— Я и не собиралась на болота, — обиженно пробурчала Ульяна скорее себе под нос, чем в продолжение разговора. — А что за Людка, кстати? Когда в прошлый раз приезжала, не было у вас никакой Людки-травницы.
Резко стало тихо как-то, даже дышать стало труднее. Такое чувство бывает перед грозой, когда одно мгновение — и тяжёлое серое небо обрушится на тебя сверху таким ливнем, что припечатает намертво к земле, даже зонт никакой не поможет — всё порвёт. Словно в подтверждение странного ощущения, снаружи громыхнуло, но молнии не показалось; зарядил очередной унылый, тоскливый дождь. Ульяна вздохнула: не видать ей сегодня прогулки, пока наливать не прекратит. Сейчас ещё, глядишь, и все цветки побьёт, некрасивые будут, помятые, собирать в гербарий не захочется…
— Да приехала какая-то баба из соседней деревни, — отмахнулась бабушка спустя непродолжительное молчание, уставившись в окна. За ними — стена дождя, ничего не видать. — Не скажу, чтоб дурная, но не нравится она мне. Работящая вроде, толковая, а всё равно — не нравится, и всё тут. Едва гляну, как тут же внутри дурно делается. И не говори мне про дохтура! — пригрозила пальцем она, едва лишь Ульяна раскрыла рот. — Знаю, что скажешь. Думаешь, небось, старуха твоя из ума выжила?
— Вовсе нет!
— И правильно, — хмыкнула бабушка. — К этой Людке не подходи лучше, мой тебе совет и моя тебе просьба. Шуда нет у ней, даже к рубашке не пришить.
— А она к тебе сама не ходила?
— Пыталась, — не сказала, а почти выплюнула бабушка. — Так я её и выгнала, неча мне огороды топтать и кур моих пугать! А Муха как завывала, как эта гадина подошла, ты бы слышала только. Муха у меня такая: всё нутро человечье чует, всё гнильё вперёд увидит, да только сказать не может. Собаки вообще слишком умные для того, чтобы с нами разговоры вести.
После обеда стихия успокоилась, и Ульяна, оставив бабушку дремать, выплыла на улицу. В лицо как будто брызгали пульверизатором — не то чтобы критически мешало, но всё равно отвлекало и заставляло то и дело отворачиваться и голову опускать. Ульяна скривилась, натянула поглубже капюшон и окликнула Муху: та лениво высунула нос из будки, явно не намереваясь никуда идти в такую погоду, и размашисто зевнула.
— Идёшь на прогулку?
Ответом послужило недовольное ворчание. Муха отползла в своё жилище, и больше окликать собаку Ульяна не стала: всё равно не пойдёт, видно же.
— Вот и оставайся тут одна!
Муха уже не ответила, а Ульяна, прикрыв за собой калитку, двинулась по размоченной грязи нехитрой деревенской дороги — по сути, просто вытоптанных и выдавленных извивающихся тропин без роскошного травяного покрова. От недавно проехавшего тут автомобиля дяди Вани не осталось и следа, а неровная колея, выбитая за многие и многие годы, влажно булькала лужами и чавкала, стоило Ульяне неаккуратно сорваться ногой вниз, в топкие объятия земли. Резиновые сапоги быстро покрылись грязью, но для того они и резиновые сапоги.
Дорога шла мимо дикого поля, пестротканого и разнотравного. Ульяна, немного подумав, свернула с дорожки туда: хуже всё равно не станет, а если внимательно смотреть под ноги, то точно не наступишь на зайчат или очнувшуюся от жаркой сонливости змею, решившую казать нос миру и попить воды, пока есть. Шаркая, Ульяна пристально рассматривала каждую травинку, раздумывала как следует, что нужно взять, как станет посуше, и запоминала. Попались даже идеальным кругом растущие васильки: Ульяна присела на колени перед странным кругом и вскоре поняла, что, по всей видимости, давным-давно кто-то пытался разбить здесь клумбу. Мягко говоря, найти васильки в Пермском крае не так уж просто: в своё время Ульяна ужасно страдала, каким-то чудом нашла на заброшенной парковке немного васильков и на старой клумбе на берегу Камы, и в итоге основную массу их цветков ей нарвали на огородах в Кунгуре. И без того сто граммов сухого сырья не хватило.
