Как небо тронул туманно-мягкий рассвет, так на горизонте показались всадники.
Здесь, в сонной и неторопливой обители Зарни-Ань, никогда ничего не происходило, если не считать одного-единственного необычайного происшествия, а время словно замедлило свой ход, утопнув среди мрачных вековечных лесов и душистых разнотравных лугов. Редкая гостья прибывала на поклон к древнейшим в северных областях Эзысь Йивса святыням и редкая мать решала отдать своё дитя на службу в Зарни-Ань: слишком долго и сложно добираться, слишком оторвано от настоящей жизни и игр в престолы, да и пугали эти места простой люд, чего уж таить — много дурных слухов ходило в народе и о коварных болотах, и о прячущейся чуди. Зарни-Ань требовала от прислужниц особого склада характера, истинного стремления к отречению, но никак не видимости, за какой таятся не более чем страсть ко власти и алкание откусить себе кусок побольше.
Впрочем, Авъю в послушницы не посвятили, а потому рассуждать ей о таком — праздно.
Обнесённая не высокой, но надёжной стеной белокаменная обитель устало заворочалась и прозвенела тонко семью колоколами. Вот только сегодня, в отличие от вереницы похожих друг на друга дней, Авъя услышала тревогу в хитрой песне рыже-медных колоколов: должно быть, у Маа тряслись и дрожали руки — а может, Авъя просто никогда не слышала, как это — весть об угрозе. И всё выше вилась, уходя под самые облака, всё звонче трещала игра по мере приближения конных пришлецев. Перезвон потревожил птицу и скотину: даже отсюда слышно, как заклокотали испуганно курицы, как замычали неспокойно коровы, как заржали рвано лошади.
Облачённая в глухое чёрное женщина с тяжёлым витым посохом в окружении старших монахинь устремилась к святым вратам, разделяющим наружный мир и Зарни-Ань; то — Чикыш, их настоятельница, какой, должно быть, минуло никак не меньше семидесяти зим. Любили о ней судачить юные послушницы: шептались, дескать, когда-то Чикыш снаружи едва ли не правила всей Эзысь Йивса вместо тамошнего князя, а особо злые языки приписывали ей странные и необычайные силы, какими не должно обладать живому человеку и уж тем более благочестивой машианке. Говорить о скверной ворожбе в святом месте — немыслимо, а потому Авъя всегда старалась держаться поодаль, стоило сплетням пронестись шёпотками поблизости, волнуя тягучий, медлительный воздух Зарни-Ань. Настоятельница, к тому же, никогда её не любила и за одно подозрение в сплетнях могла поставить на горох или отхлестать розгами — даром что не выгнала давным-давно нескладную, тощую девушку, больше похожую на паука, чем на человека.
Целебные травы устало выдохнули, а колокольный звон будто тронул дрогнувшую землю.
Авъя честно и спешливо постаралась вернуться к работе, но требующий праздности, любопытствующий взгляд то и дело ускользал к вратам, увенчанным широкой башней, никак не желая цепляться за небольшой огород целебных трав. И о чём же там вёлся разговор? Ветер приносил взволнованное ржание лошадей, нетерпеливые удары копыт о древние камни, но слова терялись на расстоянии, так что оставалось только догадываться.
Выглядели всадники опасно и внушительно. С мечами, с луками, со стрелами, с палицами, с булавами, с копьями — таким бы охотиться на неверных, выкапывать из-под земли всякую чудь или стоять подле князя, всегда готовым броситься наперерез врагу, задумавшему гнилое, грязное, чёрное дело — душегубство. Что они делают тут? Не молиться же прибыли, право слово: никогда нога мужчины не ступала за стены Зарни-Ань, никогда такого не случится, чтобы среди женщин вдруг оказался мужчина. Не пустит их настоятельница, погонит — а они вдруг разозлятся? Вдруг ночью ворвутся и всех-всех перережут, заберут княжеское золото и предадут огню? Авъя проглотила неприятный ком в горле. Матушки частенько побивали её палками, стоило излишне задуматься, ведь кто знает, какие мысли бродят в её голове.
Травы зашептались — затребовали внимания и любви.
