— Красиво, да? — нарушила тишину Лизка, присаживаясь на камень. — Я сюда часто хожу, когда тётка совсем достаёт. Ну, знаешь, когда одна хочу побыть, вот. У меня когда-то была подруга, — пожевав губы, вдруг произнесла она, — и она тоже молчала, как ты. Танька звали, тоже в университетах училась.
Лиза не продолжила.
Ульяна спросила:
— А где она сейчас?
— Никто не знает. Как связалась со своим Николаев Валерьевичем и как умерла её тётка, так всё. Пропала. С концами. Вот. Уж два года прошла, а она…
На глазах Лизы замерли слёзы, и она зло сморгнула их, вытерла тыльной стороной ладони.
— Прости, я не зна…
Но Лизка отмахнулась:
— Хватит.
— И всё-таки, мне жаль, — негромко, но твёрдо проговорила Ульяна и присела рядом, на соседний камень. Холодный — страх; и мокрый после прошедшего дождя.
Молчали.
Качаются сосны скрипуче, смыкаясь над головой. Смотрят идолы в спину. Шуршит, сгибаясь под незримой ногой, трава, и Ульяна тревожно оборачивается, щурится, но никого не замечает. Ни медвежьей бурой шкуры не мелькает, ни рыжий лисий хвост не мелькает, ни серо волк не скалится — мир задерживает дыхание издевательски, словно не бывало ничего.
Смеётся.
Ульяна моргнула. Устала с дороги, наверное.
— Зря мы сюда пришли, — прошептала тихо Лиза. — Вроде красоту тебе показать хотела, а вроде и глупо вышло.
— Ничего не глупо, — отмахнулась Ульяна терпеливо. — Наоборот, спасибо, что выгуливаешь. Когда учусь, я редко выхожу из дома и почти всегда сижу за учебниками. Аж голова кружится, если честно, тут.
— Так, может, в гости к нам зайдёшь? Тётка тебе трав каких даст. Она же у меня знает всякое.
Внутри тревожно похолодело.
Издалека людмилин дом казался не таким уж и жутким, как успела представить себе Ульяна, наслушавшись бабушкиных увещаний о том, что, дескать, к Людке этой лучше не приближаться вовек и вообще не глядеть даже в её сторону. Хаяла мать за подозрительность, а сама что?
Совершенно обыкновенный, небольшой, деревянный с резными наличниками, дом Людмилы не производил сколько-нибудь гнетущего впечатления; маленький чистый огородик — скорее для души, чем для выживания, расчищенная старательно тропинка, посыпанная круглыми камнями, тонкая берёзка — всё это чудилось картинкой с открытки. Хоть сейчас садись и принимайся за акварель: Ульяна уже успела представить, как правильно смешать цвета, как вывести тонкой кистью слегка покосившийся забор, как набрызгать небрежными каплями цветы, как вычертить ступени, но скоро осознала, что кисточек и красок с собой нет. Вздохнула тихонько — Лизка посмотрела на неё вопросительно, но спрашивать ни о чём не стала, молча открыв перед новой подругой дверь и пропустив вперёд
— Мы дома! — с порога крикнула Лиза, и ответом им стало невнятное мычание, доносившееся откуда-то из глубины дома.
Отвратительно пахло кислой капустой, пусть и всюду висели, сушась, аккуратные пучки трав — многие Ульяна не смогла так легко определить. Надо будет позже расспросить Людмилу, чем тут лечатся обычно… Хотя она, кажется, сама недавно приехала? Есть ли тогда смысл? Но она же наверняка что-то знает — наверняка что-то да подскажет, а насколько информация полезна, потом проверит.
Ульяна сбросила покрытые коркой грязи кроссовки, стараясь их лишний раз не трогать, и сняла ещё влажный плащ.
Ажурные занавески, пожелтевшие от времени; терпкий, слегка замшелый запах старости; скрип деревянных половиц; чёрно-белые фотографии в аляпистых рамках; истёртый ковёр с маленькими следами кошачьих лап; бормотание старого радио, пробивающегося звуком сквозь помехи; три блеклые иконы в красном углу на полочке и одна потухшая свеча в стеклянном стакане; тусклый свет древних лампочек; покрытая пятнами верхняя одежда на крючках; детские рисунки фломастерами, подписанные кривенько именем “Лиза”.
