Так что придётся нам с тобой уживаться. Если пообещаешь больше не ныть, попробую из тебя слепить что-нибудь достойное.
-- Обещаю.
-- Тогда начнём с самого простого. У меня есть небольшое задание. Алевтина передала, чтобы мы не скучали эти два года.
На небольшое кладбище опустилась ночь, укрыла тёмными крыльями унылые ряды чьих-то утрат, прошуршала сухим травоцветом с налётом изморози, которая украшала старые плиты. Густые сумерки заполняли все серым и липким туманом. Голые ветви искорежённых болью деревьев наклонились к самой тропе, которая проходила через погост, извиваясь пыльной змеёй. Кладбище находилось на поросшем сухим вереском возвышении, откуда открывался вид на примостившееся в уютной ложбинке поселение. Надо было лишь пройти склон, к которому подступал старый лес -- не больше двадцати минут. А дальше тропа, петляя, уходила в рощицу молодых ещё не изломанных деревьев, чтобы выйти как раз около поселения. Палая листва укрыла собой замшелые, потрескавшиеся надгробия. И в её шелесте слышался плач, горе потерянных душ. Скорбь стелилась по земле вместе с туманом. Несмотря на то, что холод не причинял мне неудобств, я зябко поёжился. Несколько минут жадно вдыхал аромат пряной листвы и свежесть ночи.
Почему я тут? Поднял к лицу и рассмотрел просвечивающие руки. Что я должен увидеть в этот раз? Вряд ли мне доставят такое удовольствие -- любоваться пейзажем этого мира.
Словно откликаясь на мои мысли, невдалеке послышалось шарканье шагов. Кто-то медленно шёл через кладбище, ненадолго останавливаясь и снова продолжая путь. Потом до меня донесся тихий плач ребёнка. Не думая, я присел на каменное надгробие и стал ждать ночного кладбищенского гостя. Наконец, из тумана показалась женская фигура, прижимающая к груди сверток с младенцем. Складки плаща тихо шуршали по листве, с одного краю подол был пропитан кровью.
Женщина была ранена, и ранена смертельно. Невозможно представить, что заставляло её двигаться, делая механические движения. Нет, возможно -- это материнский инстинкт, безграничная любовь к своему дитя.
Шаг... шаг, маленькая передышка. Снова шаг. Воздух хрипло вырывается из неплотно сжатых губ, на которых лопаются кровавые пузырьки.
-- Ещё немного... чуть-чуть... да, да... совсем немного. Ты только не плачь. Скоро всё будет хорошо. Вот пройдем, и ты будешь в безопасности.
Потрескавшиеся губы продолжали что--то шептать. Бессмысленный взгляд блуждал по кладбищу, будто бы женщина надеялась на чудо. Несколько шагов, и снова передышка.
-- Не плачь, я понимаю... Ты устал, я тоже, -- сквозь силу она проталкивала через себя слова. -- Но спать нельзя. Нужно идти, идти дальше. Тут совсем немного... Я смогу тебя кому-нибудь передать, и ты будешь жить. Да, да, именно жить, только держись.
Женщина прошла мимо, не заметив меня. А я, словно завороженный, слушал её шёпот. На склоне она несколько раз споткнулась и закашлялась. Ребёнок заплакал сильнее. На миг мне удалось оторвать взгляд от женщины, и я заметил, что на вересковом холме мы не одни. Худенькая девочка в бесформенном балахоне шла босиком, бесшумно ступая след в след.
Здравствуй, тихая госпожа...
-- Стой, -- я встал у неё на пути. Смерть подняла на меня опухшие от слез глаза. По щеке скатилась капля крови, -- тонкий след на скорбной тропе. Худое осунувшееся лицо не выражало ничего, кроме бесконечной тоски. -- Что она тебе? Позволь дойти до поселения.
-- Зачем? -- тихий голос был подобен шелесту сухой листвы. -- Что ты знаешь о ней и о ребёнке?
-- Ничего, но прошу.
Госпожа улыбнулась. В несколько шагов она приблизилась почти вплотную, несколько секунд внимательно смотрела глаза в глаза, а затем провела холодным пальцем по моим губам.