Оторвавшись от васильков, Ульяна услышала деликатные, шуршащие травой шаги за спиной и резко обернулась. Чуть-чуть не упала, чуть-чуть не закричала; но перед ней стоял не маньяк с топором, а обычная девушка её возраста. Невысокая, русоволосая, с едва заметной россыпью блеклых веснушек на круглых, розовых щеках; нос картошкой, длинные цепкие пальцы, короткие обгрызенные ногти, измазанные в грязи спортачи, тяжёлые сапоги, покрытые серо-коричневой, треснувшей коркой земли. И глаза красивые необычайно, небесно-голубые.
— Ты, наверное, Ульяна? — уточнила она. — Приехала к бабке Зине сегодня, да? Дядь Ваня про тебя сказал.
— Верно, — кивнула она осторожно. — А ты, собственно, кто?
Девушка бойко протянула руку:
— Лизка я, — и улыбнулась. — Батя сбагрил меня на лето к тётке, чтоб под ногами не путалась, вот, — Лиза прищурилась. — Что сама тут забыла? Ты ж вроде городская совсем. Дядя Ваня сказал, что ты в университете учишься, вот.
— Гербарий собрать надо для универа, вот и приехала. Да и бабушку проверить надо, а то мать совсем закошмарила своими подозрениями. Ну, знаешь, она всегда уверена, что со всеми приключилось всё самое дурное.
Лиза хохотнула:
— Да уж, понимаю. Моя тётка сама такая: вечно говорит, что делать, а что не делать, куда идти, а куда не идти. Я как будто сама не знаю, что можно, а что нельзя! — Лиза насупилась было, как мокрый обиженный воробей, у которого из-под носа товарищ утащил кусок хлеба, но её лицо, казалось, не могло долго держать ни злость, ни обиду. — Говорила мне, вот, чтоб я гулять не ходила ещё. А то, видать, ыб-айка меня утащит! Но не раньше, чем простуда, конечно.
— Ыб-айка?
— Сразу видать городскую, — деловито покачала головой Лиза и схватила Ульяну под локоть. — Пойдём, прогуляемся. Я тебе и про ыб-айку расскажу, и про олыся, и вообще про всё, что в голову придёт. Мне тётка постоянно что-нибудь эдакое рассказывает, про всяких там нечистей, которые тут кругом живут, вот. А ещё она уверена, — Лиза вдруг перешла на заговорщический шёпот, — что в лесу кто-то ходит и воет. Слышала сама, говорит. Недавно ж, вот, медведя порванного нашли, вот. А кто бы медведя-то рвать стал так, человек, что ль? Тут, конечно, всякая живность ходит: места-то дикие, но и деревня у нас не самая маленькая. Да и охотников много, отпугивают, всё-таки.
Ульяна не перебивала торопливый поток и лишь вставила неловкий комментарий:
— Так кто он, этот ыб-айка?
— Так полевик! — с умным видом отозвалась Лизка. — Я тебе расскажу, как мне тётка сама рассказывала. Вот, говорила, у каждого места — свой хозяин. В лесу живёт лесовик, ну, или леший, тут как тебе удобнее его называть, всё одно. Или даже Вoрса. Лесовик, он, значит, людей всегда гоняет из лесу, ведь в лес люди с добром не ходят. То зверьё постреляют, то деревья порубят — ничего хорошего, в общем, в лесу мы не делаем.
Девушки плавно свернули с поля на дорогу, ведущую к деревеньке.
— В доме живёт домовик. Он спокойный обычно, человека любит. Если его не злить и всё делать, что ему нравится, то проказничать не станет, да и пугать — тоже. Держать дом надо в чистоте и красоте, иногда хлеба краюшку ему с солью оставлять под печкой, и будет домовик доволен тобой. Паутинок, вот, навешает, чтобы счастье притягивать. Сама знаешь, наверное?
— О чём? — растерялась Ульяна.