— Тёть, тут со мной Уля! — без прелюдий сообщила Лиза, и Людмила обернулась.
На жуткую ведьму из сказок, всю такую скрюченную, зеленокожую, в порванной одежде и мятой острой шляпе, с длинным носом, тощими кривыми пальцами и обязательной огромной бородавкой, та совсем не походила — даже наоборот. Какое-то по-домашнему уютное очарование в ней было: то ли виновен мягкий, тёплый взгляд карих глаз, то ли едва уловимая улыбка на тонких губах, но не поддаться Ульяна не смогла и потому внутренне устыдилась. Такой жути себе напредставляла о несчастной тёте Люде!
— Здравствуйте…
— Что ж вы так скромно? Садитесь. Пирогов рыбных будете?
— Мне бы чаю, — попробовала отказаться Ульяна, но Лиза решила за обеих:
— Будем, — и перевела взгляд на Улю, шёпотом спросила: — Ты чего? Вкусные же.
— Не хочу обременять.
— Не обременяешь!
— Я просто не люблю брать еду у других людей.
— Но ты не отбираешь! — парировала Лиза.
— Я и не говорю, что отбираю, — примирительно вздохнула Ульяна. — Я стараюсь не есть в гостях у тех, кого знаю не слишком долго. Неловко как-то. Понимаешь?
— Не понимаю.
Лиза расстроилась, и внутри зажгло мучительным стыдом — она надкусила пирожок. Не капустный. Во рту возникло тошнотворное-противное ощущение навязчивого волоска, но Лиза, как бы ни пыталась достать его изо рта, не смогла найти; скривившись едва заметно, она судорожно сглотнула, протолкнув по пищеводу всё, что не смогла прожевать, и гадкое чувство ушло.
Людмила и правда налила чай, но и поставила миску с пирожками, ещё горячими; сама села тоже, ближе к Лизе, и разгладила аккуратно заляпанный несколькими жирными пятнами фартук. Под её взглядом Ульяна выпрямила спину.
Людмила теперь смотрела не зло, но оценивающе — холодно, как будто отрубила голову цыплёнку или воткнула тонкий острый нож рыбе в жабры. Душно, душно, очень душно: Ульяна беспомощно открыла рот, как если бы ей сжали сильно, до синяков, сжали шею, и потянулась трясущимися руками к незримым ладоням, давящим и душащим. Людмила всё так же глядела — взгляд её стал спокойно довольным; и спустя мгновение всё исчезло.
Ульяна судорожно выдохнула. Кашлянула.
— Ты чего, подавилась? — нервно уточнила Лизка. — Ну-ка, дыши!
И постучала по спине от души.
Ульяна закашлялась сильнее, схватившись, наконец, за горло.
— Живая? — забеспокоилась Лиза. — Ты как дышишь-то, а?
— Как умею, — просипела Ульяна, стараясь не смотреть на Людмилу. — Извини.
Едва уловимо мелькнула быстрая тень, но поворачивать голову вслед за ней Ульяна тоже не стала, только вцепилась заледеневшими пальцами в горячую чашку, не замечая, как трясётся.
— Холодно тебе? — проговорила Людмила, и в голосе её звенело вполне искреннее беспокойство. — Может, одеяло тебе дать? Погода нынче совсем дурная. Вам, молодым, наверное, и того тяжелее, чем старикам: не погулять толком, не поплавать — лежи себе дома на кровати и лежи.
Ульяна замотала головой:
— Нет, нет, не стоит… Спасибо Вам, — поспешила она добавить суетливо.
Ничего не принимать от этой женщины. Ничего.
Ульяна так и не притронулась ни к чаю, ни к пирожкам, пусть Лизка и уплетала их за обе щёки, ничего вокруг не замечая; а Людмила вновь обратилась к гостье:
— Не голодная ты?
— Нет, ничуть, — соврала Ульяна. — Меня бабушка накормила…
От запаха кислой капусты кружилась голова.
— Хорошая она у тебя женщина.
— Не то слово.
— Хотя и отшельница.
— Про Вас она сказала то же самое.
Людмила усмехнулась, но не жёстко, почти как по-матерински; блеснула темно взглядом.
— Обращайся ко мне на ты: я чувствую себя ужасно старой. Можешь звать меня тётей Людой, если захочешь, пусть и не настаиваю.
