Нечеловеческая пасть на змеиной шее ползёт вниз в подвал. Порванное тело на выпущенных ножках спешит удрать в надежде отвлечь артиллериста на себя. Глазом, открывшимся где-то в районе загривка я замечаю, что над домами висит не только мой «серафим», но и вражеский «мавик». Ясно, корректирует огонь. Я пытаюсь ускориться, хотя понимаю, что второй пакет всё равно накроет слишком большую площадь. Ситуация безвыходная. Вот бы пронесло. Зубастая пасть в подвале орёт под железной дверью «Обстрел! Сидим тихо!», но этот голос уже никто не слышит. Вокруг снова сплошные разрывы. С потолка подвала сыпется крупная крошка. Развалины дома дрожат, угрожая вот-вот окончательно осыпаться. Несколько разогретых сигнатур шебуршатся в темноте. Людей накрывает паника. Я останавливаюсь, буквально растекаюсь по земле, притворяясь мёртвым, но кажется, мои оппоненты решили выжечь тут вообще всякую жизнь. Тикают минуты между залпами. Нервы у людей в подвале не выдерживают: три фигуры выскакивают на улицу. «Остановитесь!» Следующий заряд попадает прямо в дом. Бегущих сечёт шрапнелью, рвёт взрывной волной, размазывает по всклокоченному асфальту, смешивая их тела с моим. Устав сопротивляться, складывается и остаток подъезда, погребая под собой последних выживших. Я слышу, как в тишине на всё опускается цементовый прах.
* * *
Войну следовало начать давно. Раньше — всегда лучше. Я и сейчас так думаю. Чем позже принимаешься лечить рак, тем труднее приходится. Тем на большие жертвы придётся пойти. Сейчас мы заняты именно этим. Мысли об исключительности, о «самостийном» превосходстве, национализм всех мастей, мелкоэтническое чванство — всё это безобидно, пока сидит в головах отдельных личностей. Даже забавно до поры до времени. Но всё это сбои в ДНК организма общества, которые рано или поздно приводят к перерождению. Клетка за клеткой ткань социума превращается в опухоль. Сначала в доброкачественную, ещё сдерживаемую оболочкой собственных границ, а затем — в дающую метастазы на соседей.
Когда злокачественное новообразование оформилось, уплотнилось, осознало себя самостоятельной силой, профилактика становится бесполезна. Время упущено. Остаётся только вырезать и выжигать его калёным железом. Вытравливать всё новые очаги. Безжалостно. До последней больной клетки. Погибнут ли при этом здоровые и невиновные? Разумеется. Но такова цена борьбы с раком. К сожалению, по-другому не получится. Можно попробовать лишь минимизировать потери. Не более того.
Именно поэтому всегда следует начинать раньше. Именно поэтому на поле боя меня не интересует территория. Мне не важна личная история или мера персональной ответственности каждого, кто наставляет на меня оружие. Кем он был и как попал сюда — уже не имеет значения. Мотивации, объяснения и оправдания остались в прошлом. Теперь каждый, кто мешает — будет ликвидирован.
Я смотрю на врагов и союзников, но уже не вижу людей. Это всего лишь клетки: болезнетворные тельца, инородные агенты. Когда простые лейкоциты с ними не справляются, на сцене появляюсь я. Один рак поедает другой. Как у кита. Или у кота… Не помню.
Знает ли среднестатистический Тарас, в каких процессах участвует его бренное тело? Какие силы вдруг превратили его из милого селюка в «справжнього ария»? Кто обрёк его на смерть, и кто приведёт этот приговор в исполнение? Осознаёт ли истинный масштаб эволюции, протекающей на всех уровнях бытия и выходящей далеко за рамки до пошлости банального социал-дарвинизма? Понимает ли глубинную связь судьбы своих клеток с иммунными механизмами целой человеческой популяции? Ощущает ли важность и одновременно ничтожность своей роли во всеобщем процессе потребления органических веществ?