— Приветствую у стен Зарни-Ань, путники. Моё имя — Чикыш, я настоятельница тамошняя, и говорить вы станете со мной, — скрипуче проговорила Чикыш, со смесью недоверия и любопытства рассматривая прибывших. Не местные, определённо. — Что привело вас к нашей скромной обители? Осознаёте ли, что мы не могущи принять вас подобающим образом, ибо Зарни-Ань безраздельно принадлежит женщинам?
Высокий бородатый мужчина, подпоясанный хитро и богато исшитым широким поясом, о взгляде тёмном и тяжёлом, точно земная острота, спешился и подошёл ближе, не нарушая, впрочем, границ обители.
— Мы пришли с миром и не станем требовать того, что вы не можете нам дать, — он поднял ладони, истёртые поводьями и мечом до огрубевших мозолей. — Моё имя — Туган, — возникла короткая заминка: Чикыш отчётливо увидела, как назвавшийся Туганом человек вдруг пошёл сомнениями, будто скрывал что. — Мы прибыли по поручению князя Мелейки, прознавшего, что, дескать, не столь давно отыскали тут мёртвого ящера о двух крылах. Он желал бы увидеть такое диковинное создание и, коль возможно, приказал найти и привести ему живого.
Чикыш сощурилась и хмыкнула:
— Знаю я твоего князя. И как судьба тебя свела с ним? — вздохнула настоятельница, но Туган терпеливо смолчал. — Что же, разрешу вам встать лагерем подле наших стен и поручу кухаркам приготовить еду и для вас.
— Благодарю, настоятельница, — склонился Туган, но Чикыш отмахнулась:
— Не сделано ничего ещё, так к чему кланяться? — она пожала сухими, как веточки, плечами. — Разбивайте лагерь и ждите горячий ужин. Без суру, но уж чем богаты, тем и потчевать станем.
— Могу ли я просить ещё о помощи, настоятельница?
Та кивнула степенно:
— Спрашивай. Пущай, пожалуй, я знаю, о чём речь вести станешь.
— Есть ли у Вас средь служек кто, знающий местные болота? Наш проводник сгинул в трясине, — отчего-то Чикыш не поверила его словам, прищурилась, но говорить слова поперёк не стала, — и теперь путь мы сами не отыщем. Не хотелось бы расстроить князя своими смертями: сам ведь явится.
Тишина продлилась недолго. Чикыш поняла угрозу.
— Послушницу иль монахиню я не выпущу отсюда, как ни просите, — покачала Чикыш головой и перевела взгляд на лекарский огород, где копошилась, старательно не глядя на пришлецев и настоятельницу, Авъя. — Но средь служанок есть одна, из Сыкчик-кoзы, какой на Нюр-Сьыве стоял. Слышали, должно быть. Не дитём была малым, а потому нюры знает.
— Кто ж не слышал? — эхом отозвался Туган. — Коль говорить дадите с ней, благодарен буду.
— Что мне твоя благодарность? — фыркнула Чикыш. — Поди, давай, уже к своим людям. Вон, лошади у вас как трясутся, мыльные какие с дороги.
Туган кивнул и сдержанно поклонился настоятельнице, но та уже повернулась к нему спиной и степенно двинулась по внутреннему дворе Зарни-Ань. Суетились послушницы, делали вид, как точно от работы не отвлекались; Чикыш только вздохнула про себя. И попросила:
— Серама, укажи Авъе, чтоб сразу ко мне после обедни подошла.
Стоять у дверей и ждать — тяжело.
Авъя то глядела себе под ноги, на каменный пол, то рассматривала серый, как всё вокруг, потолок, то скользила взглядом по стенам с узкими, будто бойницы, окошками, едва пропускающими и без того скудный солнечный свет. Эзысь Йивса — мрачные места. Болота кругом, непроходимые леса, широкие прихотливо извивающиеся реки, через каких не перекинешь моста, дожди, во время которых мир будто становится чёрно-белым, особенно когда смотришь вдаль, на горизонт, и липкие туманы, каждое утро захватывающие низины и пестротканые дикие луга — вот что такое Эзысь Йивса. Людей на этих просторах жило мало; а в последнее время и без того тщательно запрятанные городища, казалось, вовсе закрылись какой-то дикой волшбой.