Ульяна покосилась на Лизку: та и не слышала вовсе будто, жуя монотонно и неторопливо пирожок.
Людмила проследила за её взглядом.
— Она часто так в себя уходит.
В горле встал ком.
— Ась? — моргнула, отмерев, Лизка. — Звали?
— Нет, — Людмила улыбнулась, обнажив желтоватые зубы, и ласково потрепала племянницу по сухим волосам. — Кушай, доча, кушай.
Снаружи шелестел ветер, стучался лениво в окна, а после и вовсе замер, уступив место неловкому, затяжном молчанию. Чувство, как будто читаешь-читаешь роман, а он внезапно растягивается, будто писатель потерял нить сюжета; а слова всё плетутся и плетутся, вяжутся в прихотливые узоры, и читатель, утомлённый, следует дальше за буквами, слипающимися в тревожный, невнятный комок. Ульяна выдохнула шумно, покачала ногой под столом, скривилась от мучительной, парализующей судороги, отгрызла кусочек от кожицы губы и постучала пальцами по чашке, лишь бы вернуться обратно в реальность.
— …Уль, ты меня совсем не слушаешь! — обиженно воскликнула Лиза. — Я тебе, вот, истории рассказываю всяческие, а ты! Обидно, знаешь.
— А? — моргнула Ульяна. Никакая Людмила уже не сидела с ними. — А где твоя тётя?
— Так ушла спать давно, даже не посидела с нами толком. Что с тобой?
— Тоже в сон клонит, — соврала Ульяна. — Что-то я засиделась у вас.
От кислой капусты уже кружилась голова, и Ульяна, выбежав на улицу, жадно глотнула воздух.
Вечерело.
Она зябко поёжилась: стоило солнцу сонно скрыться за верхушками сосен и оставить после себя ночную мглу, как воздух будто заиндевел; изо рта вырывался белый пар, а пальцы окоченели так, что с трудом сгибались. Кожа покрылась мелкими мурашками, а ноги точно подрезало, как косой, когда входишь в ледяную речную воду. Ульяна шмыгнула носом, отчаянно попыталась закутаться посильнее в плащ, но шею закрыть никак не получилось. Глаза заслезились.
Со стороны деревни не доносилось ни звука, как если бы внезапно исчезли все люди и весь скот: Ульяна специально прислушалась, но всё зря. Туман, заполнивший всё вокруг, тянул липкие, мокрые щупальца, вылезал из леса, чудившегося теперь жутким и злачным, затаившимся, как монстр под детской кроватью. Не надо было отказываться от лизиного сопровождения; а может, и вовсе стоило переночевать… Впрочем, одного воспоминания о Людмиле хватило, чтобы любые сожаления тотчас же испарились.
Ульяна шагнула в темноту. Лунный свет не смог разорвать путаные сети густых чёрных облаков и тихонько скрылся за ними; под ногами хлюпала грязь размоченной дождём дороги; вдалеке ухнула сова, уже навострившая уши и готовая вот-вот впиться когтями в тельце зазевавшейся мышки; ветер донёс отголоски волчьих песен.
Позади послышались торопливые широкие шаги, гулкими шлепками ударившие по грязи.
Ульяна обернулась.
Никого.
Точно никого, как ни всматривайся.
Дёрнула плечами и пошла дальше: шаги больше не тревожили её, но на периферии зрения то и дело мелькала тень, точно бы смутно знакомая, но в то же время — какая-то чужая, ненормальная, безголовая; она оглядывалась всякий раз, стоило тени скользнуть особенно близко, но так никого не разглядела. Окликнула даже, едва сдерживая слёзы, щиплющие глаза:
— Кто здесь?
Но её голос утонул в ночном тумане, а сама Ульяна тихо чертыхнулась: именно так и начинаются все фильмы ужасов. Она проглотила противный ком в горле, зажмурилась крепко, досчитала до десяти, стараясь унять дрожь в ногах, глубоко, до боли вдохнула, и побежала. Грязь засасывала сапоги, влажно чавкала, лепилась на подошвы, хваталась за щиколотки, но Ульяна не замечала ничего — слышала только своё сиплое дыхание, только гулкие удары сердца в висках. Воздуха не хватало: она задыхалась, но бежала, боясь остановиться, боясь обернуться, боясь, что за спиной и правда кто-то есть.
Там никого нет.