Думаю, в последний момент для него всё-таки что-то проясняется. Он видит мои зелёные глаза. Мои острые зубы. Свой ставший бесполезным автомат и бронежилет. Теперь новоявленному уберменшу ясно — он не венец творения. Не сверхчеловек. Он не стоит на вершине пищевой цепочки. Он всего лишь пища. Моя.
* * *
На этот раз на восстановление требуется больше времени. Разбросанная по руинам биомасса конденсируются в мелкие капельки, собирается в комочки, медленно стекается и сползается, восстанавливая единое тело. Разнообразие специализированных деталей при общности основы — вот залог успеха всех жизнеспособных систем. А все способные к жизни хотят только одного — жить.
Продолжая регенерировать, я экономлю силы. Лениво поворачивая голову, чтобы осмотреться. И среди груды обломков и разбросанных частей тел, вижу её. Вернее то, что от неё осталось. Разорванный кусок человека, который цепляется за своё существование. Практически вся нижняя часть отсутствует. На месте лишь короткая культя от правой ноги. Из вскрытой полости по земле волочатся размотанные кишки. Под оголившимися рёбрами болтаются остатки почек. Как это ещё может жить? И тем не менее оно смогло проползти около метра по луже собственной крови. Руки из последних сил царапают пальцами асфальт. Удручающее зрелище. Но и вдохновляющее одновременно.
Я медленно подхожу, рассматривая умирающее тело. Кожаная куртка. Тёмные волосы. Девушка лет двадцати пяти. Не больше. Вероятно, пряталась тут с кем-то из своей семьи. Возможно, её родственники сейчас среди тех, кого раздавил рухнувший дом. Даже не знаю, кому повезло больше...
По возможности осторожно я переворачиваю тело. Почему-то мне интересно увидеть её лицо. Левая часть содрана, глаз вытек наружу, всё в крови... Но симпатичная. Единственное веко дёргается не в силах открыться. Посиневшие губы неподвижны. Конечно, она уже ничего не соображает. Это уже не жизнь, а просто слишком затянувшаяся агония.
Ризома чёрными волосками крутится под кожей. Нельзя, чтобы органические вещества пропадали без дела. Живи или стань пищей — простой закон.
«Ну, уж нет! Не слишком ли одноклеточная логика для человека?». Плотоядное новообразование протестует, но во мне ещё довольно и жалости, и амбиций. Это я управляю им — а не наоборот. К израненной девушке опускается десяток разветвившихся нитей. Но на этот раз не для того, чтобы мгновенно переварить. Гемостатический коагулянт заваривает большую часть разорванных сосудов. Ризома продолжает проникать между клеток, формирует свои каналы, присоединяется к кровеносной системе, образует тонкие мембраны и подпорки, начинает вкачивать в умирающий организм компоненты моей плазмы и лимфы. Я поднимаю человеческий ошмёток с земли.
Шестимоторный «серафим» буднично висит над головой. Этому никакие прилёты ни по чём. Всё ради хайповых кадров. Повыше барражирует разведывательный «орлан». До этого я его не видел. Чем-то заинтересовались. Высматривают. Значит, что-то намечается. Не исключено, что наши «жёвто-блакитные» оппоненты серьёзно обосрались после моего показательного выступления и принялись спешно покидать город. Очень вероятно, ведь они тоже смотрят трансляции Холдинга. Если так, то сейчас артиллеристы должны подогнать поближе что-то вроде «тосочек» и начнут лупить по отступающим частям противника.
Я почти угадываю… Небо рассекает пара «сушек». Бахают «фабами» по западной стороне. Перерабатывают там всех на звёздную пыль. Уходят за следующей порцией. Точно. Разворошил я это гнездо. Крысы побежали… Но это ещё надолго. Не захотят бросать западную технику, начнут выволакивать, застрянут в пригороде, по ним будет методично работать арта и «воинство небесное». Господа офицеры свои натянутые нервы щекотать не захотят, так что солдатики появятся тут в самую последнюю очередь. Ну, и правильно. Но надолго. Надолго…
«А пока весь город мой… Наш, — я усмехаюсь, глядя на полудохлую кучу человеческого мяса на своих руках. — Сходим куда-нибудь? Покажешь достопримечательности?»