— О пауках, конечно. О черанях, так их тут зовут. Паука обижать — грех большой, а убить — так и вовсе скотину себе попортишь и жизнь. А чем больше паутинок по углам, тем лучше, вот. Хозяйство в гору пойдёт, дела все наладятся, курицы нести будут яиц столько, сколько на рынок унести не сможешь, а пшеница станет колоситься так, что одного зёрнышка на буханку хватит! Но я такого, конечно, сама не видела. Мне так рассказывали, — поправилась Лизка, видимо, боясь ударить перед “городской” в грязь лицом со своими деревенскими фантазиями. — А в поле живёт полевик — ыб-айка, если правильно его называть.
За спиной зашуршал ветер — громко стали переговариваться полевые травы, точно живые, и шевелились так, как точно старались уцепиться за одежду, за руки, за ноги и утащить за собой. Ульяна обернулась невольно, нервно отряхнулась от прилипчивой мокрой травы, а Лиза продолжила, будто ничего не заметив:
— Полевик — хулиган тот ещё, вечно людям палки в колёса вставляет. Козу там украдёт, тумана нашлёт, особенно когда ранним утром идёшь на выпас, ещё чего учудит, что вся вспотеешь и перепугаешься, пока выпутаешься. Мне тётка рассказывала, что её саму полевик только так путал, вот.
— Как — так? — брякнула почти вовремя Ульяна, а её собеседница, казалось, ждала этого вопроса.
— Пошла как-то моя тётка утром в поле травы собирать. Надо ведь некоторые собирать до первых петухов, чтоб сила в ней была. Ведь просто так никакую траву не сорвёшь: одну после дождя надо, другую, когда сухо, а третью — под ночь искать, когда цвет закрывается. А полевик возьми да обтумань всё кругом. Стало так молочно, что тётка моя не видела ничего дальше собственного носа. Дышать, сказала, сложно стало, как будто туман в её внутренности забивался. Слышит она вдруг смех заливистый, детский — и сказала мне, мол, твой это был смех, Лизонька! Тётка испугалась, давай меня звать, блуждать в тумане, но никак не могла найти меня. Тогда она поняла: не я это, а полевик путает. Она постаралась выбраться из тумана, но он, зараза такая липкая, захватил всё вокруг, до самого дома, своими белыми лапами.
— Так как она выбралась? — немного нетерпеливо спросила Ульяна.
Довольная Лиза отозвалась:
— Принесла полевику жертву! — громким шёпотом выдохнула она. Но, увидев испуганные глаза Ульяны, быстро поправилась: — Да не боись ты так. Она ему яблочко оставила и пирожок с грибами. Потом туман и расступился, а она поняла, что почти ушла в лес, куда, в общем-то, ходить одной не стоит. Болота ведь. Да и зверьё ходит.
— А кто, кстати, твоя тётка?
— Людмила. Она тут недавно поселилась, прошлой осенью, решила, так сказать, перебраться в глушь на старости лет, чтоб не мешал ей городской газ, так что, может, ты не слышала про неё.
— Ну, так…
Затянутое тучами небо пролило три скупые слезинки и вновь притихло, не став бурно заливаться ледяным дождём и побивать головы и огороды. Мир стемнел, посерел; Ульяна зябко повела плечами, но жаловаться не стала: из головы никак не шли слова бабушки о том, что от проклятущей Людки держаться важно подальше, а потому она малодушно решила постараться не провоцировать Лизу на приглашение в гости. Отказаться будет как-то стыдно: говорить “нет” и не ощущать себя последней мразью на земле Ульяна до сих пор не научилась.
Неторопливо пройдясь по деревеньке туда-обратно, Лиза и Ульяна пришли к неутешительному выводу, что заняться категорически нечем, а просто так слоняться без делу — скучно донельзя. Сходить некуда особо, разве что на станцию, где порой проезжает дряхлая полупустая электричка; болотистый лес вселял в сердце опаску и даже деревенские хулиганы вроде Лёхи Ржавого, о которого в красках поведала Лизка, в такую погоду, видать, предпочитал дома отлёживаться.
Девицы замерли в растерянности.
— А айда к капищу?
— Какому ещё капищу… — пробормотала Ульяна, но Лиза не услышала.
— Недалеко, вот, от Засольной нашла позавчера, — продолжила объяснять та. — Засольная наша, конечно, не Кама, но тоже хороша, и вид там ничего так. Идём?