А проверить не хочешь?
Тоже нет.
От удушья кружилась голова, ноги подкашивались — каждый шаг давался с таким трудом, что Ульяна, дрожа, остановилась. Изо рта вырывался рвано пар, ноги тряслись, как застывшее желе, а глаза мучительно резало: Ульяна старательно зажмурилась, но это не помогло. Дыхание на ухо, взгляды в лицо — она оборачивается так быстро, что падает в дорожную грязь, и отползла назад.
Туман тянул к ней щупальца, силясь ухватить за ногу. Скользкое касание отпечаталось водой.
Никого. Снова никого.
— Да кто здесь! — уже не спросила, но крикнула она.
Ответ — вновь тишина; и одно лишь собственное дыхание рвало молчание словно исчезнувшего в тумане мира. Горло стянуло рыданием, сердце ударилось о грудину, и Ульяна вместо всего на свете расплакалась, сжавшись на грязной и холодной дороге. Штаны пропитывались мокрой кашей из земли и травы, под ноготь забился мелкий камушек — боль и кровь оглушили: Ульяна схватила ртом воздух и замерла, так и вцепившись неловко в жёлтую мятую траву.
Никто не придёт на помощь. Никто не услышит её криков.
— Мама… — не слыша себя, прошептала Ульяна.
Но мама бы тоже не пришла. Даже если бы захотела.
— Ты заблудилась?
Чужой голос прошёл сквозь туман, как разогретый нож через масло, и Ульяна завопила. Впрочем, надолго её не хватило: крик превратился в тихий сип, а после и вовсе стих; посмотреть на чужака она боялась, а потому зажмурилась, пока перед глазами не появились белые пятна света.
Человек, должно быть, оторопел.
Ульяна не сопротивлялась, когда её подняли на ноги, но и не глянула на пришлеца. Только уловила, что руки у него — холодные, а голос — сухой и шелестящий.
— Не местная, что ли?
— Нет… — прошептала Ульяна одними губами.
— Городская, значит, — протянул человек. — Ты у кого живёшь?
— У бабушки.
Молчание.
— А кто твоя бабушка?
— Зинаида Петровна.
— Тебя проводить, может?
Ульяна украдкой глянула на своего спасителя. Перед ней стоял старик с крючковатым носом, колючим тёмным взглядом; уж точно: когда был молод, так, небось, все девицы за ним вились. Его лицо ещё сохраняло следы красоты цветущей юности, но, покрытое глубокой сетью морщин и отмеченное тенью усталости, казалось теперь каким-то злым. Вместе с ледяными пальцами, вцепившимися в ульянины запастья, и туманом впечатление усугублялось — и не в лучшую сторону.
— А Вы кто? — не очень-то и вежливо брякнула Ульяна, постаравшись освободить руку, но человек, казалось, вовсе не заметил её нелепых трепыханий.
— Я тут живу, — хмыкнул он, и уголки его по-старчески тонких губ поползли вниз, искривив широкий рот. — И уж подольше твоёго, девочка.
Спорить Ульяна не стала.
Молчали, пока он не продолжил:
— Ефрем я. Идём, провожу.
— А Вы где живёте? — успела спросить Ульяна.
Ефрем лишь неопределённо повёл плечом, указав куда-то влево — в сторону луга, где Ульяна прогуливалась утром. Но никакого дома там не было.
Едва вернувшись домой Ульяна тихо, не разбудив бабушку, выпила кувшин воды, какой ничуть не утолил её жажды, легла в кровать и быстро уснула, как будто провалившись в пустоту.
Назавтра Ульяна бесшумно выскользнула из дома, не встретившись с бабушкой, и аккуратно прикрыла за собой тяжёлую дверь. Пусть та и натужно заскрипела, раздирая безмолвие серого раннего утра, но бабушка не проснулась: по крайней мере, из глубин дома не послышалось ни её кряхтения, ни привычного “хто там ходит?” — сердце болезненно забилось в горле, и Ульяна замерла на несколько мгновений, как будто её поймали на страшном преступлении, а после — выдохнула так, что от боли выступили слёзы на глазах.
Она шагнула в утро, холодно и мокро выдохнувшее в лицо. Погода не радовала, а лес, утопающий в сизой дымке, сонно шелестел под тихим ветром. Над головой замерли, не дыша, громады туч, грозясь излиться дождём, но ничто не предвещало грозы: быть может, посверкает в отдалении, погремит угрожающе да успокоится. Пахло по-грибному, сыростью.