-- Не сможешь помешать. Скольких я забрала у тебя, Сергей? А жизнь чужого человека -- ничто. Я никогда не прихожу без приглашения. Только за теми, кому пора. Хотя могу заключить с тобой договор. Искренне захоти, чтобы она осталась жива, и я разрешу ей дойти.
Мы рука об руку шли вслед за женщиной, и каждый шаг на палую листву падала капля крови -- еще одна ее слеза. Так Смерть оплакивает всех...
-- Ты немилосердна, знаешь же, что я не могу захотеть или почувствовать, -- покачал головой. -- И не понимаю.
-- А хочешь понять? -- на минуту остановившись, она подняла к небу глаза.
-- Возможно.
-- Что ж... тогда увидимся. Жди в гости. А сейчас, прости.
Подарив мне на прощанье странную улыбку, она пошла вперёд. Поравняться с женщиной не стоило никакого труда. Легкое прикосновение и шёпот оборвался, а тело упало на землю, до последней секунды пытаясь сохранить жизнь ребёнку.
Тихая госпожа обернулась и растворилась, рассыпавшись желтыми листьями.
Я не спеша подошёл к телу. Женщина не дошла совсем чуть-чуть. Не успела. Но ребёнок остался жив. Он тихо недовольно хныкал, не понимая, кого только что потерял. И я точно знал, что завтра этот комок жизни обретёт новую семью. Осталось только переждать бесконечно длинную ночь.
... "жди в гости" -- что же я наделал?
Когда-нибудь...
О чем печаль? Твоя душа мертва.
Любой герой есть нравственный калека.
Зачем твоя шальная голова
Так льнет щекой к щербатой плахе века?
Андрей Белянин
Сейчас:
За столом сидел тощий мужчина чуть старше тридцати лет.
Бледный. Поседевшие до срока волосы обвисли грязными прядями. Старая керосиновая лампа освещала деревянную крышку стола в подпалинах, плошку с недоеденной похлёбкой, в которой плавала дохлая муха, руки -- подрагивающие с пигментными пятнами, и листы: исписанные, желтые, сваленные неопрятной стопкой. Мужчина обхватил голову непропорциональными высохшими руками, надавливая пальцами на виски, словно в надежде выгнать оттуда боль, и безумным взглядом блуждал по чернильным неровным строчкам. Стены жалкой лачуги насквозь провоняли таким знакомым мне запахом. Он опутывал мужчину тонкими нитками, превращая в послушную марионетку своих кошмаров.
Густой, перебродивший запах отчаянья...
-- Добрый вечер, -- я вежливо поздоровался, выходя из плотной и такой уютной тени, которая с неохотой выпустила меня из своих объятий.
Теперь я всегда стараюсь быть вежливым и корректным. Что-то вроде правил, которые я сам для себя установил и теперь соблюдаю, как покладистый первоклассник выводит в тонкой тетради закорючки, что только в будущем превратятся в буквы, а затем в предложения.
И обязательно улыбка. Смерть должна уметь улыбаться -- пусть это и получается страшно и отвратительно.
Безумец дернулся, но вскакивать на ноги не стал. Только повернул голову в мою сторону. Выцветшие глаза, на скуле грубый шрам. Губы сжаты в узкую полоску. На них виднелись капельки крови -- видимо, часто прикусывал, борясь с приступами страха и безумия.
-- Да... вечер... -- согласился он, просто повторяя слова, пытаясь вспомнить: как это -- говорить. Казалось, он даже не понимал, кто я и зачем пришёл сюда.
-- А кто ты? -- словно мысли прочитал.
Теперь голос его звучал совсем по-другому: ровно, снисходительно.
-- Я не знаю ответа на этот вопрос, -- наверное, стоило пожать плечами, но я запретил себе это глупое движение, которое может выдать слишком многое, что нужно уметь скрывать. Стараюсь контролировать то, что я говорю, как при этом жестикулирую. Медленно отучаю себя от человеческих привычек. Ведь я давно перестал быть человеком, только начал это по-настоящему осознавать совсем недавно.