Иной раз, выходя на заре в лес, болота и на поля за целебными травами и корешками, какие не вырастишь на грядке в пределах обители, Авъя всматривалась в серую гладь медлительной Нёльвы, и ей чудилось, что плывёт сама по себе лодка без вёсел, подгоняемая не ветром, но чьей-то чужой волей. Авъя никому не рассказывала, что видела — и никогда не упоминала, что отчётливо ощущала на себе колючие взгляды, впивающиеся в спину, точно грубая шерсть. Говаривали, в темноте вековечных лесов, где деревья порой вставали друг другу так близко, что сливались в одно, живут не только язычники, ненавидящие Стефана и не признающие власти Машиаха на своих небесах, но в Зарни-Ань такие разговоры строго пресекались. Нет никакой нечисти, нет никого, окромя человека, а думать иначе — блажь. Ящеров тоже, наверное, не должно быть…
Авъя пошаркала ногой по полу и поправила простенькое коричневое одеяние, аккуратно подвязанное тонким пояском, выдохнула чуть громче прежнего, и вдруг из-за двери раздалось:
— Входи, дитя.
Ладони вспотели, но Авъя заставила себя открыть дверь и, бесшумно закрыв их за собой, остаться стоять на пороге. На всякий случай она не поднимала взгляда: кто знает, что понадобилось матушке-настоятельнице? Может, узнала о слишком долгих прогулках? Вдруг эти всадники-чужаки как-то заметили её? Или недовольна работой? Хочет расширить огород?
— Не стоит бояться, — тихо улыбнулась Чикыш. — Ты не сделала дурного. Не ты должна просить у меня прощения, но я у тебя — спрашивать помощи.
Авъя вскинула голову:
— О чём Вы говорите, матушка?
— Полагаю, ты видела прибывших утром пришлецев, — проговорила Чикыш, и щёки у Авъи тут же вспыхнули. — Среди них — Туган, ставленник князя Мелейки, и отказывать такому человеку, как Мелейка, не помогать его людям — идея скверная. И пусть я бы желала не знать никогда его, — зазвучала сталь в её голосе, — я хорошо понимаю: если его люди пропадут неподалёку от Зарни-Ань, лишнего внимания нам не избежать.
— Я не понимаю, матушка.
Чикыш устало подпёрла подбородок ладонями и всмотрелась в Авъю, точно впервые видела.
— Проводник им нужен, какой знает Нюр-Сьыву и не утопнет, потянув за собой всех остальных. Я упомянула тебя.
Авъя облизнула губы. Она понимала, почему матушка тут же подумала о ней, почему предложила странным людям её помощь, но страх как не любила вспоминать Сыкчик-кoзу: от одной мысли ноги переставали держать, будто став ватными в мгновенье ока, где-то в голове до сих пор звенели отголоски жутких криков, а за глазами резал и кусался пламень — очищающий, как старалась поверить она, но по сути — убийственный. Ей по-прежнему снились кошмары: во снах пахло гарью, мясом и деревом.
Руки задрожали только сильнее, и ей пришлось сжать их в кулаки, только бы унять волнение, но ничто не ускользнёт от пристального взгляда настоятельницы:
— Ежели не желаешь, то я сообщу им. Пускай отправятся в Тoлпозиз и ищут там смельчака.
— Я готова, матушка, — выпалила Авъя прежде, чем успела взвесить всё и сколько-нибудь вовсе подумать. Устыдилась порыва: теперь матушка, наверное, подумает, что Авъе лишь бы убежать подальше… А может, и сама рада избавиться. Всегда ведь бранила за долгие отлучки и за маленькую медную иголочку со сломанным ушком. Всегда посматривала самую малость косо. Всегда видела в ней чудь рогатую — потому и не позволяла принести машианские обеты.
— Иного я от тебя не ожидала.
Засобирались до рассвета, когда лес стоял чёрно-серый, а петухи ещё мирно спали.
Авъя собрала нехитрые пожитки в сумку и забрала одну из семи кобыл обители. Старенькая лошадь уже была, да служила хорошо; не норовистая, смирная, совсем не пугливая и в лес ходила, как будто в стойло своё. На ней Авъя добиралась до Тoлпозиза, когда настоятельница наказывала передать письма к местным сокольничим, — на ней и покинула Зарни-Ань холодным и седым летним утром.