— Может, чаю лучше попьём у моей бабушки? — осторожно предложила Ульяна. — У нас есть мёд хороший, картошка, масло.
Лиза посмотрела как-то странно, и лицо её будто посерело.
Ульяна моргнула — наваждение спало, как будто и не бывало ничего.
— Да как-то неохота запираться дома, — Лиза потянулась, как если бы очнулась от липкого дневного сна, после которого ноют мышцы, скрипит голова и захватывает разочарование решением так тепло укутаться в плед и прикрыть глаза всего на пару минут. — Уж лучше в лес пойдём. Хотя тётка узнает — точно откопает и убьёт, вот.
— Так там же медведей рвут? — улыбнулась Ульяна.
— Потому и говорю, что откопает и убьёт!
Девушки засмеялись: смех гулко отдался в замершем густом воздухе и, виясь, добежал до самых небес, грозно нависнувших над сонным миром.
— Показывай своё капище.
— Не боишься?
— Ничуть. Ты же со мной.
Лизка, обнажив широкую щель между передними неровными зубами, расплылась в такой чистой улыбке, что Ульяна осознала отчётливо: спонтанный комплимент того стоил. Она даже как-то просияла, расправила важно плечи и вытянула шею, как пытаясь казаться больше и страшнее, чем все зубастые хищники мира, скалящиеся из тёмных лесов.
Не обсуждая боле поступки и последствия, девушки двинулись к опушке леса, чудившегося подлинной громадой даже на фоне низких серых облаков, стремящихся закрыть, как колпаком, весь обозримый мир. Ульяна не отказывала себе в удовольствии остановиться иной раз, присмотреться к растениям под ногами и рассказать своей спутнице несколько занимательных фактов про тонкостебельные растения, горделиво поднимающие цветастые головы и ответно глядит на пришлецев, смеющих тревожить их покой. Лизка слушала каждый раз жадно, чуть ли не с открытым ртом, и Ульяна на мгновение ощутила себя важной преподавательницей, какая вкладывает студентам в головы ботанические тайны; и Лизка оказалась способной ученицей.
— Вот ты знала, что в Пермском крае есть целая одна древовидная лиана?
— Это как в джунглях — лиана? — с сомнением уточнила Лиза. — Только деревянная?
— Почти так. Представь себе ползучую плотную траву, которая вроде мягкая, но просто так её тоже не порвать, и которая вьётся вокруг камней, по склонам и выступающим из земли камням. И представь красивые белые цветки на ней, которые превращаются в шёлковые белые головки, похожие на одуванчики, но совсем другие наощупь — это и будет княжик сибирский.
— Никогда такого не видела, — Лиза вздохнула, и Ульяна поспешила её приободрить:
— А ты приезжай к нам, в Пермь, и я свожу тебя на ботаническую экскурсию!
Лизка протянула Ульяне руку, помогая взобраться на светло-охристый камень.
Речушка, какую речкой назвать трудновато, судорожно вилась среди скрипучих деревьев. Должно быть, где-то она и становится широка, но не здесь — здесь она скрывается в кустах, петляет среди деревьев, набирает силу, чтобы в один момент раскинуться широко и дать пройти ладьям.
И почему на ум пришли именно ладьи? Наверное, однажды по Засольной ходили за солью если не корабли, то хотя бы плоты; закрыв глаза, Ульяна почти услышала старый мир — мир, где молились резным камням и древам, где в лесах жил леший, а в бане прятался банник, где люди старательно кучковались и, ощерившись первой медью, зорко сторожили обнесённые заборами городища. Лес скалится, щерится, клокочет, шуршит, дышит, шепчет, бормочет, стрекочет, урчит, ухает, подвывает, скрипит, трещит, кричит, шебуршит, шелестит — он живой, но жутко страшный и нечеловечески чужой.
Правду Лизка ведь сказала: за добром люди сюда не ходят.
Открыв глаза, Ульяна вдруг поняла, что они стоят напротив старого капища. Признать в нем идолище сложновато: ветхие идолы, наполовину истлевшие и истерзанные лишайниками, скалились беззубо и слепо щурились. Ничего, должно быть, не видели уже; ничего, должно быть, не слышали уже. Неужто и правда тут возносили молитвы?