И скрывать своё незнание больше не имеет смысла -- теперь никто не осмелится осудить меня за него.
-- Тогда спрашивать не нужно. Все равно ответа не будет. Смотришь? Интересно? -- он обвёл взглядом свою лачугу.
-- Интерес мне недоступен. Просто смотрю. Считаешь, мне лучше поторопиться с исполнением приговора?
-- Как хочешь. Не боишься, что промедление поселит сомнение в твоём сердце? Говорят, если смотреть жертве в глаза -- рука может дрогнуть.
-- Может быть... Такое говорят, -- эхом откликнулся я.
Минуту мы молчали. Мне было безразлично -- убить безумца сейчас, через пять минут, или же вернуться за ним через год. Он, как и любой смертный, не спешил на встречу к тихой госпоже. Может, именно поэтому я всё-таки не стал медлить с вынесением приговора.
Они другие. Теперь я могу это понять. Осознать. И это отчаянье мне совсем незнакомо. Все в прошлом. В далёком никогда. Год или минута не имеют значения для меня. Но зачем давать отсрочку тому, кто не может оценить красоту вечности?
-- Ты говорил, что творцы не всесильны. Ты назвал их избалованными детьми. Прилюдно обвинил в том, что они присвоили себе заслуги истинного Создателя. Что они лгут, стравливают людей.
Заученные фразы звучали так, как и всегда. Ничего нового -- набор букв, соединённых в определённой последовательности. И, по сути, он не несёт в себе ничего. Этот мужчина уже мертв. Он умер в тот момент, когда, зачеркнув очередную выполненную работу, я перевёл взгляд на строчку вниз и прочёл его имя. И от того, скажу я, за что он уже убит или нет -- ничего не изменится.
-- Ты сказал, что творцы -- опухоль на теле множественной вселенной, их руки по локоть в крови, а души -- черная гниль. Подтверждаешь ли ты свои слова?
-- Подтверждаю.
-- Ты посеял смуту в сердцах смертных существ. Ты осквернил творцов грязной ложью. Ты совершил ошибку, безумец, и за это приговариваешься к смерти. Последнее слово?
Это было обязательным условием исполнения приговора. Фанатики, вроде этого мужчины, не умели уходить просто так. Могли растягивать пафосные речи на долгие минуты, захлёбываясь своими идеями и доводами. Может, надеясь переубедить меня, может, не понимая, что воздух не сохранит слова, а время крохами секунд сотрёт отзвуки из ткани мира. Это было единственным, что действительно утомляло.
-- Послушный пёс творцов... неужели ты не понимаешь, что они делают из тебя бездушное животное? Неужели веришь, что они святы, а их жестокость оправданна великой целью?! Ответь.
-- Я слуга. И если честно, мне всё равно -- оправданы их поступки или нет. Они не пытаются сделать из меня кого-то. Потому что я и так бездушное животное... Тварь, мразь... -- как меня только не называли. Выбирай любое проклятье, безумец.
Достал из воздуха тонкий кинжал Алевтины, пристально изучив лезвие, чтобы не дай Бездна он не затупился. Посмотрел в глаза мужчине. Он вздрогнул и отшатнулся, всё-таки вскочив из-за стола.
Как привычно. И эти расширившиеся зрачки, и мечущийся по стенам взгляд, цепляющийся за все предметы в попытке не видеть пустоты. Они бояться. Так сильно, что забывают про все. Даже про то, что глупо испытывать страх перед неизбежным. Ещё глупее -- перед неизвестным. Это так естественно и в тоже время смешно. Лучший выход -- это глубоко вдохнуть, как перед прыжком в ледяную воду. Именно ледяную... Обжигающий своим холодом омут -- Бездна именно такая. Кому как не мне это знать?
-- Приговор вынесен и обжалованию не подлежит.
Одно короткое мгновение и тонкая игла лезвия пробила горло мужчины, пришпилив его к тёмным доскам стены. Ещё одна редкая бабочка в коллекцию. Безумец захрипел, пытаясь протолкнуть воздух. Из открытого рта вместо крика вытекла густая кровь. Тоненькая струйка. Чтобы получилось красиво, а не отвратительно.
