивать в дверном проёме, но в нужный момент ловко подсунула ему свернутую белую футболку — он натянул её, не глядя. Штаны валялись рядом — он впрыгнул в них, на ходу застёгивая ширинку. Вездесущие розовые вещицы мелькали на периферии зрения, но мозг отказывался их обрабатывать, отфильтровывая всё, кроме цели.
Через две минуты он уже вылетел на улицу, вскакивая на ходу в свою «Гранд Витару». Двигатель взревел с таким протестом, будто и он понимал, что что-то не так. Барс помчался по городу, нарушая все правила, которые сам же был призван охранять, мысленно уже составляя оправдательную речь для Михалыча.
Он влетел в здание штаба, с ходу швырнул легкую кофту на вешалку и ринулся в кабинет, стараясь делать вид, что просто немного задержался в утренней пробке. Но с порога он почувствовал неладное. Мир вокруг него будто поменялся. Вернее, не мир, а отношение к нему.
Первым его увидел молодой боец Семён, по кличке Сыч. Тот поднял глаза от рапорта, взгляд его скользнул по Барсу, замер… и глаза его медленно, как на мультяшном персонаже, стали увеличиваться, пока не стали похожи на две огромные голубые тарелки. Челюсть отвисла.
— Чего уставился? — буркнул Барс, прокладывая путь к своему столу.
Но Сыч не ответил. Вместо этого из его горла вырвался странный, сдавленный звук, похожий на клокотание кипящего самовара.
Звук привлёк внимание остальных. Один за другим мужики поднимали головы. Наступила мертвая тишина, которую вскоре сменил нарастающий гул недоумения. А потом… потом разразился такой всесокрушающий, животный хохот, что у Барса на мгновение действительно оглохли уши. Казалось, тряслись стены. Кто-то бился кулаком по столу, кто-то сполз под него, держась за живот, а старший лейтенант Горлов, суровый мужик с лицом бульдога, плакал от смеха, вытирая слёзы рукавом формы.
Барс стоял посреди этого безумия, чувствуя себя полным идиотом.
— Вы чего, ох****и совсем? — возмущённо прогремел он, но его голос потонул в хохоте.
До него долетали обрывки фраз сквозь общий рёв:
— Барс… а давно ты не с нами?..
— Михалыч! Срочно в штаб! Наш Борис… он… он...! — завыл кто-то из угла.
— Смотрите-ка! А как ты успеваешь по утрам-то? И там и там? — прохрипел Горлов, водя пальцем по своему лицу. — Может, теперь ты вместо водки молочный коктейль будешь пить? Розовый? С блёстками?
Барс ничего не понимал. Он обвёл взглядом хохочущую братию, и его взгляд упал на дверь кабинета Михалыча. Тот стоял на пороге, опёршись о косяк, и смотрел на Барса. Его обычно каменное, непроницаемое лицо было искажено гримасой. Сначала Борис подумал, что это ярость, но нет… старый волк крякал. Да-да, это были самые настоящие тихие, хриплые крякающие звуки, и его плечи мелко подрагивали.
— Товарищ подполковник… — начал Барс, но Михалыч просто молча махнул рукой, давая знак следовать за собой.
Весь красный от смущения и злости, Барс пошёл за ним по коридору под аккомпанемент не стихающего хохота. Михалыч, всё так же крякая, подвёл его к большому зеркалу в коридоре, висевшему рядом с планом гражданской обороны.
— Ну, глянь на себя, красавец, — хрипло выдавил Михалыч. — Новый образ обсудили бы с коллективом… Ты учти, мы не готовы к такому гламуру.
Барс поднял глаза на зеркало.
И увидел… нет, не себя.
В отражении на него смотрел здоровенный, накачанный мужик в обтягивающей белой футболке, на которой был изображён стилизованный лик Рин в ореоле из сердечек и с подписью «ОППА». Но это было ещё цветочками. На лице этого мужика были искусно нарисованные стрелки подводкой, густо накрашенные тушью ресницы и… сочные, алые, блестящие губы. И всё это великолепие было дополнено лёгким румянцем с перламутровыми блёстками на скулах.
Мозг Барса напрочь отказался воспринимать эту картинку. Он замер, пытаясь совместить своё внутреннее ощущение сурового собровца с тем гламурным дивом, что смотрел на него из зеркала.
Прошло несколько секунд тишины, нарушаемой лишь довольным кряканьем Михалыча.
