— Не больше чем ты, Галадриэль, — не повел бровью Саруман, продолжая с видимым удовольствием смаковать разбавленное кислое вино из простого костяного кубка. — Слухи о моем красноречии не пустой звук, как видишь.
Словно вдруг смирившись, что тянуть время и пытаться подлечить мелкой местью больное самолюбие бессмысленно и не приносит желанного облегчения, Саруман нащупал в кармане и хмуро протянул по-хозяйски подставившей открытую ладонь Галадриэль пузырёк с эликсиром.
— Иначе ты действительно убила бы ее? — с ноткой недоверия в голосе спросил маг, наливая еще вина. — Это необратимо исказит твою душу Галадриэль, обратив во зло. Благословенный Валинор не примет пролившую невинную кровь, и заново сотворенный чистый мир тоже. Что если у тебя ничего не выйдет — он не станет делать то, чего ты ожидаешь… и все же страшишься в глубине души, как и мы?
— Значит, такова воля Эру. — Галадриэль на миг стала совершенно серьезной, с оттенком печальной мудрости, как в давно забытые благословенные времена. — И то, что произойдет тогда, тоже прекрасно.
Саруман приподнял голову по-прежнему неподвижно лежащей на каменной скамье воспитанницы, поднося к губам наполненный разбавленным вином кубок. Ресницы девушки чуть дрогнули в ответ на произнесенное шепотом заклинание и напиток потек в горло, возвращая на пугающе бледные щеки слабую тень румянца. Губы невозмутимо наблюдавшей за ними эльфийки еле заметно поджались и изогнулись в тут же погасшую вымучено ироничную усмешку.
— Не трать зря время, Саруман. Делай, что задумал, и поторопись, — будничным тоном, словно заговорив для приличия о погоде или ином подходящем для светской беседы никому не интересном пустяке произнесла Галадриэль.
— Ты не можешь знать, что я задумал, Галадриэль. — Глаза не сумевшего скрыть откровенного замешательства Сарумана раздраженно вспыхнули, а опустевший кубок неприятно хрустнул в сжавшихся пальцах.
— Это неважно, хотя и нетрудно догадаться… — невозмутимо ответила Владычица, казалось, не обращая ни малейшего внимания на с трудом сдерживаемое бешенство мага. — Главное — что случится в итоге.
— Ты не слишком много глядишься в свое проклятое Зеркало, Галадриэль? Вдруг оно тоже… способно свести с ума, если не знать меры, как Палантир?
Хотя Владычица не обратила почти никакого внимания на колкость, лишь слегка передернула плечом и, повинуясь невысказанному пожеланию, вышла вслед за Гэндальфом, Саруману стало заметно легче — яркий, как свежий след ожога, гневный румянец сменился почти естественным и судорожно сжимающие ни в чем не повинный кубок пальцы ослабили хватку. Нельзя поддаваться эмоциям, когда так многое зависит от воли обращенного в свою пользу случая… но как же невыносимо, о Эру!
Делай, что задумал, и поторопись…
В этом лотлориэнская ведьма (ничего, ее золотым мэллорнам недолго осталось расти в Средиземье) всецело права. Она спокойно и без тени сомнения оставила его наедине с Силмэриэль… и тоже не ошиблась. Чувствуя вновь готовое неудержимо вскипеть опасное и ненужное раздражение, маг глубоко вздохнул, на пару мгновений прикрыв глаза — успокоившие бурю картинки очень не понравились бы Галадриэль, но насильственно копаться в его сознании она все же пока не могла.
— Папа!
Услышать привычное и долгое время лишь раздражавшее обращение оказалось неизмеримо приятнее, чем речи Галадриэль, а на Гэндальфа после поражения в Ортханке даже смотреть не хотелось. Приятно, что специально мстить святоше в сером плаще — и за осаду Изенгарда проклятыми ходячими деревяшками тоже — не придется, все получится само. Если не попадет под горячую руку Морготу — уберется навсегда в Валинор.