И камни стояли неровным кругом, смыкая ряд вокруг старинных мертвецов.
Резко стало тихо как-то, даже дышать стало труднее. Такое чувство бывает перед грозой, когда одно мгновение — и тяжёлое серое небо обрушится на тебя сверху таким ливнем, что припечатает намертво к земле, даже зонт никакой не поможет — всё порвёт. Словно в подтверждение странного ощущения, снаружи громыхнуло, но молнии не показалось; зарядил очередной унылый, тоскливый дождь. Ульяна вздохнула: не видать ей сегодня прогулки, пока наливать не прекратит. Сейчас ещё, глядишь, и все цветки побьёт, некрасивые будут, помятые, собирать в гербарий не захочется…
— Да приехала какая-то баба из соседней деревни, — отмахнулась бабушка спустя непродолжительное молчание, уставившись в окна. За ними — стена дождя, ничего не видать. — Не скажу, чтоб дурная, но не нравится она мне. Работящая вроде, толковая, а всё равно — не нравится, и всё тут. Едва гляну, как тут же внутри дурно делается. И не говори мне про дохтура! — пригрозила пальцем она, едва лишь Ульяна раскрыла рот. — Знаю, что скажешь. Думаешь, небось, старуха твоя из ума выжила?
— Вовсе нет!
— И правильно, — хмыкнула бабушка. — К этой Людке не подходи лучше, мой тебе совет и моя тебе просьба. Шуда нет у ней, даже к рубашке не пришить.
— А она к тебе сама не ходила?
— Пыталась, — не сказала, а почти выплюнула бабушка. — Так я её и выгнала, неча мне огороды топтать и кур моих пугать! А Муха как завывала, как эта гадина подошла, ты бы слышала только. Муха у меня такая: всё нутро человечье чует, всё гнильё вперёд увидит, да только сказать не может. Собаки вообще слишком умные для того, чтобы с нами разговоры вести.
Глава 2. Лиза
После обеда стихия успокоилась, и Ульяна, оставив бабушку дремать, выплыла на улицу. В лицо как будто брызгали пульверизатором — не то чтобы критически мешало, но всё равно отвлекало и заставляло то и дело отворачиваться и голову опускать. Ульяна скривилась, натянула поглубже капюшон и окликнула Муху: та лениво высунула нос из будки, явно не намереваясь никуда идти в такую погоду, и размашисто зевнула.
— Идёшь на прогулку?
Ответом послужило недовольное ворчание. Муха отползла в своё жилище, и больше окликать собаку Ульяна не стала: всё равно не пойдёт, видно же.
— Вот и оставайся тут одна!
Муха уже не ответила, а Ульяна, прикрыв за собой калитку, двинулась по размоченной грязи нехитрой деревенской дороги — по сути, просто вытоптанных и выдавленных извивающихся тропин без роскошного травяного покрова. От недавно проехавшего тут автомобиля дяди Вани не осталось и следа, а неровная колея, выбитая за многие и многие годы, влажно булькала лужами и чавкала, стоило Ульяне неаккуратно сорваться ногой вниз, в топкие объятия земли. Резиновые сапоги быстро покрылись грязью, но для того они и резиновые сапоги.
Дорога шла мимо дикого поля, пестротканого и разнотравного. Ульяна, немного подумав, свернула с дорожки туда: хуже всё равно не станет, а если внимательно смотреть под ноги, то точно не наступишь на зайчат или очнувшуюся от жаркой сонливости змею, решившую казать нос миру и попить воды, пока есть. Шаркая, Ульяна пристально рассматривала каждую травинку, раздумывала как следует, что нужно взять, как станет посуше, и запоминала. Попались даже идеальным кругом растущие васильки: Ульяна присела на колени перед странным кругом и вскоре поняла, что, по всей видимости, давным-давно кто-то пытался разбить здесь клумбу. Мягко говоря, найти васильки в Пермском крае не так уж просто: в своё время Ульяна ужасно страдала, каким-то чудом нашла на заброшенной парковке немного васильков и на старой клумбе на берегу Камы, и в итоге основную массу их цветков ей нарвали на огородах в Кунгуре. И без того сто граммов сухого сырья не хватило.