Худые руки с длинными грязными пальцами ещё тянулись к кинжалу, чтобы выдернуть его, но блеклые глаза уже лишились последних частичек жизни. Он ещё слышал и понимал, чувствовал... Боль.
-- Ты ошибся, и я даже скажу в чём. Души творцов не черная гниль, потому что у них нет душ...
Я так и оставил его с кинжалом в горле у стены. Тело уже начало оседать вниз. Несмотря на небольшой вес, давление на иглу усилилось, и лезвие медленно рисовало тонкую линию на шее мужчины. Сильнее закапала кровь, покрывая грязный пол красивыми узорами больших капель. Утром безумца найдут люди -- тогда игла вспыхнет ярким светом и все станут свидетелями могущества творцов. Того, что они никогда не прощают виновных. Просто всему выделяют своё время.
И своего палача.
Задание Пресветлой матери, которое передал мне Девеан, оказалось простым. Заключалось оно в том, чтобы согласно составленному Алевтиной списку совершать казни тех, кто посмел клеветать на творцов. Тонкий свиток с именами приговорённых также являлся порталом, который переносил меня к ним. Дальше, после короткого разговора, оставалось только достать ритуальный кинжал Алив и привести в исполнение приговор. Убить человека за правду, которая для творцов была костью в горле.
Потом я возвращался в свой мир, где Девеан пытался превратить дефективного паренька в более-менее нормального человека, не напоминающего высохший скелет. Вечером медитация, ночью очередной кошмар. Но утром ко мне возвращался тонкий кинжал Алевтины, и я дотрагивался до очередного имени в длинном списке.
Жизнь пыталась набирать темп, удерживая четкий ритм верного слуги Пресветлой Алевтины. Бездна затаилась, лишь изредка корректируя мою роль в странной, пугающей игре. Я подчинялся, стараясь продумать свой сценарий, учитывая то, что Бездна объяснила мне: зачем вечной сущности понадобился смертный носитель.
Нехорошо лгать приговорённым, но я утаил ещё одну маленькую деталь от убитого мной безумца. Творцы действительно опухоль. Только злокачественная. И метастазы проникли в плоть множественной вселенной. Давно и слишком глубоко. Лечение не поможет -- смерть творцов ничего не изменит.
А Единый создатель спит и ему всё равно, что зараженные болезнью один за другим гниют миры и разрушаются реальности. Но он обязательно проснётся, если его любимое детище будет уничтожено. Проснётся и создаст новый мир -- лучший.
В котором не будет места тварям, подобным мне.
Бездна улыбалась, рассказывая это. Манила сладким плодом.
Пустота не может просто так проникнуть в материальную реальность -- его удел междумирье и ярость бессилия. Единый постарался, передав творцам способ запечатывать Бездну, когда ей удаётся прорываться внутрь миров.
Ничто нашло способ обойти все печати и запреты, отомстив Единому.
Крошечная Бездна в сердце обычного человека. Он сохранит её в себе, пропустив в реальность, взрастит. А потом пустота, разорвав телесную оболочку, вырвется в мир, проведя за собой всю мощь великого Ничто. И множественная вселенная перестанет существовать.
Значит, я разбужу Создателя, какой бы не оказалась цена.
Обязательно разбужу.
Возможно, когда-то:
Они собрались на открытой площадке главной башни за несколько минут до рассвета. Сергей перевернул последний лист пухлого тома и, быстро просмотрев, отодвинул прочитанную книгу на край стола.
-- Опять не спал? -- поставив поднос, Эрик ещё несколько мгновений стоял, тревожно всматриваясь в тёмно-синюю даль, которая только начинала светлеть.
-- Не могу, -- пожаловался он и, откинувшись на спинку стула, устало прикрыл глаза.
Несколько минут они молчали, дожидаясь Ирэн и Далика. Эрик медленно ел, Серег рассматривал обложку книги.
-- Как думаешь, -- первым нарушил тишину Сергей, -- сколько мне понадобиться времени, чтобы выучить её наизусть?