Затуманенный остаточным действием эликсиров — поборники света накачали ее ими не задумываясь о последствиях — вполне осмысленный взгляд отчаянно желал зацепиться за что-то знакомое и безопасное, осветившись откровенной радостью при виде него. Все оказалось не так плохо — приводить Силмэриэль в чувство новой порцией зелья не пришлось, она даже попыталась встать, опираясь на стену.
— О! Ты… — Она широко открыла глаза, скользнув ладонью по гладкой, как у смазливых роханских конников, щеке и не тронутым сединой черным прядям. Горести на мгновение отступили перед промелькнувшим слабой улыбкой по потрескавшимся губам детским удивлением.
— Ты уже знаешь, кто твой папа, — не удержался Саруман, преувеличено сладко улыбаясь. — Прости! — поспешил сочувственно добавить он, ласково обнимая снова опасно побледневшую приемную дочь, — не хотел тебя огорчать. Можешь называть меня, как тебе нравится… в этом даже что-то есть.
— Папа! — всхлипнула Силмэриэль, прижимаясь к груди успокаивающе нежно поглаживающего ее по волосам волшебника. — Забери меня отсюда… в Изенгард.
— Да, — серьезно пообещал Саруман, помогая ей удержаться на еще плохо слушающихся ногах. — Но не сейчас. Присядь, осторожнее… — Он помрачнел, до боли стиснув в ладони пробку от флакона. — Выпей, это поможет.
Силмэриэль охотно отпила из кубка, не спрашивая, что названный папочка добавил в вино.
— Тебе придется пока остаться здесь, с ними. Ненадолго, пока я не вернусь. — Саруман поцеловал ее в лоб, аккуратно убрав назад спутавшиеся волосы. — Они совсем не такие светлые, как им кажется… ты сама уже поняла, — маг коснулся забинтованного пальца, — хотя до твоего настоящего отца им далеко. — Он остановился, заглядывая в наполнившиеся слезами глаза… благодаря эликсиру или усталости исчерпавшей многодневный лимит страданий души реакция воспитанницы оказалась не такой бурной, как он опасался.
Словно она признала в глубине души справедливость его слов… или скоро признает.
— Ты только не спорь с Артанис… Галадриэль, у тебя нет сил противостоять ей, и она может… — Саруман мягко разжал неосознанно ухватившиеся за рукав пальцы, на миг задержав руку девушки в своей. — Ведьма скоро отправится туда, где ей самое место — в Чертоги Мандоса, или хотя бы в Валинор, вот увидишь. А твой отец — назад, в Пустоту.
— Нет! Он не…
Саруман крепче сжал ладонь Силмэриэль и притянул ее ближе к себе, чтобы не дать возмущенно отстраниться, но она лишь спрятала лицо у него на груди, ища поддержки и утешения.
— Он да, Силмэриэль. И не может стать другим, как бы тебе ни хотелось. Он хуже и страшнее Саурона, — маг сочувственно вздохнул, прижимая воспитанницу к себе, — потому что хочет не властвовать над миром, и даже не осквернить его, а уничтожить, разрушить до основания. Не станет ни Мглистых гор, ни облаков, ни дубов с белками, ни Изенгарда. Ибо он не чувствует к творениям Эру ничего, кроме ненависти. Я же рассказывал тебе о Морготе, и ты прекрасно помнишь, посмотри еще…
— Не надо па… Курумо, — Силмэриэль оттолкнула легшую на лоб руку, безуспешно стараясь вдохнуть побольше воздуха — нос распух и покраснел от слез, как в далеком детстве. — Я помню, но он же мог… измениться, хотя бы немного. Он не… не ненавидит меня и…
— Я заметил. — Саруман неприязненно скривил губы. — Жаль разрушать твои иллюзии огорчительной правдой. Ты не творение Эру, а скорее уж его. Новизна и острота ощущений в человеческом теле может… временно закружить голову, но пресыщение и жажда большего неизбежно наступят… уже вот-вот. Ты повторишь судьбу всех его врагов, если пойдешь против него — с тобой не будет иначе. И узнаешь цену того, что кажется тебе любовью.
Саруман замолчал, прислушиваясь к чему-то доступному лишь ему… продолжать затянувшийся разговор уже не было возможности, и необходимости тоже.