Оторвавшись от васильков, Ульяна услышала деликатные, шуршащие травой шаги за спиной и резко обернулась. Чуть-чуть не упала, чуть-чуть не закричала; но перед ней стоял не маньяк с топором, а обычная девушка её возраста. Невысокая, русоволосая, с едва заметной россыпью блеклых веснушек на круглых, розовых щеках; нос картошкой, длинные цепкие пальцы, короткие обгрызенные ногти, измазанные в грязи спортачи, тяжёлые сапоги, покрытые серо-коричневой, треснувшей коркой земли. И глаза красивые необычайно, небесно-голубые.
— Ты, наверное, Ульяна? — уточнила она. — Приехала к бабке Зине сегодня, да? Дядь Ваня про тебя сказал.
— Верно, — кивнула она осторожно. — А ты, собственно, кто?
Девушка бойко протянула руку:
— Лизка я, — и улыбнулась. — Батя сбагрил меня на лето к тётке, чтоб под ногами не путалась, вот, — Лиза прищурилась. — Что сама тут забыла? Ты ж вроде городская совсем. Дядя Ваня сказал, что ты в университете учишься, вот.
— Гербарий собрать надо для универа, вот и приехала. Да и бабушку проверить надо, а то мать совсем закошмарила своими подозрениями. Ну, знаешь, она всегда уверена, что со всеми приключилось всё самое дурное.
Лиза хохотнула:
— Да уж, понимаю. Моя тётка сама такая: вечно говорит, что делать, а что не делать, куда идти, а куда не идти. Я как будто сама не знаю, что можно, а что нельзя! — Лиза насупилась было, как мокрый обиженный воробей, у которого из-под носа товарищ утащил кусок хлеба, но её лицо, казалось, не могло долго держать ни злость, ни обиду. — Говорила мне, вот, чтоб я гулять не ходила ещё. А то, видать, ыб-айка меня утащит! Но не раньше, чем простуда, конечно.
— Ыб-айка?
— Сразу видать городскую, — деловито покачала головой Лиза и схватила Ульяну под локоть. — Пойдём, прогуляемся. Я тебе и про ыб-айку расскажу, и про олыся, и вообще про всё, что в голову придёт. Мне тётка постоянно что-нибудь эдакое рассказывает, про всяких там нечистей, которые тут кругом живут, вот. А ещё она уверена, — Лиза вдруг перешла на заговорщический шёпот, — что в лесу кто-то ходит и воет. Слышала сама, говорит. Недавно ж, вот, медведя порванного нашли, вот. А кто бы медведя-то рвать стал так, человек, что ль? Тут, конечно, всякая живность ходит: места-то дикие, но и деревня у нас не самая маленькая. Да и охотников много, отпугивают, всё-таки.
Ульяна не перебивала торопливый поток и лишь вставила неловкий комментарий:
— Так кто он, этот ыб-айка?
— Так полевик! — с умным видом отозвалась Лизка. — Я тебе расскажу, как мне тётка сама рассказывала. Вот, говорила, у каждого места — свой хозяин. В лесу живёт лесовик, ну, или леший, тут как тебе удобнее его называть, всё одно. Или даже Вoрса. Лесовик, он, значит, людей всегда гоняет из лесу, ведь в лес люди с добром не ходят. То зверьё постреляют, то деревья порубят — ничего хорошего, в общем, в лесу мы не делаем.
Девушки плавно свернули с поля на дорогу, ведущую к деревеньке.
— В доме живёт домовик. Он спокойный обычно, человека любит. Если его не злить и всё делать, что ему нравится, то проказничать не станет, да и пугать — тоже. Держать дом надо в чистоте и красоте, иногда хлеба краюшку ему с солью оставлять под печкой, и будет домовик доволен тобой. Паутинок, вот, навешает, чтобы счастье притягивать. Сама знаешь, наверное?
— О чём? — растерялась Ульяна.