-- Обещаю.
-- Тогда начнём с самого простого. У меня есть небольшое задание. Алевтина передала, чтобы мы не скучали эти два года.
***
На небольшое кладбище опустилась ночь, укрыла тёмными крыльями унылые ряды чьих-то утрат, прошуршала сухим травоцветом с налётом изморози, которая украшала старые плиты. Густые сумерки заполняли все серым и липким туманом. Голые ветви искорежённых болью деревьев наклонились к самой тропе, которая проходила через погост, извиваясь пыльной змеёй. Кладбище находилось на поросшем сухим вереском возвышении, откуда открывался вид на примостившееся в уютной ложбинке поселение. Надо было лишь пройти склон, к которому подступал старый лес -- не больше двадцати минут. А дальше тропа, петляя, уходила в рощицу молодых ещё не изломанных деревьев, чтобы выйти как раз около поселения. Палая листва укрыла собой замшелые, потрескавшиеся надгробия. И в её шелесте слышался плач, горе потерянных душ. Скорбь стелилась по земле вместе с туманом. Несмотря на то, что холод не причинял мне неудобств, я зябко поёжился. Несколько минут жадно вдыхал аромат пряной листвы и свежесть ночи.
Почему я тут? Поднял к лицу и рассмотрел просвечивающие руки. Что я должен увидеть в этот раз? Вряд ли мне доставят такое удовольствие -- любоваться пейзажем этого мира.
Словно откликаясь на мои мысли, невдалеке послышалось шарканье шагов. Кто-то медленно шёл через кладбище, ненадолго останавливаясь и снова продолжая путь. Потом до меня донесся тихий плач ребёнка. Не думая, я присел на каменное надгробие и стал ждать ночного кладбищенского гостя. Наконец, из тумана показалась женская фигура, прижимающая к груди сверток с младенцем. Складки плаща тихо шуршали по листве, с одного краю подол был пропитан кровью.
Женщина была ранена, и ранена смертельно. Невозможно представить, что заставляло её двигаться, делая механические движения. Нет, возможно -- это материнский инстинкт, безграничная любовь к своему дитя.
Шаг... шаг, маленькая передышка. Снова шаг. Воздух хрипло вырывается из неплотно сжатых губ, на которых лопаются кровавые пузырьки.
-- Ещё немного... чуть-чуть... да, да... совсем немного. Ты только не плачь. Скоро всё будет хорошо. Вот пройдем, и ты будешь в безопасности.
Потрескавшиеся губы продолжали что--то шептать. Бессмысленный взгляд блуждал по кладбищу, будто бы женщина надеялась на чудо. Несколько шагов, и снова передышка.
-- Не плачь, я понимаю... Ты устал, я тоже, -- сквозь силу она проталкивала через себя слова. -- Но спать нельзя. Нужно идти, идти дальше. Тут совсем немного... Я смогу тебя кому-нибудь передать, и ты будешь жить. Да, да, именно жить, только держись.
Женщина прошла мимо, не заметив меня. А я, словно завороженный, слушал её шёпот. На склоне она несколько раз споткнулась и закашлялась. Ребёнок заплакал сильнее. На миг мне удалось оторвать взгляд от женщины, и я заметил, что на вересковом холме мы не одни. Худенькая девочка в бесформенном балахоне шла босиком, бесшумно ступая след в след.
Здравствуй, тихая госпожа...
-- Стой, -- я встал у неё на пути. Смерть подняла на меня опухшие от слез глаза. По щеке скатилась капля крови, -- тонкий след на скорбной тропе. Худое осунувшееся лицо не выражало ничего, кроме бесконечной тоски. -- Что она тебе? Позволь дойти до поселения.
-- Зачем? -- тихий голос был подобен шелесту сухой листвы. -- Что ты знаешь о ней и о ребёнке?
-- Ничего, но прошу.
Госпожа улыбнулась. В несколько шагов она приблизилась почти вплотную, несколько секунд внимательно смотрела глаза в глаза, а затем провела холодным пальцем по моим губам.