— Но этого не произойдет, не плачь… выпей еще немного. Судьба все расставит по своим местам, время поможет понять истину и исцелит боль. — Маг помог воспитаннице сесть на скамейку, вновь положив руку на лоб. — Изенгард теперь больше понравится тебе — там нет больше дыма, скоро вырастут твои розы и дубы с белочками — энты разрушили мои мастерские. — Саруман поджал губы, беззлобно усмехнувшись, не стихающая досада от крайне огорчительного происшествия смешалась с невольным умилением от ее по-детски радостной улыбки. — Знал, что не найду у тебя сочувствия. Я построю другие… в горах, с моими новыми фильтрами, дым не будет портить вид с площадки, не бойся.
— Ты уходишь? — Силмэриэль вновь попыталась схватить за руку направившегося к двери волшебника. — Куда? Ты… ты будешь осторожен?
— Да! — Саруман мимолетно погладил воспитанницу по щеке, глядя поверх ее головы. — Все скоро закончится, вот увидишь.
Глава 27
Силмэриэль малодушно зажмурилась, ощутив пустоту в еще миг назад судорожно вцепившейся в плечо приемного отца руке. Он мягко, но без тени сомнения отстранил ее, и ушел… она не хочет знать и понимать, куда и зачем. Пусть отец… Саруман просто вернется к ней, и все будет как раньше, почти, но не сумеет сделать то, чего задумал.
Свет набирающего силу жаркого дня пробился сквозь сомкнутые веки расплывающимися по краям красными пятнами. Сколько раз она уже боялась открыть глаза и оказаться в Ортханке, когда еще ничего не произошло и не могло произойти — с вечно недовольным Саруманом, изрытым мерзкими дымными шахтами двором, ненавистными орками и обманчиво близкими к овеваемой свежими ветрами вершине башни заснеженными пиками Мглистых гор… сотворенными ее настоящим отцом. Как прежде уже не сможет стать никогда, о Эру… это навсегда останется с ней, и не только горы.
— Па…
Глупо звать его папой теперь, но назвать так — она не будет произносить, кого, хотя уже и все равно — не получится еще долго… или никогда. Как и понять и облечь в слова свои чувства — погребенную под завалами страха и потрясения болезненную темную радость… то, что стало бы ею, если бы можно было верить в сбывшуюся человеческую сказку, как совсем еще недавно.
Недостижимая детская мечта не могла стать согревающей сердце явью, не ускользнуть, как солнечный зайчик из ладони, оказавшись очередным прерванным в самый желанный и долгожданный миг сном. Это было бы слишком хорошо и незаслуженно для нее. Никогда не кончающееся идеальное счастье и любовь просто так, ни за что и навсегда, можно только придумать и украдкой коснуться рукой в сумасшедших фантазиях. Или в способных лишь развлекать скучающих детей сказках.
Дойдя на ставших странно и непривычно легкими ногах до двери, Силмэриэль остановилась, глядя вслед скрывшемуся за каменной оградой в подернутой дрожащим на солнце знойным маревом блекло-синей дали горизонта Саруману. Казалось, никто не помешает ей выйти из предназначенного для служителей неприметного закутка в покрытый лишь принесенным ветром песком задний дворик и… Нет, она не хочет бежать — что бы ни ждало ее здесь, пусть оно уже случится.
Ей некуда и незачем идти, и ничего не пугает сильнее, чем неизбежная правда. Лишь оставшись, она дождется Сарумана и, может быть, даже… того, кого мечтала найти всю жизнь, сама не понимая, чего хочет больше — любящего отца, или человеческого возлюбленного… все было одинаково безнадежно недостижимо. Две любви, о которых она тосковала долгие годы, то проливая слезы, то злясь и ненавидя весь мир, волею Эру слились в одну, на миг опьянив вкусом неправильного счастья. Наверное, для нее не могло быть по-другому. Только так.