Девушка молчит. Даже не смотрит на меня своим единственным уцелевшим глазом. Сразу видно — барышня с характером. Окровавленное тело норовит выскользнуть, того и гляди снова съедет на землю. «Ну вот. Только познакомились, а ты уже садишься мне на шею…» Перехватываю её покрепче, закидываю на плечи.
«Ну ничего… Мы ещё… Встанем!»
* * *
Мы лежим в номере полуразрушенной гостиницы. Здание в стиле позднего советского конструктивизма. Геометрия тетриса. Во многих помещениях нет стёкол. В некоторых — целых стен. Эта часть сохранилась только потому, что выходила окнами во внутренний двор. В коридорах перевёрнутая разбитая мебель. На полу сорванный ковролин, осколки, строительная пыль и куски осыпавшейся штукатурки.
Вечереет. Электричества здесь, разумеется, нет. Вокруг уплотняется темнота. Но свет мне и не нужен. Я даже не открываю свои человеческие глаза. Просто устроился на подушке, заложив руки за голову, и прислушиваюсь к ощущениям.
Ризома колдует над лежащим у меня под боком растерзанным телом. Сейчас нас связывает десяток «пуповинок», объединяющих полости, сосуды и органы. Девушка спит и ничего не чувствует — хитроумная опухоль, преодолев гематоэнцефалический барьер, проникла в мозг и выплеснула порцию ингибиторов обратного захвата серотонина и норадреналина, вызвав приятную седацию, а потом для надёжности рассекла спинной мозг, блокировав все сигналы.
Человеческое тело устроено просто. В основном просто. Я узнал это, пока убивал. Теперь пришла пора заняться обратным процессом. Чёрные нити протягиваются через всё тело моей подопечной. Вряд ли кто-то погружался в её внутренний мир настолько глубоко… Органы и мягкие ткани — самое простое, что мне обычно приходится восстанавливать. Кости формируются дольше. Особенно, когда пытаешься сделать их с нуля.
Скульптор отсекает всё лишнее. Но он работает с мёртвой материей. Мне же дано умение добавлять то, чего недостаёт, и менять то, что есть. Я манипулирую с живой плотью. С тем, что может дышать, есть, и страдать. Прямо как и я сам… А ведь нужно ещё и сохранять эстетику. Не думаю, что мадмуазель будет рада паре клонированных мужских ног. Может, в таком случае стоит проявить фантазию? Это же моя Галатея. Захочет — потом всё сама переделает.
Меньше жёсткости. Больше гибкости. Развитый мускульный корсет вместо грубого скелетного каркаса. Длиннее. Подвижнее. Грациознее. Спасибо вирусам за горизонтальный перенос генов…
Ризома умножает позвонки, протягивает новые сосуды, оплетает их мышечными волокнами, иннервирует ткань, покрывает всё узорчатой кожей, снова подключает спинной мозг. Девушка вздрагивает. Пока что она слишком слаба и не умеет управлять новым телом. Но оно уже тёплое.
Издалека доносится приглушённая канонада. Бои удаляются от города. Небо высвечивается вспышками осветительного боеприпаса. Магниевые «люстры» плавно, словно снег, опускается в ночи. Волшебное зрелище. Жаль, что она его не видит. Но в полоске падающего из окна света, я вижу её губы. Снова красные. Она живая. Живая.
Тихонько, чтобы не разбудить, провожу рукой по голове. Вдыхаю запах волос. Чёрные и пахнут копотью. Я наклоняюсь к самому её уху — «Сделаю тебе глаза, как у мамы… Зелёные» — и, прикрыв окровавленные глазницы рукой, прижимаю к своему плечу. «Спи пока… Хочешь я расскажу тебе что-нибудь?»