Лиза не продолжила.
Ульяна спросила:
— А где она сейчас?
— Никто не знает. Как связалась со своим Николаев Валерьевичем и как умерла её тётка, так всё. Пропала. С концами. Вот. Уж два года прошла, а она…
На глазах Лизы замерли слёзы, и она зло сморгнула их, вытерла тыльной стороной ладони.
— Прости, я не зна…
Но Лизка отмахнулась:
— Хватит.
— И всё-таки, мне жаль, — негромко, но твёрдо проговорила Ульяна и присела рядом, на соседний камень. Холодный — страх; и мокрый после прошедшего дождя.
Молчали.
Качаются сосны скрипуче, смыкаясь над головой. Смотрят идолы в спину. Шуршит, сгибаясь под незримой ногой, трава, и Ульяна тревожно оборачивается, щурится, но никого не замечает. Ни медвежьей бурой шкуры не мелькает, ни рыжий лисий хвост не мелькает, ни серо волк не скалится — мир задерживает дыхание издевательски, словно не бывало ничего.
Смеётся.
Ульяна моргнула. Устала с дороги, наверное.
— Зря мы сюда пришли, — прошептала тихо Лиза. — Вроде красоту тебе показать хотела, а вроде и глупо вышло.
— Ничего не глупо, — отмахнулась Ульяна терпеливо. — Наоборот, спасибо, что выгуливаешь. Когда учусь, я редко выхожу из дома и почти всегда сижу за учебниками. Аж голова кружится, если честно, тут.
— Так, может, в гости к нам зайдёшь? Тётка тебе трав каких даст. Она же у меня знает всякое.
Внутри тревожно похолодело.
Глава 3. Людмила
Издалека людмилин дом казался не таким уж и жутким, как успела представить себе Ульяна, наслушавшись бабушкиных увещаний о том, что, дескать, к Людке этой лучше не приближаться вовек и вообще не глядеть даже в её сторону. Хаяла мать за подозрительность, а сама что?
Совершенно обыкновенный, небольшой, деревянный с резными наличниками, дом Людмилы не производил сколько-нибудь гнетущего впечатления; маленький чистый огородик — скорее для души, чем для выживания, расчищенная старательно тропинка, посыпанная круглыми камнями, тонкая берёзка — всё это чудилось картинкой с открытки. Хоть сейчас садись и принимайся за акварель: Ульяна уже успела представить, как правильно смешать цвета, как вывести тонкой кистью слегка покосившийся забор, как набрызгать небрежными каплями цветы, как вычертить ступени, но скоро осознала, что кисточек и красок с собой нет. Вздохнула тихонько — Лизка посмотрела на неё вопросительно, но спрашивать ни о чём не стала, молча открыв перед новой подругой дверь и пропустив вперёд
— Мы дома! — с порога крикнула Лиза, и ответом им стало невнятное мычание, доносившееся откуда-то из глубины дома.
Отвратительно пахло кислой капустой, пусть и всюду висели, сушась, аккуратные пучки трав — многие Ульяна не смогла так легко определить. Надо будет позже расспросить Людмилу, чем тут лечатся обычно… Хотя она, кажется, сама недавно приехала? Есть ли тогда смысл? Но она же наверняка что-то знает — наверняка что-то да подскажет, а насколько информация полезна, потом проверит.
Ульяна сбросила покрытые коркой грязи кроссовки, стараясь их лишний раз не трогать, и сняла ещё влажный плащ.
Ажурные занавески, пожелтевшие от времени; терпкий, слегка замшелый запах старости; скрип деревянных половиц; чёрно-белые фотографии в аляпистых рамках; истёртый ковёр с маленькими следами кошачьих лап; бормотание старого радио, пробивающегося звуком сквозь помехи; три блеклые иконы в красном углу на полочке и одна потухшая свеча в стеклянном стакане; тусклый свет древних лампочек; покрытая пятнами верхняя одежда на крючках; детские рисунки фломастерами, подписанные кривенько именем “Лиза”.
— Тёть, тут со мной Уля! — без прелюдий сообщила Лиза, и Людмила обернулась.