Спутники посматривали на неё странно, но никто не посмел слова поперёк Тугана сказать, стоило тому строго проговорить:
— Наша проводница, Авъя. Матушка-настоятельница великодушно отыскала нам ту, благодаря которой не сгинем в этих проклятущих местах. Кто обидит, дело иметь станет со мной.
Авъя порывалась было возразить, мол, места-то здесь древние, пропитанные машианскими молитвами уже, но не стала раскрывать рта — только опустила смирно голову. Не пристало ей вступать в споры, как бы ни колотилось гулко от обиды сердце. Монастырским служкам должно выполнять свою работу, а не перечить, спорить, возмущаться, полыхать и всячески показывать свой ум. Два глубоких, тихих вдоха, и Авъя уняла гордыню.
— Эти двое, — уже тише обратился к Авъе Туган, едва лишь его спутники потеряли к девице всякий интерес, и кивнул в сторону рослых мужичков с ржаво-рыжими волосами, на лицо отличающихся только расположением шрамов да цветом глаз, — братья Сюзь и Ньыв. К ним сама не лезь, а если вдруг что понадобится от них тебе, так мне сначала скажи, — Туган помолчал недолго. — Да и лучше вовсе ни к кому сама не ходи, всё через меня передавай. Целее будешь. Тот, на белом коне, — Яур, а рядом с ним седлается Лыско.
Авъя кивнула, не отводя взгляда от земли.
— Вон тот юнец — Пелысь. Батя его при князе ходит, да только Пелысь — младшой у него, потому тут и очутился, на отшибе… Да посмотри ты, не бойся. В лицо знать всех лучше.
Поколебавшись, Авъя заставила себя глянуть украдкой в сторону Пелыся. Тот и правда оказался нисколечки не жутким: молодой совсем, юноша ещё, но с луком тяжёлым и внушительным; он поймал взгляд Авъи и той улыбнулся, вот только отвернулся тут же — Туган пригрозил кулаком.
— А ты, господин? — подала вдруг голос Авъя.
— Что — я?
— Почему ты согласился искать ящера?
Туган усмехнулся.
— Что Мелейка приказал, то и делаю. Князевы поручения не обсуждаются, девочка. Ты же не спорила с матушкой-настоятельницей?
Под его взглядом Авъя поёжилась.
— А сам-то веришь в ящера, господин?
Отвечать Туган не стал.
Впереди поехали Авъя, указывающая дорогу, и Туган.
Солнце не пробивалось сквозь плотну пелену облаков: лето на Эзысь Йивса не отличалось мягкой теплотой, не ласкало лицо, делая его в конце концов мучительно красным, и не выжигало добела волосы, не шуршало разгорячённым речным песком и не радовало такой водой, в какую без страху войти можно. Авъя однажды так опустила сдуру ноги в Нёльву, когда светило обманчиво игралось на водной глади, да искривила вода её лицо так, что ни улыбнуться, ни нахмуриться Авъя не могла ещё год. Без страху глянуть нельзя было — с тех пор и держалась опасливо от своевольной реки подальше. Никогда не знаешь, чем прогневаешь природу: земли эти чужаков не жаловали. Своих только, ведающих, куда ступить, и чем умиротворить.
Туманы защипали холодными пальцами за щиколотки, едва всадники въехали в лес. Здесь, под сенью мерно качающихся сосен, дозволяющих редкому деревцу пробиться под своей тенью и вскорости уныло зачахнуть, всегда царила сырость, а во множестве оврагов таились мелкие озерца, зарастающие стремительно травами и обращающиеся в болотца. А если приглядеться к поросшим лишайниками стволам и если знать, куда смотреть, то можно приметить вычерченные древними народами путеводные знаки, открывающие безопасную дорогу.
Впрочем, Авъя и так знала, как добраться до Тoлпозиза, мелкого городища, раскинувшегося на берегу широкой Нёльвы. Некогда чахлая деревенька о шести избах, сейчас она, по слухам, обращалась в нечто многолюдно шумное: именно там отыскали таинственного ящера, и местный староста вряд ли упустил такую возможность. Жадный он дед был, дурной: матушка-настоятельница не любила его. Хотя кого она вообще любила?