Зачем я это спрашиваю? Разве она слышит? И что мне рассказать девчонке, которая несколько часов назад, вероятно, потеряла всю свою семью? Разве что одну из тех историй, которыми развлекал меня Валерий Семёнович…
Далеко-далеко, на другом конце света, на жарком острове Тасмания живут маленькие хищные чёрные зверьки. У них зоркие глаза, большие пасти и много-много острых зубов. Они — единственный вид в своём роде «Сакрофилус», что по-гречески означает «пожиратель плоти». Но белые переселенцы называют их просто — тасманские дьяволы. Эти мелкие хищники такие агрессивные, что даже просто общаясь, кусают друг друга за мордочки. И порой в месте укуса начинает разрастаться лицевая опухоль — смертельное злокачественное новообразование. Оно состоит из мутировавших шванновских клеток — вспомогательных клеток мозга — и передаётся от животного к животному. Заразная глиома. Трансмиссивный рак. Тоже единственный в своём роде. Забавно, что когда-то он сам был одним из таких зверьков, который погиб, но переиграл всех своих не в меру злобных сородичей. Теперь его клетки кочуют с одной оскалившейся морды на другую. Пожирают их изнутри, чтобы продолжать жить. Вечно.
Веки под моей ладонью слегка подрагивают, щекочут ресничками. «Спи, спи…»
* * *
Она сидит вполоборота к свету в старом кресле хрущёвской поры. За окном необыкновенная тишина. И больше ничего. Только солнце. Падает на длинные чёрные пряди, спускающиеся ниже плеч, блестит в зелёных глазах. На ней, по-прежнему, кожаная куртка и порванная футболка в запёкшейся крови. Но ниже, чуть повторяя линию прежних бёдер, человеческое тело плавно переходит в массивный, тянущийся метров на семь, змеиный хвост.
«Я умерла?».
Голос девушки чуть сдавлен. Но руки расслабленно лежат на потрескавшихся полированных подлокотниках. Я замечаю, как под кожей крутится еле заметная чёрная ниточка. Тело приняло ризому. Или она приняла нового носителя. Не знаю, что вернее.
«Нет. Смерть — это последнее, чего тебе теперь нужно бояться».
Она снова испуганно глядит на себя, делает робкую попытку пошевелиться, пускает лёгкую волну по вытянутому туловищу. Скоро она научится им пользоваться. Это намного проще, чем ходить. Но по обращённому ко мне вопросительному взгляду я понимаю, что требуются пояснения.
«Тебе оторвало ноги. Пришлось импровизировать. Не довольна?»
«Нет, я… Просто… Необычно».
«Тебя не Ксения звать?» — пытаюсь я разрядить обстановку.
«Нет… Агния».
«Снова не угадал. Что ж такое-то…»
«Что?»
«Да ничего. Это я так…»
Испытывая неловкость, отвожу взгляд. Чувствую, что совсем разучился общаться с людьми. Долго ищу точку, куда смотреть. Её глаза. Руки. Окно. Снова её глаза.
«Агния — это на латыни — агнец. Или по-гречески — невинная жертва».
«На латыни? Ты что, медик?»
«Вроде того… Людей лечу», — я невольно улыбаюсь.
«Погоди. Я тебя узнала! Ты же этот… Феномен. Ох**ть…»
Надеюсь, автограф она не попросит. Я поднимаюсь, выглядываю в коридор, где через проломленную стену между высоток виден разрушенный пригород и кусочек горизонта. На шоссе заметно неторопливое движение. Несколько танков при поддержке мотопехоты собираются заходить в город. Противник отошёл. Начинается зачистка западных окраин от тех, кто не успел уползти. Ну, значит, и нам теперь туда.
«А ты только бандерлогов мочишь?» — любопытничает девушка.
«Просто ем».
«Говорят, это у тебя что-то личное… Типа месть. Да? Вроде семью твою убили… Такое, да?»