На жуткую ведьму из сказок, всю такую скрюченную, зеленокожую, в порванной одежде и мятой острой шляпе, с длинным носом, тощими кривыми пальцами и обязательной огромной бородавкой, та совсем не походила — даже наоборот. Какое-то по-домашнему уютное очарование в ней было: то ли виновен мягкий, тёплый взгляд карих глаз, то ли едва уловимая улыбка на тонких губах, но не поддаться Ульяна не смогла и потому внутренне устыдилась. Такой жути себе напредставляла о несчастной тёте Люде!
— Здравствуйте…
— Что ж вы так скромно? Садитесь. Пирогов рыбных будете?
— Мне бы чаю, — попробовала отказаться Ульяна, но Лиза решила за обеих:
— Будем, — и перевела взгляд на Улю, шёпотом спросила: — Ты чего? Вкусные же.
— Не хочу обременять.
— Не обременяешь!
— Я просто не люблю брать еду у других людей.
— Но ты не отбираешь! — парировала Лиза.
— Я и не говорю, что отбираю, — примирительно вздохнула Ульяна. — Я стараюсь не есть в гостях у тех, кого знаю не слишком долго. Неловко как-то. Понимаешь?
— Не понимаю.
Лиза расстроилась, и внутри зажгло мучительным стыдом — она надкусила пирожок. Не капустный. Во рту возникло тошнотворное-противное ощущение навязчивого волоска, но Лиза, как бы ни пыталась достать его изо рта, не смогла найти; скривившись едва заметно, она судорожно сглотнула, протолкнув по пищеводу всё, что не смогла прожевать, и гадкое чувство ушло.
Людмила и правда налила чай, но и поставила миску с пирожками, ещё горячими; сама села тоже, ближе к Лизе, и разгладила аккуратно заляпанный несколькими жирными пятнами фартук. Под её взглядом Ульяна выпрямила спину.
Людмила теперь смотрела не зло, но оценивающе — холодно, как будто отрубила голову цыплёнку или воткнула тонкий острый нож рыбе в жабры. Душно, душно, очень душно: Ульяна беспомощно открыла рот, как если бы ей сжали сильно, до синяков, сжали шею, и потянулась трясущимися руками к незримым ладоням, давящим и душащим. Людмила всё так же глядела — взгляд её стал спокойно довольным; и спустя мгновение всё исчезло.
Ульяна судорожно выдохнула. Кашлянула.
— Ты чего, подавилась? — нервно уточнила Лизка. — Ну-ка, дыши!
И постучала по спине от души.
Ульяна закашлялась сильнее, схватившись, наконец, за горло.
— Живая? — забеспокоилась Лиза. — Ты как дышишь-то, а?
— Как умею, — просипела Ульяна, стараясь не смотреть на Людмилу. — Извини.
Едва уловимо мелькнула быстрая тень, но поворачивать голову вслед за ней Ульяна тоже не стала, только вцепилась заледеневшими пальцами в горячую чашку, не замечая, как трясётся.
— Холодно тебе? — проговорила Людмила, и в голосе её звенело вполне искреннее беспокойство. — Может, одеяло тебе дать? Погода нынче совсем дурная. Вам, молодым, наверное, и того тяжелее, чем старикам: не погулять толком, не поплавать — лежи себе дома на кровати и лежи.
Ульяна замотала головой:
— Нет, нет, не стоит… Спасибо Вам, — поспешила она добавить суетливо.
Ничего не принимать от этой женщины. Ничего.
Ульяна так и не притронулась ни к чаю, ни к пирожкам, пусть Лизка и уплетала их за обе щёки, ничего вокруг не замечая; а Людмила вновь обратилась к гостье:
— Не голодная ты?
— Нет, ничуть, — соврала Ульяна. — Меня бабушка накормила…
От запаха кислой капусты кружилась голова.
— Хорошая она у тебя женщина.
— Не то слово.
— Хотя и отшельница.
— Про Вас она сказала то же самое.
Людмила усмехнулась, но не жёстко, почти как по-матерински; блеснула темно взглядом.
— Обращайся ко мне на ты: я чувствую себя ужасно старой. Можешь звать меня тётей Людой, если захочешь, пусть и не настаиваю.
Ульяна покосилась на Лизку: та и не слышала вовсе будто, жуя монотонно и неторопливо пирожок.
Людмила проследила за её взглядом.
— Она часто так в себя уходит.