-- Не сможешь помешать. Скольких я забрала у тебя, Сергей? А жизнь чужого человека -- ничто. Я никогда не прихожу без приглашения. Только за теми, кому пора. Хотя могу заключить с тобой договор. Искренне захоти, чтобы она осталась жива, и я разрешу ей дойти.
Мы рука об руку шли вслед за женщиной, и каждый шаг на палую листву падала капля крови -- еще одна ее слеза. Так Смерть оплакивает всех...
-- Ты немилосердна, знаешь же, что я не могу захотеть или почувствовать, -- покачал головой. -- И не понимаю.
-- А хочешь понять? -- на минуту остановившись, она подняла к небу глаза.
-- Возможно.
-- Что ж... тогда увидимся. Жди в гости. А сейчас, прости.
Подарив мне на прощанье странную улыбку, она пошла вперёд. Поравняться с женщиной не стоило никакого труда. Легкое прикосновение и шёпот оборвался, а тело упало на землю, до последней секунды пытаясь сохранить жизнь ребёнку.
Тихая госпожа обернулась и растворилась, рассыпавшись желтыми листьями.
Я не спеша подошёл к телу. Женщина не дошла совсем чуть-чуть. Не успела. Но ребёнок остался жив. Он тихо недовольно хныкал, не понимая, кого только что потерял. И я точно знал, что завтра этот комок жизни обретёт новую семью. Осталось только переждать бесконечно длинную ночь.
... "жди в гости" -- что же я наделал?
Глава 1.8
Когда-нибудь...
О чем печаль? Твоя душа мертва.
Любой герой есть нравственный калека.
Зачем твоя шальная голова
Так льнет щекой к щербатой плахе века?
Андрей Белянин
Сейчас:
За столом сидел тощий мужчина чуть старше тридцати лет.
Бледный. Поседевшие до срока волосы обвисли грязными прядями. Старая керосиновая лампа освещала деревянную крышку стола в подпалинах, плошку с недоеденной похлёбкой, в которой плавала дохлая муха, руки -- подрагивающие с пигментными пятнами, и листы: исписанные, желтые, сваленные неопрятной стопкой. Мужчина обхватил голову непропорциональными высохшими руками, надавливая пальцами на виски, словно в надежде выгнать оттуда боль, и безумным взглядом блуждал по чернильным неровным строчкам. Стены жалкой лачуги насквозь провоняли таким знакомым мне запахом. Он опутывал мужчину тонкими нитками, превращая в послушную марионетку своих кошмаров.
Густой, перебродивший запах отчаянья...
-- Добрый вечер, -- я вежливо поздоровался, выходя из плотной и такой уютной тени, которая с неохотой выпустила меня из своих объятий.
Теперь я всегда стараюсь быть вежливым и корректным. Что-то вроде правил, которые я сам для себя установил и теперь соблюдаю, как покладистый первоклассник выводит в тонкой тетради закорючки, что только в будущем превратятся в буквы, а затем в предложения.
И обязательно улыбка. Смерть должна уметь улыбаться -- пусть это и получается страшно и отвратительно.
Безумец дернулся, но вскакивать на ноги не стал. Только повернул голову в мою сторону. Выцветшие глаза, на скуле грубый шрам. Губы сжаты в узкую полоску. На них виднелись капельки крови -- видимо, часто прикусывал, борясь с приступами страха и безумия.
-- Да... вечер... -- согласился он, просто повторяя слова, пытаясь вспомнить: как это -- говорить. Казалось, он даже не понимал, кто я и зачем пришёл сюда.
-- А кто ты? -- словно мысли прочитал.
Теперь голос его звучал совсем по-другому: ровно, снисходительно.
-- Я не знаю ответа на этот вопрос, -- наверное, стоило пожать плечами, но я запретил себе это глупое движение, которое может выдать слишком многое, что нужно уметь скрывать. Стараюсь контролировать то, что я говорю, как при этом жестикулирую. Медленно отучаю себя от человеческих привычек. Ведь я давно перестал быть человеком, только начал это по-настоящему осознавать совсем недавно.