«Нет…»
«Девушку?»
«Да не убили у меня никого…»
Я надеюсь, что это реакция на стресс. Но, кажется, она просто любит поболтать.
«Не хочешь — не говори», — чуть обижается Агния. Наверное, думала, что найдёт в моём лице более словоохотливого собеседника.
«Говорю же… Я просто ем. Это моя работа. Или… Способ существования, — я бросаю оценивающий взгляд на существо в кресле. — Нам пора идти. Попробуй встать».
Агния упирается руками в подлокотники, приподнимается. Она пока не уверена, что сможет справиться со своей новой биоформой. Осторожно опирается на хвост, но ещё держась руками за кресло, балансирует, выпрямляется.
«Забавно… Словно идёшь на спине… Которая ниже жопы».
* * *
Войну следовало начать давно. Раньше — всегда лучше. Я и сейчас так думаю. Чем позже принимаешься лечить рак, тем труднее приходится. Тем на большие жертвы придётся пойти. Сейчас мы заняты именно этим. Мысли об исключительности, о «самостийном» превосходстве, национализм всех мастей, мелкоэтническое чванство — всё это безобидно, пока сидит в головах отдельных личностей. Даже забавно до поры до времени. Но всё это сбои в ДНК организма общества, которые рано или поздно приводят к перерождению. Клетка за клеткой ткань социума превращается в опухоль. Сначала в доброкачественную, ещё сдерживаемую оболочкой собственных границ, а затем — в дающую метастазы на соседей.
Когда злокачественное новообразование оформилось, уплотнилось, осознало себя самостоятельной силой, профилактика становится бесполезна. Время упущено. Остаётся только вырезать и выжигать его калёным железом. Вытравливать всё новые очаги. Безжалостно. До последней больной клетки. Погибнут ли при этом здоровые и невиновные? Разумеется. Но такова цена борьбы с раком. К сожалению, по-другому не получится. Можно попробовать лишь минимизировать потери. Не более того.
Именно поэтому всегда следует начинать раньше. Именно поэтому на поле боя меня не интересует территория. Мне не важна личная история или мера персональной ответственности каждого, кто наставляет на меня оружие. Кем он был и как попал сюда — уже не имеет значения. Мотивации, объяснения и оправдания остались в прошлом. Теперь каждый, кто мешает — будет ликвидирован.
Я смотрю на врагов и союзников, но уже не вижу людей. Это всего лишь клетки: болезнетворные тельца, инородные агенты. Когда простые лейкоциты с ними не справляются, на сцене появляюсь я. Один рак поедает другой. Как у кита. Или у кота… Не помню.
Знает ли среднестатистический Тарас, в каких процессах участвует его бренное тело? Какие силы вдруг превратили его из милого селюка в «справжнього ария»? Кто обрёк его на смерть, и кто приведёт этот приговор в исполнение? Осознаёт ли истинный масштаб эволюции, протекающей на всех уровнях бытия и выходящей далеко за рамки до пошлости банального социал-дарвинизма? Понимает ли глубинную связь судьбы своих клеток с иммунными механизмами целой человеческой популяции? Ощущает ли важность и одновременно ничтожность своей роли во всеобщем процессе потребления органических веществ?
Думаю, в последний момент для него всё-таки что-то проясняется. Он видит мои зелёные глаза. Мои острые зубы. Свой ставший бесполезным автомат и бронежилет. Теперь новоявленному уберменшу ясно — он не венец творения. Не сверхчеловек. Он не стоит на вершине пищевой цепочки. Он всего лишь пища. Моя.
* * *
На этот раз на восстановление требуется больше времени. Разбросанная по руинам биомасса конденсируются в мелкие капельки, собирается в комочки, медленно стекается и сползается, восстанавливая единое тело. Разнообразие специализированных деталей при общности основы — вот залог успеха всех жизнеспособных систем. А все способные к жизни хотят только одного — жить.