Здесь, в сонной и неторопливой обители Зарни-Ань, никогда ничего не происходило, если не считать одного-единственного необычайного происшествия, а время словно замедлило свой ход, утопнув среди мрачных вековечных лесов и душистых разнотравных лугов. Редкая гостья прибывала на поклон к древнейшим в северных областях Эзысь Йивса святыням и редкая мать решала отдать своё дитя на службу в Зарни-Ань: слишком долго и сложно добираться, слишком оторвано от настоящей жизни и игр в престолы, да и пугали эти места простой люд, чего уж таить — много дурных слухов ходило в народе и о коварных болотах, и о прячущейся чуди. Зарни-Ань требовала от прислужниц особого склада характера, истинного стремления к отречению, но никак не видимости, за какой таятся не более чем страсть ко власти и алкание откусить себе кусок побольше.
Впрочем, Авъю в послушницы не посвятили, а потому рассуждать ей о таком — праздно.
Обнесённая не высокой, но надёжной стеной белокаменная обитель устало заворочалась и прозвенела тонко семью колоколами. Вот только сегодня, в отличие от вереницы похожих друг на друга дней, Авъя услышала тревогу в хитрой песне рыже-медных колоколов: должно быть, у Маа тряслись и дрожали руки — а может, Авъя просто никогда не слышала, как это — весть об угрозе. И всё выше вилась, уходя под самые облака, всё звонче трещала игра по мере приближения конных пришлецев. Перезвон потревожил птицу и скотину: даже отсюда слышно, как заклокотали испуганно курицы, как замычали неспокойно коровы, как заржали рвано лошади.
Облачённая в глухое чёрное женщина с тяжёлым витым посохом в окружении старших монахинь устремилась к святым вратам, разделяющим наружный мир и Зарни-Ань; то — Чикыш, их настоятельница, какой, должно быть, минуло никак не меньше семидесяти зим. Любили о ней судачить юные послушницы: шептались, дескать, когда-то Чикыш снаружи едва ли не правила всей Эзысь Йивса вместо тамошнего князя, а особо злые языки приписывали ей странные и необычайные силы, какими не должно обладать живому человеку и уж тем более благочестивой машианке. Говорить о скверной ворожбе в святом месте — немыслимо, а потому Авъя всегда старалась держаться поодаль, стоило сплетням пронестись шёпотками поблизости, волнуя тягучий, медлительный воздух Зарни-Ань. Настоятельница, к тому же, никогда её не любила и за одно подозрение в сплетнях могла поставить на горох или отхлестать розгами — даром что не выгнала давным-давно нескладную, тощую девушку, больше похожую на паука, чем на человека.
Целебные травы устало выдохнули, а колокольный звон будто тронул дрогнувшую землю.
Авъя честно и спешливо постаралась вернуться к работе, но требующий праздности, любопытствующий взгляд то и дело ускользал к вратам, увенчанным широкой башней, никак не желая цепляться за небольшой огород целебных трав. И о чём же там вёлся разговор? Ветер приносил взволнованное ржание лошадей, нетерпеливые удары копыт о древние камни, но слова терялись на расстоянии, так что оставалось только догадываться.
Выглядели всадники опасно и внушительно. С мечами, с луками, со стрелами, с палицами, с булавами, с копьями — таким бы охотиться на неверных, выкапывать из-под земли всякую чудь или стоять подле князя, всегда готовым броситься наперерез врагу, задумавшему гнилое, грязное, чёрное дело — душегубство. Что они делают тут? Не молиться же прибыли, право слово: никогда нога мужчины не ступала за стены Зарни-Ань, никогда такого не случится, чтобы среди женщин вдруг оказался мужчина. Не пустит их настоятельница, погонит — а они вдруг разозлятся? Вдруг ночью ворвутся и всех-всех перережут, заберут княжеское золото и предадут огню? Авъя проглотила неприятный ком в горле. Матушки частенько побивали её палками, стоило излишне задуматься, ведь кто знает, какие мысли бродят в её голове.
Травы зашептались — затребовали внимания и любви.