В горле встал ком.
— Ась? — моргнула, отмерев, Лизка. — Звали?
— Нет, — Людмила улыбнулась, обнажив желтоватые зубы, и ласково потрепала племянницу по сухим волосам. — Кушай, доча, кушай.
Снаружи шелестел ветер, стучался лениво в окна, а после и вовсе замер, уступив место неловкому, затяжном молчанию. Чувство, как будто читаешь-читаешь роман, а он внезапно растягивается, будто писатель потерял нить сюжета; а слова всё плетутся и плетутся, вяжутся в прихотливые узоры, и читатель, утомлённый, следует дальше за буквами, слипающимися в тревожный, невнятный комок. Ульяна выдохнула шумно, покачала ногой под столом, скривилась от мучительной, парализующей судороги, отгрызла кусочек от кожицы губы и постучала пальцами по чашке, лишь бы вернуться обратно в реальность.
— …Уль, ты меня совсем не слушаешь! — обиженно воскликнула Лиза. — Я тебе, вот, истории рассказываю всяческие, а ты! Обидно, знаешь.
— А? — моргнула Ульяна. Никакая Людмила уже не сидела с ними. — А где твоя тётя?
— Так ушла спать давно, даже не посидела с нами толком. Что с тобой?
— Тоже в сон клонит, — соврала Ульяна. — Что-то я засиделась у вас.
От кислой капусты уже кружилась голова, и Ульяна, выбежав на улицу, жадно глотнула воздух.
Вечерело.
Она зябко поёжилась: стоило солнцу сонно скрыться за верхушками сосен и оставить после себя ночную мглу, как воздух будто заиндевел; изо рта вырывался белый пар, а пальцы окоченели так, что с трудом сгибались. Кожа покрылась мелкими мурашками, а ноги точно подрезало, как косой, когда входишь в ледяную речную воду. Ульяна шмыгнула носом, отчаянно попыталась закутаться посильнее в плащ, но шею закрыть никак не получилось. Глаза заслезились.
Со стороны деревни не доносилось ни звука, как если бы внезапно исчезли все люди и весь скот: Ульяна специально прислушалась, но всё зря. Туман, заполнивший всё вокруг, тянул липкие, мокрые щупальца, вылезал из леса, чудившегося теперь жутким и злачным, затаившимся, как монстр под детской кроватью. Не надо было отказываться от лизиного сопровождения; а может, и вовсе стоило переночевать… Впрочем, одного воспоминания о Людмиле хватило, чтобы любые сожаления тотчас же испарились.
Ульяна шагнула в темноту. Лунный свет не смог разорвать путаные сети густых чёрных облаков и тихонько скрылся за ними; под ногами хлюпала грязь размоченной дождём дороги; вдалеке ухнула сова, уже навострившая уши и готовая вот-вот впиться когтями в тельце зазевавшейся мышки; ветер донёс отголоски волчьих песен.
Позади послышались торопливые широкие шаги, гулкими шлепками ударившие по грязи.
Ульяна обернулась.
Никого.
Точно никого, как ни всматривайся.
Дёрнула плечами и пошла дальше: шаги больше не тревожили её, но на периферии зрения то и дело мелькала тень, точно бы смутно знакомая, но в то же время — какая-то чужая, ненормальная, безголовая; она оглядывалась всякий раз, стоило тени скользнуть особенно близко, но так никого не разглядела. Окликнула даже, едва сдерживая слёзы, щиплющие глаза:
— Кто здесь?
Но её голос утонул в ночном тумане, а сама Ульяна тихо чертыхнулась: именно так и начинаются все фильмы ужасов. Она проглотила противный ком в горле, зажмурилась крепко, досчитала до десяти, стараясь унять дрожь в ногах, глубоко, до боли вдохнула, и побежала. Грязь засасывала сапоги, влажно чавкала, лепилась на подошвы, хваталась за щиколотки, но Ульяна не замечала ничего — слышала только своё сиплое дыхание, только гулкие удары сердца в висках. Воздуха не хватало: она задыхалась, но бежала, боясь остановиться, боясь обернуться, боясь, что за спиной и правда кто-то есть.
Там никого нет.
А проверить не хочешь?
Тоже нет.