Продолжая регенерировать, я экономлю силы. Лениво поворачивая голову, чтобы осмотреться. И среди груды обломков и разбросанных частей тел, вижу её. Вернее то, что от неё осталось. Разорванный кусок человека, который цепляется за своё существование. Практически вся нижняя часть отсутствует. На месте лишь короткая культя от правой ноги. Из вскрытой полости по земле волочатся размотанные кишки. Под оголившимися рёбрами болтаются остатки почек. Как это ещё может жить? И тем не менее оно смогло проползти около метра по луже собственной крови. Руки из последних сил царапают пальцами асфальт. Удручающее зрелище. Но и вдохновляющее одновременно.
Я медленно подхожу, рассматривая умирающее тело. Кожаная куртка. Тёмные волосы. Девушка лет двадцати пяти. Не больше. Вероятно, пряталась тут с кем-то из своей семьи. Возможно, её родственники сейчас среди тех, кого раздавил рухнувший дом. Даже не знаю, кому повезло больше...
По возможности осторожно я переворачиваю тело. Почему-то мне интересно увидеть её лицо. Левая часть содрана, глаз вытек наружу, всё в крови... Но симпатичная. Единственное веко дёргается не в силах открыться. Посиневшие губы неподвижны. Конечно, она уже ничего не соображает. Это уже не жизнь, а просто слишком затянувшаяся агония.
Ризома чёрными волосками крутится под кожей. Нельзя, чтобы органические вещества пропадали без дела. Живи или стань пищей — простой закон.
«Ну, уж нет! Не слишком ли одноклеточная логика для человека?». Плотоядное новообразование протестует, но во мне ещё довольно и жалости, и амбиций. Это я управляю им — а не наоборот. К израненной девушке опускается десяток разветвившихся нитей. Но на этот раз не для того, чтобы мгновенно переварить. Гемостатический коагулянт заваривает большую часть разорванных сосудов. Ризома продолжает проникать между клеток, формирует свои каналы, присоединяется к кровеносной системе, образует тонкие мембраны и подпорки, начинает вкачивать в умирающий организм компоненты моей плазмы и лимфы. Я поднимаю человеческий ошмёток с земли.
Шестимоторный «серафим» буднично висит над головой. Этому никакие прилёты ни по чём. Всё ради хайповых кадров. Повыше барражирует разведывательный «орлан». До этого я его не видел. Чем-то заинтересовались. Высматривают. Значит, что-то намечается. Не исключено, что наши «жёвто-блакитные» оппоненты серьёзно обосрались после моего показательного выступления и принялись спешно покидать город. Очень вероятно, ведь они тоже смотрят трансляции Холдинга. Если так, то сейчас артиллеристы должны подогнать поближе что-то вроде «тосочек» и начнут лупить по отступающим частям противника.
Я почти угадываю… Небо рассекает пара «сушек». Бахают «фабами» по западной стороне. Перерабатывают там всех на звёздную пыль. Уходят за следующей порцией. Точно. Разворошил я это гнездо. Крысы побежали… Но это ещё надолго. Не захотят бросать западную технику, начнут выволакивать, застрянут в пригороде, по ним будет методично работать арта и «воинство небесное». Господа офицеры свои натянутые нервы щекотать не захотят, так что солдатики появятся тут в самую последнюю очередь. Ну, и правильно. Но надолго. Надолго…
«А пока весь город мой… Наш, — я усмехаюсь, глядя на полудохлую кучу человеческого мяса на своих руках. — Сходим куда-нибудь? Покажешь достопримечательности?»
Девушка молчит. Даже не смотрит на меня своим единственным уцелевшим глазом. Сразу видно — барышня с характером. Окровавленное тело норовит выскользнуть, того и гляди снова съедет на землю. «Ну вот. Только познакомились, а ты уже садишься мне на шею…» Перехватываю её покрепче, закидываю на плечи.
«Ну ничего… Мы ещё… Встанем!»