***
— Приветствую у стен Зарни-Ань, путники. Моё имя — Чикыш, я настоятельница тамошняя, и говорить вы станете со мной, — скрипуче проговорила Чикыш, со смесью недоверия и любопытства рассматривая прибывших. Не местные, определённо. — Что привело вас к нашей скромной обители? Осознаёте ли, что мы не могущи принять вас подобающим образом, ибо Зарни-Ань безраздельно принадлежит женщинам?
Высокий бородатый мужчина, подпоясанный хитро и богато исшитым широким поясом, о взгляде тёмном и тяжёлом, точно земная острота, спешился и подошёл ближе, не нарушая, впрочем, границ обители.
— Мы пришли с миром и не станем требовать того, что вы не можете нам дать, — он поднял ладони, истёртые поводьями и мечом до огрубевших мозолей. — Моё имя — Туган, — возникла короткая заминка: Чикыш отчётливо увидела, как назвавшийся Туганом человек вдруг пошёл сомнениями, будто скрывал что. — Мы прибыли по поручению князя Мелейки, прознавшего, что, дескать, не столь давно отыскали тут мёртвого ящера о двух крылах. Он желал бы увидеть такое диковинное создание и, коль возможно, приказал найти и привести ему живого.
Чикыш сощурилась и хмыкнула:
— Знаю я твоего князя. И как судьба тебя свела с ним? — вздохнула настоятельница, но Туган терпеливо смолчал. — Что же, разрешу вам встать лагерем подле наших стен и поручу кухаркам приготовить еду и для вас.
— Благодарю, настоятельница, — склонился Туган, но Чикыш отмахнулась:
— Не сделано ничего ещё, так к чему кланяться? — она пожала сухими, как веточки, плечами. — Разбивайте лагерь и ждите горячий ужин. Без суру, но уж чем богаты, тем и потчевать станем.
— Могу ли я просить ещё о помощи, настоятельница?
Та кивнула степенно:
— Спрашивай. Пущай, пожалуй, я знаю, о чём речь вести станешь.
— Есть ли у Вас средь служек кто, знающий местные болота? Наш проводник сгинул в трясине, — отчего-то Чикыш не поверила его словам, прищурилась, но говорить слова поперёк не стала, — и теперь путь мы сами не отыщем. Не хотелось бы расстроить князя своими смертями: сам ведь явится.
Тишина продлилась недолго. Чикыш поняла угрозу.
— Послушницу иль монахиню я не выпущу отсюда, как ни просите, — покачала Чикыш головой и перевела взгляд на лекарский огород, где копошилась, старательно не глядя на пришлецев и настоятельницу, Авъя. — Но средь служанок есть одна, из Сыкчик-кoзы, какой на Нюр-Сьыве стоял. Слышали, должно быть. Не дитём была малым, а потому нюры знает.
— Кто ж не слышал? — эхом отозвался Туган. — Коль говорить дадите с ней, благодарен буду.
— Что мне твоя благодарность? — фыркнула Чикыш. — Поди, давай, уже к своим людям. Вон, лошади у вас как трясутся, мыльные какие с дороги.
Туган кивнул и сдержанно поклонился настоятельнице, но та уже повернулась к нему спиной и степенно двинулась по внутреннему дворе Зарни-Ань. Суетились послушницы, делали вид, как точно от работы не отвлекались; Чикыш только вздохнула про себя. И попросила:
— Серама, укажи Авъе, чтоб сразу ко мне после обедни подошла.
***
Стоять у дверей и ждать — тяжело.
Авъя то глядела себе под ноги, на каменный пол, то рассматривала серый, как всё вокруг, потолок, то скользила взглядом по стенам с узкими, будто бойницы, окошками, едва пропускающими и без того скудный солнечный свет. Эзысь Йивса — мрачные места. Болота кругом, непроходимые леса, широкие прихотливо извивающиеся реки, через каких не перекинешь моста, дожди, во время которых мир будто становится чёрно-белым, особенно когда смотришь вдаль, на горизонт, и липкие туманы, каждое утро захватывающие низины и пестротканые дикие луга — вот что такое Эзысь Йивса. Людей на этих просторах жило мало; а в последнее время и без того тщательно запрятанные городища, казалось, вовсе закрылись какой-то дикой волшбой.