— О пауках, конечно. О черанях, так их тут зовут. Паука обижать — грех большой, а убить — так и вовсе скотину себе попортишь и жизнь. А чем больше паутинок по углам, тем лучше, вот. Хозяйство в гору пойдёт, дела все наладятся, курицы нести будут яиц столько, сколько на рынок унести не сможешь, а пшеница станет колоситься так, что одного зёрнышка на буханку хватит! Но я такого, конечно, сама не видела. Мне так рассказывали, — поправилась Лизка, видимо, боясь ударить перед “городской” в грязь лицом со своими деревенскими фантазиями. — А в поле живёт полевик — ыб-айка, если правильно его называть.
За спиной зашуршал ветер — громко стали переговариваться полевые травы, точно живые, и шевелились так, как точно старались уцепиться за одежду, за руки, за ноги и утащить за собой. Ульяна обернулась невольно, нервно отряхнулась от прилипчивой мокрой травы, а Лиза продолжила, будто ничего не заметив:
— Полевик — хулиган тот ещё, вечно людям палки в колёса вставляет. Козу там украдёт, тумана нашлёт, особенно когда ранним утром идёшь на выпас, ещё чего учудит, что вся вспотеешь и перепугаешься, пока выпутаешься. Мне тётка рассказывала, что её саму полевик только так путал, вот.
— Как — так? — брякнула почти вовремя Ульяна, а её собеседница, казалось, ждала этого вопроса.
— Пошла как-то моя тётка утром в поле травы собирать. Надо ведь некоторые собирать до первых петухов, чтоб сила в ней была. Ведь просто так никакую траву не сорвёшь: одну после дождя надо, другую, когда сухо, а третью — под ночь искать, когда цвет закрывается. А полевик возьми да обтумань всё кругом. Стало так молочно, что тётка моя не видела ничего дальше собственного носа. Дышать, сказала, сложно стало, как будто туман в её внутренности забивался. Слышит она вдруг смех заливистый, детский — и сказала мне, мол, твой это был смех, Лизонька! Тётка испугалась, давай меня звать, блуждать в тумане, но никак не могла найти меня. Тогда она поняла: не я это, а полевик путает. Она постаралась выбраться из тумана, но он, зараза такая липкая, захватил всё вокруг, до самого дома, своими белыми лапами.
— Так как она выбралась? — немного нетерпеливо спросила Ульяна.
Довольная Лиза отозвалась:
— Принесла полевику жертву! — громким шёпотом выдохнула она. Но, увидев испуганные глаза Ульяны, быстро поправилась: — Да не боись ты так. Она ему яблочко оставила и пирожок с грибами. Потом туман и расступился, а она поняла, что почти ушла в лес, куда, в общем-то, ходить одной не стоит. Болота ведь. Да и зверьё ходит.
— А кто, кстати, твоя тётка?
— Людмила. Она тут недавно поселилась, прошлой осенью, решила, так сказать, перебраться в глушь на старости лет, чтоб не мешал ей городской газ, так что, может, ты не слышала про неё.
— Ну, так…
Затянутое тучами небо пролило три скупые слезинки и вновь притихло, не став бурно заливаться ледяным дождём и побивать головы и огороды. Мир стемнел, посерел; Ульяна зябко повела плечами, но жаловаться не стала: из головы никак не шли слова бабушки о том, что от проклятущей Людки держаться важно подальше, а потому она малодушно решила постараться не провоцировать Лизу на приглашение в гости. Отказаться будет как-то стыдно: говорить “нет” и не ощущать себя последней мразью на земле Ульяна до сих пор не научилась.
Неторопливо пройдясь по деревеньке туда-обратно, Лиза и Ульяна пришли к неутешительному выводу, что заняться категорически нечем, а просто так слоняться без делу — скучно донельзя. Сходить некуда особо, разве что на станцию, где порой проезжает дряхлая полупустая электричка; болотистый лес вселял в сердце опаску и даже деревенские хулиганы вроде Лёхи Ржавого, о которого в красках поведала Лизка, в такую погоду, видать, предпочитал дома отлёживаться.
Девицы замерли в растерянности.
— А айда к капищу?
— Какому ещё капищу… — пробормотала Ульяна, но Лиза не услышала.
— Недалеко, вот, от Засольной нашла позавчера, — продолжила объяснять та. — Засольная наша, конечно, не Кама, но тоже хороша, и вид там ничего так. Идём?
— Может, чаю лучше попьём у моей бабушки? — осторожно предложила Ульяна. — У нас есть мёд хороший, картошка, масло.