* * *
Мы лежим в номере полуразрушенной гостиницы. Здание в стиле позднего советского конструктивизма. Геометрия тетриса. Во многих помещениях нет стёкол. В некоторых — целых стен. Эта часть сохранилась только потому, что выходила окнами во внутренний двор. В коридорах перевёрнутая разбитая мебель. На полу сорванный ковролин, осколки, строительная пыль и куски осыпавшейся штукатурки.
Вечереет. Электричества здесь, разумеется, нет. Вокруг уплотняется темнота. Но свет мне и не нужен. Я даже не открываю свои человеческие глаза. Просто устроился на подушке, заложив руки за голову, и прислушиваюсь к ощущениям.
Ризома колдует над лежащим у меня под боком растерзанным телом. Сейчас нас связывает десяток «пуповинок», объединяющих полости, сосуды и органы. Девушка спит и ничего не чувствует — хитроумная опухоль, преодолев гематоэнцефалический барьер, проникла в мозг и выплеснула порцию ингибиторов обратного захвата серотонина и норадреналина, вызвав приятную седацию, а потом для надёжности рассекла спинной мозг, блокировав все сигналы.
Человеческое тело устроено просто. В основном просто. Я узнал это, пока убивал. Теперь пришла пора заняться обратным процессом. Чёрные нити протягиваются через всё тело моей подопечной. Вряд ли кто-то погружался в её внутренний мир настолько глубоко… Органы и мягкие ткани — самое простое, что мне обычно приходится восстанавливать. Кости формируются дольше. Особенно, когда пытаешься сделать их с нуля.
Скульптор отсекает всё лишнее. Но он работает с мёртвой материей. Мне же дано умение добавлять то, чего недостаёт, и менять то, что есть. Я манипулирую с живой плотью. С тем, что может дышать, есть, и страдать. Прямо как и я сам… А ведь нужно ещё и сохранять эстетику. Не думаю, что мадмуазель будет рада паре клонированных мужских ног. Может, в таком случае стоит проявить фантазию? Это же моя Галатея. Захочет — потом всё сама переделает.
Меньше жёсткости. Больше гибкости. Развитый мускульный корсет вместо грубого скелетного каркаса. Длиннее. Подвижнее. Грациознее. Спасибо вирусам за горизонтальный перенос генов…
Ризома умножает позвонки, протягивает новые сосуды, оплетает их мышечными волокнами, иннервирует ткань, покрывает всё узорчатой кожей, снова подключает спинной мозг. Девушка вздрагивает. Пока что она слишком слаба и не умеет управлять новым телом. Но оно уже тёплое.
Издалека доносится приглушённая канонада. Бои удаляются от города. Небо высвечивается вспышками осветительного боеприпаса. Магниевые «люстры» плавно, словно снег, опускается в ночи. Волшебное зрелище. Жаль, что она его не видит. Но в полоске падающего из окна света, я вижу её губы. Снова красные. Она живая. Живая.
Тихонько, чтобы не разбудить, провожу рукой по голове. Вдыхаю запах волос. Чёрные и пахнут копотью. Я наклоняюсь к самому её уху — «Сделаю тебе глаза, как у мамы… Зелёные» — и, прикрыв окровавленные глазницы рукой, прижимаю к своему плечу. «Спи пока… Хочешь я расскажу тебе что-нибудь?»
Зачем я это спрашиваю? Разве она слышит? И что мне рассказать девчонке, которая несколько часов назад, вероятно, потеряла всю свою семью? Разве что одну из тех историй, которыми развлекал меня Валерий Семёнович…
Далеко-далеко, на другом конце света, на жарком острове Тасмания живут маленькие хищные чёрные зверьки. У них зоркие глаза, большие пасти и много-много острых зубов. Они — единственный вид в своём роде «Сакрофилус», что по-гречески означает «пожиратель плоти». Но белые переселенцы называют их просто — тасманские дьяволы. Эти мелкие хищники такие агрессивные, что даже просто общаясь, кусают друг друга за мордочки. И порой в месте укуса начинает разрастаться лицевая опухоль — смертельное злокачественное новообразование. Оно состоит из мутировавших шванновских клеток — вспомогательных клеток мозга — и передаётся от животного к животному. Заразная глиома. Трансмиссивный рак. Тоже единственный в своём роде. Забавно, что когда-то он сам был одним из таких зверьков, который погиб, но переиграл всех своих не в меру злобных сородичей. Теперь его клетки кочуют с одной оскалившейся морды на другую. Пожирают их изнутри, чтобы продолжать жить. Вечно.