От удушья кружилась голова, ноги подкашивались — каждый шаг давался с таким трудом, что Ульяна, дрожа, остановилась. Изо рта вырывался рвано пар, ноги тряслись, как застывшее желе, а глаза мучительно резало: Ульяна старательно зажмурилась, но это не помогло. Дыхание на ухо, взгляды в лицо — она оборачивается так быстро, что падает в дорожную грязь, и отползла назад.
Туман тянул к ней щупальца, силясь ухватить за ногу. Скользкое касание отпечаталось водой.
Никого. Снова никого.
— Да кто здесь! — уже не спросила, но крикнула она.
Ответ — вновь тишина; и одно лишь собственное дыхание рвало молчание словно исчезнувшего в тумане мира. Горло стянуло рыданием, сердце ударилось о грудину, и Ульяна вместо всего на свете расплакалась, сжавшись на грязной и холодной дороге. Штаны пропитывались мокрой кашей из земли и травы, под ноготь забился мелкий камушек — боль и кровь оглушили: Ульяна схватила ртом воздух и замерла, так и вцепившись неловко в жёлтую мятую траву.
Никто не придёт на помощь. Никто не услышит её криков.
— Мама… — не слыша себя, прошептала Ульяна.
Но мама бы тоже не пришла. Даже если бы захотела.
— Ты заблудилась?
Чужой голос прошёл сквозь туман, как разогретый нож через масло, и Ульяна завопила. Впрочем, надолго её не хватило: крик превратился в тихий сип, а после и вовсе стих; посмотреть на чужака она боялась, а потому зажмурилась, пока перед глазами не появились белые пятна света.
Человек, должно быть, оторопел.
Ульяна не сопротивлялась, когда её подняли на ноги, но и не глянула на пришлеца. Только уловила, что руки у него — холодные, а голос — сухой и шелестящий.
— Не местная, что ли?
— Нет… — прошептала Ульяна одними губами.
— Городская, значит, — протянул человек. — Ты у кого живёшь?
— У бабушки.
Молчание.
— А кто твоя бабушка?
— Зинаида Петровна.
— Тебя проводить, может?
Ульяна украдкой глянула на своего спасителя. Перед ней стоял старик с крючковатым носом, колючим тёмным взглядом; уж точно: когда был молод, так, небось, все девицы за ним вились. Его лицо ещё сохраняло следы красоты цветущей юности, но, покрытое глубокой сетью морщин и отмеченное тенью усталости, казалось теперь каким-то злым. Вместе с ледяными пальцами, вцепившимися в ульянины запастья, и туманом впечатление усугублялось — и не в лучшую сторону.
— А Вы кто? — не очень-то и вежливо брякнула Ульяна, постаравшись освободить руку, но человек, казалось, вовсе не заметил её нелепых трепыханий.
— Я тут живу, — хмыкнул он, и уголки его по-старчески тонких губ поползли вниз, искривив широкий рот. — И уж подольше твоёго, девочка.
Спорить Ульяна не стала.
Молчали, пока он не продолжил:
— Ефрем я. Идём, провожу.
— А Вы где живёте? — успела спросить Ульяна.
Ефрем лишь неопределённо повёл плечом, указав куда-то влево — в сторону луга, где Ульяна прогуливалась утром. Но никакого дома там не было.
Едва вернувшись домой Ульяна тихо, не разбудив бабушку, выпила кувшин воды, какой ничуть не утолил её жажды, легла в кровать и быстро уснула, как будто провалившись в пустоту.
Глава 4. Чужачка
Назавтра Ульяна бесшумно выскользнула из дома, не встретившись с бабушкой, и аккуратно прикрыла за собой тяжёлую дверь. Пусть та и натужно заскрипела, раздирая безмолвие серого раннего утра, но бабушка не проснулась: по крайней мере, из глубин дома не послышалось ни её кряхтения, ни привычного “хто там ходит?” — сердце болезненно забилось в горле, и Ульяна замерла на несколько мгновений, как будто её поймали на страшном преступлении, а после — выдохнула так, что от боли выступили слёзы на глазах.
Она шагнула в утро, холодно и мокро выдохнувшее в лицо. Погода не радовала, а лес, утопающий в сизой дымке, сонно шелестел под тихим ветром. Над головой замерли, не дыша, громады туч, грозясь излиться дождём, но ничто не предвещало грозы: быть может, посверкает в отдалении, погремит угрожающе да успокоится. Пахло по-грибному, сыростью.