И скрывать своё незнание больше не имеет смысла -- теперь никто не осмелится осудить меня за него.
-- Тогда спрашивать не нужно. Все равно ответа не будет. Смотришь? Интересно? -- он обвёл взглядом свою лачугу.
-- Интерес мне недоступен. Просто смотрю. Считаешь, мне лучше поторопиться с исполнением приговора?
-- Как хочешь. Не боишься, что промедление поселит сомнение в твоём сердце? Говорят, если смотреть жертве в глаза -- рука может дрогнуть.
-- Может быть... Такое говорят, -- эхом откликнулся я.
Минуту мы молчали. Мне было безразлично -- убить безумца сейчас, через пять минут, или же вернуться за ним через год. Он, как и любой смертный, не спешил на встречу к тихой госпоже. Может, именно поэтому я всё-таки не стал медлить с вынесением приговора.
Они другие. Теперь я могу это понять. Осознать. И это отчаянье мне совсем незнакомо. Все в прошлом. В далёком никогда. Год или минута не имеют значения для меня. Но зачем давать отсрочку тому, кто не может оценить красоту вечности?
-- Ты говорил, что творцы не всесильны. Ты назвал их избалованными детьми. Прилюдно обвинил в том, что они присвоили себе заслуги истинного Создателя. Что они лгут, стравливают людей.
Заученные фразы звучали так, как и всегда. Ничего нового -- набор букв, соединённых в определённой последовательности. И, по сути, он не несёт в себе ничего. Этот мужчина уже мертв. Он умер в тот момент, когда, зачеркнув очередную выполненную работу, я перевёл взгляд на строчку вниз и прочёл его имя. И от того, скажу я, за что он уже убит или нет -- ничего не изменится.
-- Ты сказал, что творцы -- опухоль на теле множественной вселенной, их руки по локоть в крови, а души -- черная гниль. Подтверждаешь ли ты свои слова?
-- Подтверждаю.
-- Ты посеял смуту в сердцах смертных существ. Ты осквернил творцов грязной ложью. Ты совершил ошибку, безумец, и за это приговариваешься к смерти. Последнее слово?
Это было обязательным условием исполнения приговора. Фанатики, вроде этого мужчины, не умели уходить просто так. Могли растягивать пафосные речи на долгие минуты, захлёбываясь своими идеями и доводами. Может, надеясь переубедить меня, может, не понимая, что воздух не сохранит слова, а время крохами секунд сотрёт отзвуки из ткани мира. Это было единственным, что действительно утомляло.
-- Послушный пёс творцов... неужели ты не понимаешь, что они делают из тебя бездушное животное? Неужели веришь, что они святы, а их жестокость оправданна великой целью?! Ответь.
-- Я слуга. И если честно, мне всё равно -- оправданы их поступки или нет. Они не пытаются сделать из меня кого-то. Потому что я и так бездушное животное... Тварь, мразь... -- как меня только не называли. Выбирай любое проклятье, безумец.
Достал из воздуха тонкий кинжал Алевтины, пристально изучив лезвие, чтобы не дай Бездна он не затупился. Посмотрел в глаза мужчине. Он вздрогнул и отшатнулся, всё-таки вскочив из-за стола.
Как привычно. И эти расширившиеся зрачки, и мечущийся по стенам взгляд, цепляющийся за все предметы в попытке не видеть пустоты. Они бояться. Так сильно, что забывают про все. Даже про то, что глупо испытывать страх перед неизбежным. Ещё глупее -- перед неизвестным. Это так естественно и в тоже время смешно. Лучший выход -- это глубоко вдохнуть, как перед прыжком в ледяную воду. Именно ледяную... Обжигающий своим холодом омут -- Бездна именно такая. Кому как не мне это знать?
-- Приговор вынесен и обжалованию не подлежит.
Одно короткое мгновение и тонкая игла лезвия пробила горло мужчины, пришпилив его к тёмным доскам стены. Ещё одна редкая бабочка в коллекцию. Безумец захрипел, пытаясь протолкнуть воздух. Из открытого рта вместо крика вытекла густая кровь. Тоненькая струйка. Чтобы получилось красиво, а не отвратительно.