Иной раз, выходя на заре в лес, болота и на поля за целебными травами и корешками, какие не вырастишь на грядке в пределах обители, Авъя всматривалась в серую гладь медлительной Нёльвы, и ей чудилось, что плывёт сама по себе лодка без вёсел, подгоняемая не ветром, но чьей-то чужой волей. Авъя никому не рассказывала, что видела — и никогда не упоминала, что отчётливо ощущала на себе колючие взгляды, впивающиеся в спину, точно грубая шерсть. Говаривали, в темноте вековечных лесов, где деревья порой вставали друг другу так близко, что сливались в одно, живут не только язычники, ненавидящие Стефана и не признающие власти Машиаха на своих небесах, но в Зарни-Ань такие разговоры строго пресекались. Нет никакой нечисти, нет никого, окромя человека, а думать иначе — блажь. Ящеров тоже, наверное, не должно быть…
Авъя пошаркала ногой по полу и поправила простенькое коричневое одеяние, аккуратно подвязанное тонким пояском, выдохнула чуть громче прежнего, и вдруг из-за двери раздалось:
— Входи, дитя.
Ладони вспотели, но Авъя заставила себя открыть дверь и, бесшумно закрыв их за собой, остаться стоять на пороге. На всякий случай она не поднимала взгляда: кто знает, что понадобилось матушке-настоятельнице? Может, узнала о слишком долгих прогулках? Вдруг эти всадники-чужаки как-то заметили её? Или недовольна работой? Хочет расширить огород?
— Не стоит бояться, — тихо улыбнулась Чикыш. — Ты не сделала дурного. Не ты должна просить у меня прощения, но я у тебя — спрашивать помощи.
Авъя вскинула голову:
— О чём Вы говорите, матушка?
— Полагаю, ты видела прибывших утром пришлецев, — проговорила Чикыш, и щёки у Авъи тут же вспыхнули. — Среди них — Туган, ставленник князя Мелейки, и отказывать такому человеку, как Мелейка, не помогать его людям — идея скверная. И пусть я бы желала не знать никогда его, — зазвучала сталь в её голосе, — я хорошо понимаю: если его люди пропадут неподалёку от Зарни-Ань, лишнего внимания нам не избежать.
— Я не понимаю, матушка.
Чикыш устало подпёрла подбородок ладонями и всмотрелась в Авъю, точно впервые видела.
— Проводник им нужен, какой знает Нюр-Сьыву и не утопнет, потянув за собой всех остальных. Я упомянула тебя.
Авъя облизнула губы. Она понимала, почему матушка тут же подумала о ней, почему предложила странным людям её помощь, но страх как не любила вспоминать Сыкчик-кoзу: от одной мысли ноги переставали держать, будто став ватными в мгновенье ока, где-то в голове до сих пор звенели отголоски жутких криков, а за глазами резал и кусался пламень — очищающий, как старалась поверить она, но по сути — убийственный. Ей по-прежнему снились кошмары: во снах пахло гарью, мясом и деревом.
Руки задрожали только сильнее, и ей пришлось сжать их в кулаки, только бы унять волнение, но ничто не ускользнёт от пристального взгляда настоятельницы:
— Ежели не желаешь, то я сообщу им. Пускай отправятся в Тoлпозиз и ищут там смельчака.
— Я готова, матушка, — выпалила Авъя прежде, чем успела взвесить всё и сколько-нибудь вовсе подумать. Устыдилась порыва: теперь матушка, наверное, подумает, что Авъе лишь бы убежать подальше… А может, и сама рада избавиться. Всегда ведь бранила за долгие отлучки и за маленькую медную иголочку со сломанным ушком. Всегда посматривала самую малость косо. Всегда видела в ней чудь рогатую — потому и не позволяла принести машианские обеты.
— Иного я от тебя не ожидала.
***
Засобирались до рассвета, когда лес стоял чёрно-серый, а петухи ещё мирно спали.
Авъя собрала нехитрые пожитки в сумку и забрала одну из семи кобыл обители. Старенькая лошадь уже была, да служила хорошо; не норовистая, смирная, совсем не пугливая и в лес ходила, как будто в стойло своё. На ней Авъя добиралась до Тoлпозиза, когда настоятельница наказывала передать письма к местным сокольничим, — на ней и покинула Зарни-Ань холодным и седым летним утром.