Чтобы сказать ему, что… она все равно любит его, еще больше, не деля так долго не находившую выхода любовь на двоих. Любила бы, если бы он был и мог остаться… хоть немного человеком. Тот, кто воздвиг залитые кровью бессчетного множества жертв храмы поклоняющихся абсолютной жестокой тьме, не может чувствовать и желать ничего, кроме разрушений, страданий, смерти и зла. Он был таким… и вновь станет, когда обманчивый морок временной человечности развеется. Она не хочет и не может увидеть это… лучше умереть.
Он не сказал тебе, что ты его дочь, и всего остального тоже. И не собирался говорить. Так проще… получать то приятное, что ты давала — плотские удовольствия и усладу самолюбия от любви и восхищения… глупой дочери когда-то изнасилованной им рабыни. Случайно оставшейся в живых и родившей… ни на что больше не годную полукровку.
— Почему изнасилованной? Откуда ты это…
Спорить вслух с вернувшимся в тяжелый и неудачный момент голосом она еще не пробовала, и тем более не получала поразительно похожих на произнесенное вслух ответов. Но он удивил ее никогда не говорившимся ранее. Вкрадчиво и издевательски сладко нашептывающий обидные и огорчительные гадости… или горькую правду голос стал неуловимо другим, до боли в ушах четким и явно женским — затуманившие разум и притупившие чувства эликсиры стерли границы кошмара и яви.
О, Эру! Знала, что ты дура, Силмэриэль, но не думала, что настолько. Во-первых нетрудно догадаться, а во-вторых, что именно это показалось тебе важным…
Действительно глупо, и ей странно и ненормально все равно, только страшно, что мучающий ее уже и наяву голос сказал правду, и всегда говорил. Она не вправе судить своего отца… за недоступное ее пониманию и давно прошедшее, и не хочет… Совсем не хочет. Тем более похожие желания терзали и ее, когда Тьма заливала полную черной зависти к нехитрому чужому счастью душу — это в ней от него, а тоска по любви — от несчастной смертной рабыни. За то, что произошло с совсем не знакомой ей матерью — память не сохранила о ней ничего, кроме усиливающегося ощущения удушья и последующего неуютного и страшного холода — можно только сказать «спасибо», чем бы оно ни было… потому что иначе не было бы и ее. И ей неприятно думать, что он что-то чувствовал к давшей ей жизнь человеческой женщине. Пусть лучше будет так.
Достойные любви и света сознания рождаются от нее же, а тьма и зло может породить лишь уродливые исчадия мрака… и тебя.
Недостойную ничего… она всегда это знала, еще до Сарумана. Но он любил ее, она чувствовала это в ласке наполняющей глаза тьмы, согревающее и возвращающее жизнь, хотя и не пускал в свою душу, страшась и не желая полного слияния. Чтобы таящееся там не ужаснуло ее… пониманием хрупкости и иллюзорности невозможной для создателя Тьмы любви. Не содержащее в себе ничего, кроме холодной кровожадной ненависти к неискаженному живому миру, свету и любви, зло вернется в породившую его душу и затопит без остатка, вытеснив все остальное. Нет, это не может, и не должно быть правдой. Она не хочет такой правды.
— Нет… — У нее нет уверенности, что это не так, и желания спорить с самой собой… наверное, ее отец и сам скажет ей это, когда они встретятся вновь… если встретятся. Потому что ее привезли в затерянный в сердце гибельной пустыни черный Храм не только затем, чтобы его показать. И пусть.
Что случится, если и ее кровь потечет тошнотворно липкими красными подтеками по ставшему местом предсмертной муки множества жертв алтарю, темнея и засыхая на холодном мраморе, когда выталкивающее из перерезанных сосудов алые струи сердце перестанет биться? Ее отец будет рад очередной жертве бездушной Тьме, не заметит ее, как и все предыдущие, или пожалеет, что больше не увидит ее живой в этом мире, хотя бы немного… если все-таки любит ее?
Попробуй, и узнаешь.
Но как же она узнает, если… мысль ускользнула от потрясенно застывшего перед губительно-мрачным величием сознания. Гладкий черный мрамор стен не блестел в чуть разгоняющем полутьму свете факелов, хотя и был безупречно отполирован, а лишь поглощал танцующие огненные блики.