Худые руки с длинными грязными пальцами ещё тянулись к кинжалу, чтобы выдернуть его, но блеклые глаза уже лишились последних частичек жизни. Он ещё слышал и понимал, чувствовал... Боль.
-- Ты ошибся, и я даже скажу в чём. Души творцов не черная гниль, потому что у них нет душ...
Я так и оставил его с кинжалом в горле у стены. Тело уже начало оседать вниз. Несмотря на небольшой вес, давление на иглу усилилось, и лезвие медленно рисовало тонкую линию на шее мужчины. Сильнее закапала кровь, покрывая грязный пол красивыми узорами больших капель. Утром безумца найдут люди -- тогда игла вспыхнет ярким светом и все станут свидетелями могущества творцов. Того, что они никогда не прощают виновных. Просто всему выделяют своё время.
И своего палача.
Задание Пресветлой матери, которое передал мне Девеан, оказалось простым. Заключалось оно в том, чтобы согласно составленному Алевтиной списку совершать казни тех, кто посмел клеветать на творцов. Тонкий свиток с именами приговорённых также являлся порталом, который переносил меня к ним. Дальше, после короткого разговора, оставалось только достать ритуальный кинжал Алив и привести в исполнение приговор. Убить человека за правду, которая для творцов была костью в горле.
Потом я возвращался в свой мир, где Девеан пытался превратить дефективного паренька в более-менее нормального человека, не напоминающего высохший скелет. Вечером медитация, ночью очередной кошмар. Но утром ко мне возвращался тонкий кинжал Алевтины, и я дотрагивался до очередного имени в длинном списке.
Жизнь пыталась набирать темп, удерживая четкий ритм верного слуги Пресветлой Алевтины. Бездна затаилась, лишь изредка корректируя мою роль в странной, пугающей игре. Я подчинялся, стараясь продумать свой сценарий, учитывая то, что Бездна объяснила мне: зачем вечной сущности понадобился смертный носитель.
Нехорошо лгать приговорённым, но я утаил ещё одну маленькую деталь от убитого мной безумца. Творцы действительно опухоль. Только злокачественная. И метастазы проникли в плоть множественной вселенной. Давно и слишком глубоко. Лечение не поможет -- смерть творцов ничего не изменит.
А Единый создатель спит и ему всё равно, что зараженные болезнью один за другим гниют миры и разрушаются реальности. Но он обязательно проснётся, если его любимое детище будет уничтожено. Проснётся и создаст новый мир -- лучший.
В котором не будет места тварям, подобным мне.
Бездна улыбалась, рассказывая это. Манила сладким плодом.
Пустота не может просто так проникнуть в материальную реальность -- его удел междумирье и ярость бессилия. Единый постарался, передав творцам способ запечатывать Бездну, когда ей удаётся прорываться внутрь миров.
Ничто нашло способ обойти все печати и запреты, отомстив Единому.
Крошечная Бездна в сердце обычного человека. Он сохранит её в себе, пропустив в реальность, взрастит. А потом пустота, разорвав телесную оболочку, вырвется в мир, проведя за собой всю мощь великого Ничто. И множественная вселенная перестанет существовать.
Значит, я разбужу Создателя, какой бы не оказалась цена.
Обязательно разбужу.
Возможно, когда-то:
Они собрались на открытой площадке главной башни за несколько минут до рассвета. Сергей перевернул последний лист пухлого тома и, быстро просмотрев, отодвинул прочитанную книгу на край стола.
-- Опять не спал? -- поставив поднос, Эрик ещё несколько мгновений стоял, тревожно всматриваясь в тёмно-синюю даль, которая только начинала светлеть.
-- Не могу, -- пожаловался он и, откинувшись на спинку стула, устало прикрыл глаза.
Несколько минут они молчали, дожидаясь Ирэн и Далика. Эрик медленно ел, Серег рассматривал обложку книги.
-- Как думаешь, -- первым нарушил тишину Сергей, -- сколько мне понадобиться времени, чтобы выучить её наизусть?