Лиза посмотрела как-то странно, и лицо её будто посерело.
Ульяна моргнула — наваждение спало, как будто и не бывало ничего.
— Да как-то неохота запираться дома, — Лиза потянулась, как если бы очнулась от липкого дневного сна, после которого ноют мышцы, скрипит голова и захватывает разочарование решением так тепло укутаться в плед и прикрыть глаза всего на пару минут. — Уж лучше в лес пойдём. Хотя тётка узнает — точно откопает и убьёт, вот.
— Так там же медведей рвут? — улыбнулась Ульяна.
— Потому и говорю, что откопает и убьёт!
Девушки засмеялись: смех гулко отдался в замершем густом воздухе и, виясь, добежал до самых небес, грозно нависнувших над сонным миром.
— Показывай своё капище.
— Не боишься?
— Ничуть. Ты же со мной.
Лизка, обнажив широкую щель между передними неровными зубами, расплылась в такой чистой улыбке, что Ульяна осознала отчётливо: спонтанный комплимент того стоил. Она даже как-то просияла, расправила важно плечи и вытянула шею, как пытаясь казаться больше и страшнее, чем все зубастые хищники мира, скалящиеся из тёмных лесов.
Не обсуждая боле поступки и последствия, девушки двинулись к опушке леса, чудившегося подлинной громадой даже на фоне низких серых облаков, стремящихся закрыть, как колпаком, весь обозримый мир. Ульяна не отказывала себе в удовольствии остановиться иной раз, присмотреться к растениям под ногами и рассказать своей спутнице несколько занимательных фактов про тонкостебельные растения, горделиво поднимающие цветастые головы и ответно глядит на пришлецев, смеющих тревожить их покой. Лизка слушала каждый раз жадно, чуть ли не с открытым ртом, и Ульяна на мгновение ощутила себя важной преподавательницей, какая вкладывает студентам в головы ботанические тайны; и Лизка оказалась способной ученицей.
— Вот ты знала, что в Пермском крае есть целая одна древовидная лиана?
— Это как в джунглях — лиана? — с сомнением уточнила Лиза. — Только деревянная?
— Почти так. Представь себе ползучую плотную траву, которая вроде мягкая, но просто так её тоже не порвать, и которая вьётся вокруг камней, по склонам и выступающим из земли камням. И представь красивые белые цветки на ней, которые превращаются в шёлковые белые головки, похожие на одуванчики, но совсем другие наощупь — это и будет княжик сибирский.
— Никогда такого не видела, — Лиза вздохнула, и Ульяна поспешила её приободрить:
— А ты приезжай к нам, в Пермь, и я свожу тебя на ботаническую экскурсию!
Лизка протянула Ульяне руку, помогая взобраться на светло-охристый камень.
Речушка, какую речкой назвать трудновато, судорожно вилась среди скрипучих деревьев. Должно быть, где-то она и становится широка, но не здесь — здесь она скрывается в кустах, петляет среди деревьев, набирает силу, чтобы в один момент раскинуться широко и дать пройти ладьям.
И почему на ум пришли именно ладьи? Наверное, однажды по Засольной ходили за солью если не корабли, то хотя бы плоты; закрыв глаза, Ульяна почти услышала старый мир — мир, где молились резным камням и древам, где в лесах жил леший, а в бане прятался банник, где люди старательно кучковались и, ощерившись первой медью, зорко сторожили обнесённые заборами городища. Лес скалится, щерится, клокочет, шуршит, дышит, шепчет, бормочет, стрекочет, урчит, ухает, подвывает, скрипит, трещит, кричит, шебуршит, шелестит — он живой, но жутко страшный и нечеловечески чужой.
Правду Лизка ведь сказала: за добром люди сюда не ходят.
Открыв глаза, Ульяна вдруг поняла, что они стоят напротив старого капища. Признать в нем идолище сложновато: ветхие идолы, наполовину истлевшие и истерзанные лишайниками, скалились беззубо и слепо щурились. Ничего, должно быть, не видели уже; ничего, должно быть, не слышали уже. Неужто и правда тут возносили молитвы?
И камни стояли неровным кругом, смыкая ряд вокруг старинных мертвецов.