Спутники посматривали на неё странно, но никто не посмел слова поперёк Тугана сказать, стоило тому строго проговорить:
— Наша проводница, Авъя. Матушка-настоятельница великодушно отыскала нам ту, благодаря которой не сгинем в этих проклятущих местах. Кто обидит, дело иметь станет со мной.
Авъя порывалась было возразить, мол, места-то здесь древние, пропитанные машианскими молитвами уже, но не стала раскрывать рта — только опустила смирно голову. Не пристало ей вступать в споры, как бы ни колотилось гулко от обиды сердце. Монастырским служкам должно выполнять свою работу, а не перечить, спорить, возмущаться, полыхать и всячески показывать свой ум. Два глубоких, тихих вдоха, и Авъя уняла гордыню.
— Эти двое, — уже тише обратился к Авъе Туган, едва лишь его спутники потеряли к девице всякий интерес, и кивнул в сторону рослых мужичков с ржаво-рыжими волосами, на лицо отличающихся только расположением шрамов да цветом глаз, — братья Сюзь и Ньыв. К ним сама не лезь, а если вдруг что понадобится от них тебе, так мне сначала скажи, — Туган помолчал недолго. — Да и лучше вовсе ни к кому сама не ходи, всё через меня передавай. Целее будешь. Тот, на белом коне, — Яур, а рядом с ним седлается Лыско.
Авъя кивнула, не отводя взгляда от земли.
— Вон тот юнец — Пелысь. Батя его при князе ходит, да только Пелысь — младшой у него, потому тут и очутился, на отшибе… Да посмотри ты, не бойся. В лицо знать всех лучше.
Поколебавшись, Авъя заставила себя глянуть украдкой в сторону Пелыся. Тот и правда оказался нисколечки не жутким: молодой совсем, юноша ещё, но с луком тяжёлым и внушительным; он поймал взгляд Авъи и той улыбнулся, вот только отвернулся тут же — Туган пригрозил кулаком.
— А ты, господин? — подала вдруг голос Авъя.
— Что — я?
— Почему ты согласился искать ящера?
Туган усмехнулся.
— Что Мелейка приказал, то и делаю. Князевы поручения не обсуждаются, девочка. Ты же не спорила с матушкой-настоятельницей?
Под его взглядом Авъя поёжилась.
— А сам-то веришь в ящера, господин?
Отвечать Туган не стал.
***
Впереди поехали Авъя, указывающая дорогу, и Туган.
Солнце не пробивалось сквозь плотну пелену облаков: лето на Эзысь Йивса не отличалось мягкой теплотой, не ласкало лицо, делая его в конце концов мучительно красным, и не выжигало добела волосы, не шуршало разгорячённым речным песком и не радовало такой водой, в какую без страху войти можно. Авъя однажды так опустила сдуру ноги в Нёльву, когда светило обманчиво игралось на водной глади, да искривила вода её лицо так, что ни улыбнуться, ни нахмуриться Авъя не могла ещё год. Без страху глянуть нельзя было — с тех пор и держалась опасливо от своевольной реки подальше. Никогда не знаешь, чем прогневаешь природу: земли эти чужаков не жаловали. Своих только, ведающих, куда ступить, и чем умиротворить.
Туманы защипали холодными пальцами за щиколотки, едва всадники въехали в лес. Здесь, под сенью мерно качающихся сосен, дозволяющих редкому деревцу пробиться под своей тенью и вскорости уныло зачахнуть, всегда царила сырость, а во множестве оврагов таились мелкие озерца, зарастающие стремительно травами и обращающиеся в болотца. А если приглядеться к поросшим лишайниками стволам и если знать, куда смотреть, то можно приметить вычерченные древними народами путеводные знаки, открывающие безопасную дорогу.
Впрочем, Авъя и так знала, как добраться до Тoлпозиза, мелкого городища, раскинувшегося на берегу широкой Нёльвы. Некогда чахлая деревенька о шести избах, сейчас она, по слухам, обращалась в нечто многолюдно шумное: именно там отыскали таинственного ящера, и местный староста вряд ли упустил такую возможность. Жадный он дед был, дурной: матушка-настоятельница не любила его. Хотя кого она вообще любила?