И тогда из груди Барса вырвался один-единственный, протяжный, полный абсолютного, животного ужаса и осознания всей глубины позора звук:
— БЛ***********************************!
Эхо этого крика покатилось по коридору, на мгновение заглушив даже хохот в кабинете. Он понял... Он понял, что его жизнь отныне делится на «до» и «после» этого утра. И эра «после» обещала быть ещё более унизительной, чем он мог себе представить. А Михалыч, похлопав его по плечу, прохрипел: «Ну что, «оппа», пошли работать?».
— Товарищ подполковник… — начал Барс, но Михалыч просто молча махнул рукой, давая знак следовать за собой.
Весь красный от смущения и злости, Барс пошёл за ним по коридору под аккомпанемент не стихающего хохота. Михалыч, всё так же крякая, подвёл его к большому зеркалу в коридоре, висевшему рядом с планом гражданской обороны.
— Ну, глянь на себя, красавец, — хрипло выдавил Михалыч. — Новый образ обсудили бы с коллективом… Ты учти, мы не готовы к такому гламуру.
Барс поднял глаза на зеркало.
И увидел… нет, не себя.
В отражении на него смотрел здоровенный, накачанный мужик в обтягивающей белой футболке, на которой был изображён стилизованный лик Рин в ореоле из сердечек и с подписью «ОППА». Но это было ещё цветочками. На лице этого мужика были искусно нарисованные стрелки подводкой, густо накрашенные тушью ресницы и… сочные, алые, блестящие губы. И всё это великолепие было дополнено лёгким румянцем с перламутровыми блёстками на скулах.
Мозг Барса напрочь отказался воспринимать эту картинку. Он замер, пытаясь совместить своё внутреннее ощущение сурового собровца с тем гламурным дивом, что смотрел на него из зеркала.
Прошло несколько секунд тишины, нарушаемой лишь довольным кряканьем Михалыча.
И тогда из груди Барса вырвался один-единственный, протяжный, полный абсолютного, животного ужаса и осознания всей глубины позора звук:
— БЛ***********************************!
Эхо этого крика покатилось по коридору, на мгновение заглушив даже хохот в кабинете. Он понял... Он понял, что его жизнь отныне делится на «до» и «после» этого утра. И эра «после» обещала быть ещё более унизительной, чем он мог себе представить. А Михалыч, похлопав его по плечу, прохрипел: «Ну что, «оппа», пошли работать?».
Сон был тяжёлым и сладким, как тот самый молочный коктейль, который обожала Рин. Клубничный, с желейными шариками и трубочкой с ягодкой наверху. Борис видел во сне, что он наконец-то поймал эти чёртовы палочки для еды и даже сумел ими подцепить котлету, которая на глазах превращалась в розовый зефир. Идиллия разрушилась резким, пронзительным звуком. Сначала Борис подумал, что это сигнал тревоги в рации, и инстинктивно потянулся к прикроватной тумбе, но вместо холодного пластика рации его пальцы нащупали… гладкое стекло телефона, который заливисто орал входящим звонком. На экране сердито мигало: «МИХАЛЫЧ».
Мозг, затуманенный сладким сном, сработал с запозданием на три критических секунды. Барс взглянул на часы.
— БЛ***! — это был не крик, а скорее предсмертный хрип. Он проспал. Он, который всегда заступал за пятнадцать минут до смены, он, чья пунктуальность была притчей во языцех, проспал на службу!
Адреналин ударил в голову, сметая все остатки сна и клубничной неги. Он подскочил с кровати с такой силой, что матрас жалобно взвизгнул. Его сознание сузилось до одной цели: «Одеться. Машина. Штаб. Быстрее!» Он носился по квартире, как ураган, не замечая ничего на своём пути. Рина, уже собранная и бодрая, старалась не отсвечивать в дверном проёме, но в нужный момент ловко подсунула ему свернутую белую футболку — он натянул её, не глядя. Штаны валялись рядом — он впрыгнул в них, на ходу застёгивая ширинку. Вездесущие розовые вещицы мелькали на периферии зрения, но мозг отказывался их обрабатывать, отфильтровывая всё, кроме цели.
Через две минуты он уже вылетел на улицу, вскакивая на ходу в свою «Гранд Витару». Двигатель взревел с таким протестом, будто и он понимал, что что-то не так. Барс помчался по городу, нарушая все правила, которые сам же был призван охранять, мысленно уже составляя оправдательную речь для Михалыча.