Веки под моей ладонью слегка подрагивают, щекочут ресничками. «Спи, спи…»
* * *
Она сидит вполоборота к свету в старом кресле хрущёвской поры. За окном необыкновенная тишина. И больше ничего. Только солнце. Падает на длинные чёрные пряди, спускающиеся ниже плеч, блестит в зелёных глазах. На ней, по-прежнему, кожаная куртка и порванная футболка в запёкшейся крови. Но ниже, чуть повторяя линию прежних бёдер, человеческое тело плавно переходит в массивный, тянущийся метров на семь, змеиный хвост.
«Я умерла?».
Голос девушки чуть сдавлен. Но руки расслабленно лежат на потрескавшихся полированных подлокотниках. Я замечаю, как под кожей крутится еле заметная чёрная ниточка. Тело приняло ризому. Или она приняла нового носителя. Не знаю, что вернее.
«Нет. Смерть — это последнее, чего тебе теперь нужно бояться».
Она снова испуганно глядит на себя, делает робкую попытку пошевелиться, пускает лёгкую волну по вытянутому туловищу. Скоро она научится им пользоваться. Это намного проще, чем ходить. Но по обращённому ко мне вопросительному взгляду я понимаю, что требуются пояснения.
«Тебе оторвало ноги. Пришлось импровизировать. Не довольна?»
«Нет, я… Просто… Необычно».
«Тебя не Ксения звать?» — пытаюсь я разрядить обстановку.
«Нет… Агния».
«Снова не угадал. Что ж такое-то…»
«Что?»
«Да ничего. Это я так…»
Испытывая неловкость, отвожу взгляд. Чувствую, что совсем разучился общаться с людьми. Долго ищу точку, куда смотреть. Её глаза. Руки. Окно. Снова её глаза.
«Агния — это на латыни — агнец. Или по-гречески — невинная жертва».
«На латыни? Ты что, медик?»
«Вроде того… Людей лечу», — я невольно улыбаюсь.
«Погоди. Я тебя узнала! Ты же этот… Феномен. Ох**ть…»
Надеюсь, автограф она не попросит. Я поднимаюсь, выглядываю в коридор, где через проломленную стену между высоток виден разрушенный пригород и кусочек горизонта. На шоссе заметно неторопливое движение. Несколько танков при поддержке мотопехоты собираются заходить в город. Противник отошёл. Начинается зачистка западных окраин от тех, кто не успел уползти. Ну, значит, и нам теперь туда.
«А ты только бандерлогов мочишь?» — любопытничает девушка.
«Просто ем».
«Говорят, это у тебя что-то личное… Типа месть. Да? Вроде семью твою убили… Такое, да?»
«Нет…»
«Девушку?»
«Да не убили у меня никого…»
Я надеюсь, что это реакция на стресс. Но, кажется, она просто любит поболтать.
«Не хочешь — не говори», — чуть обижается Агния. Наверное, думала, что найдёт в моём лице более словоохотливого собеседника.
«Говорю же… Я просто ем. Это моя работа. Или… Способ существования, — я бросаю оценивающий взгляд на существо в кресле. — Нам пора идти. Попробуй встать».
Агния упирается руками в подлокотники, приподнимается. Она пока не уверена, что сможет справиться со своей новой биоформой. Осторожно опирается на хвост, но ещё держась руками за кресло, балансирует, выпрямляется.
«Забавно… Словно идёшь на спине… Которая ниже жопы».