Он влетел в здание штаба, с ходу швырнул легкую кофту на вешалку и ринулся в кабинет, стараясь делать вид, что просто немного задержался в утренней пробке. Но с порога он почувствовал неладное. Мир вокруг него будто поменялся. Вернее, не мир, а отношение к нему.
Первым его увидел молодой боец Семён, по кличке Сыч. Тот поднял глаза от рапорта, взгляд его скользнул по Барсу, замер… и глаза его медленно, как на мультяшном персонаже, стали увеличиваться, пока не стали похожи на две огромные голубые тарелки. Челюсть отвисла.
— Чего уставился? — буркнул Барс, прокладывая путь к своему столу.
Но Сыч не ответил. Вместо этого из его горла вырвался странный, сдавленный звук, похожий на клокотание кипящего самовара.
Звук привлёк внимание остальных. Один за другим мужики поднимали головы. Наступила мертвая тишина, которую вскоре сменил нарастающий гул недоумения. А потом… потом разразился такой всесокрушающий, животный хохот, что у Барса на мгновение действительно оглохли уши. Казалось, тряслись стены. Кто-то бился кулаком по столу, кто-то сполз под него, держась за живот, а старший лейтенант Горлов, суровый мужик с лицом бульдога, плакал от смеха, вытирая слёзы рукавом формы.
Барс стоял посреди этого безумия, чувствуя себя полным идиотом.
— Вы чего, ох****и совсем? — возмущённо прогремел он, но его голос потонул в хохоте.
До него долетали обрывки фраз сквозь общий рёв:
— Барс… а давно ты не с нами?..
— Михалыч! Срочно в штаб! Наш Борис… он… он...! — завыл кто-то из угла.
— Смотрите-ка! А как ты успеваешь по утрам-то? И там и там? — прохрипел Горлов, водя пальцем по своему лицу. — Может, теперь ты вместо водки молочный коктейль будешь пить? Розовый? С блёстками?
Барс ничего не понимал. Он обвёл взглядом хохочущую братию, и его взгляд упал на дверь кабинета Михалыча. Тот стоял на пороге, опёршись о косяк, и смотрел на Барса. Его обычно каменное, непроницаемое лицо было искажено гримасой. Сначала Борис подумал, что это ярость, но нет… старый волк крякал. Да-да, это были самые настоящие тихие, хриплые крякающие звуки, и его плечи мелко подрагивали.
— Товарищ подполковник… — начал Барс, но Михалыч просто молча махнул рукой, давая знак следовать за собой.
Весь красный от смущения и злости, Барс пошёл за ним по коридору под аккомпанемент не стихающего хохота. Михалыч, всё так же крякая, подвёл его к большому зеркалу в коридоре, висевшему рядом с планом гражданской обороны.
— Ну, глянь на себя, красавец, — хрипло выдавил Михалыч. — Новый образ обсудили бы с коллективом… Ты учти, мы не готовы к такому гламуру.
Барс поднял глаза на зеркало.
И увидел… нет, не себя.
В отражении на него смотрел здоровенный, накачанный мужик в обтягивающей белой футболке, на которой был изображён стилизованный лик Рин в ореоле из сердечек и с подписью «ОППА». Но это было ещё цветочками. На лице этого мужика были искусно нарисованные стрелки подводкой, густо накрашенные тушью ресницы и… сочные, алые, блестящие губы. И всё это великолепие было дополнено лёгким румянцем с перламутровыми блёстками на скулах.
Мозг Барса напрочь отказался воспринимать эту картинку. Он замер, пытаясь совместить своё внутреннее ощущение сурового собровца с тем гламурным дивом, что смотрел на него из зеркала.
Прошло несколько секунд тишины, нарушаемой лишь довольным кряканьем Михалыча.
И тогда из груди Барса вырвался один-единственный, протяжный, полный абсолютного, животного ужаса и осознания всей глубины позора звук:
— БЛ***********************************!
Эхо этого крика покатилось по коридору, на мгновение заглушив даже хохот в кабинете. Он понял... Он понял, что его жизнь отныне делится на «до» и «после» этого утра. И эра «после» обещала быть ещё более унизительной, чем он мог себе представить. А Михалыч, похлопав его по плечу, прохрипел: «Ну что, «оппа», пошли работать?».
