========== ~ i ~ ==========
— 1 —
Несмотря на героическую оборону, Руан, историческая столица Нормандии, был оккупирован немецкими войсками. По приказу военной комендатуры горожанам следовало распахнуть двери своих домов для немецких солдат и проявить по отношению к захватчикам добродушие и гостеприимство. Город наводнили листовки с любезными обещаниями не причинять вреда добропорядочным жителям города, если те, в свою очередь, выполнят ряд выдвинутых условий. Был введён комендантский час и запрет на хранение оружия. Фермерам надлежало сдавать властям большую часть продовольствия. Неповиновение и сопротивление карались смертной казнью. Из Парижа приходили тревожные вести — за каждого убитого немецкого солдата казнили по несколько десятков французов. Вот такая вот арифметика.
В нашем небольшом особняке, расположенном к западу от центра и неподалёку от сортировочной станции, проживал молодой офицер Арно Хеглер. Его вестовой занимал пристройку за домом. Они не причиняли мне и Жанне, моей тётке по материнской линии, особых неудобств, оба обедали в комендатуре и возвращались из города поздно вечером. Лейтенант Хеглер никогда не насмехался над нами, не выдвигал никаких требований, а ведь мне не раз приходилось слышать о том, что немцы порой позволяли себе совершать на оккупированных территориях.
«Я здесь гость, — объявил лейтенант, как только его вещи были размещены в комнате моих родителей, погибших ещё во время первой войны. — И я не намерен об этом забывать».
К его чести он остался верен своему слову. Он неизменно желал нам доброго утра и доброй ночи, но всякий раз в ответ получал лишь презрительное молчание. Впрочем, иногда Жанна удостаивала его кивком или сухой улыбкой. Однажды она даже заговорила с ним, но прежде ему пришлось провести добрые пару минут в томительном ожидании её ответа.
Я же ни разу не проронила ни слова в его присутствии. Мы не могли прогнать его, но могли выказать своё неудовольствие. И я протестовала единственным доступным мне способом — молчанием.
В один из дней лейтенант Хеглер предупредил нас о том, что намерен пригласить своих друзей, других немецких офицеров, к нам в дом, дав обещание, что они не потревожат нашего покоя и разойдутся прежде, чем стемнеет.
Они праздновали очередную победу немецкой армии на востоке.
Жанна сухо кивнула, не поднимая на него глаз. Мы были заняты шитьём.
Хеглер продолжал стоять на пороге, комкая в руках козырёк фуражки.
— Я прошу вас, мадам, оказать мне любезность. И вы вправе отказать.
Я отложила иголку и с любопытством взглянула на тётушку.
— Я понимаю, скатерти, посуда и столовые приборы не входят в военную контрибуцию…
— Это не проблема, — перебила его Жанна. — Я дам всё, что вам нужно. Но вы, в свою очередь, пообещаете мне вернуть их в безупречном виде, месье.
— Разумеется, мадам.
Тётушка обрезала нить и отложила шитьё.
— Астрид накроет на стол и проследит, чтобы вам всего было достаточно.
Мои глаза расширились от удивления, но мгновение спустя я взяла себя в руки и кивнула ей.
Лицо лейтенанта осветилось радостной улыбкой («Бледное и скудное зимнее солнце, что осветило богатый и одряхлевший старинный дом», — подумала я).
— Если мадемуазель это не затруднит, — ответил он, взглянув на меня.
Я промолчала.
Мы нагрузили лейтенанта белоснежными душистыми скатертями. Его вестовой, рассовав по карманам столовые приборы, нёс перед собой, словно святые дары, старинную чашу для пунша. Я держала в руках кофейник времен Наполеона с ручкой в виде цветочной гирлянды.
Когда тётушка поднялась наверх, я осталась в столовой наедине с лейтенантом. Его ординарец вышел на улицу, чтобы забрать ящики с вином и продовольствием.
— Мне, вероятно, следует сдвинуть столы, — нерешительно начал Хеглер, отложив фуражку. — Я могу взять тот, что на кухне?
Я прошла туда и, убрав со стола кружевную салфетку и вазу, взялась за полированные края стола.
— Что вы, мадемуазель! Вам не нужно, — лейтенант поспешил ко мне. – Бруно поможет мне. Оставьте. Оставьте!
Не отрывая взгляда от носков своих туфель, я вышла из кухни.
Они с Бруно перетащили столы в центр, сдвинули их и оба отступили в нерешительности, словно не зная, что дальше делать. Я надеялась, что виной тому было моё присутствие. Я застыла в углу, словно грозовая туча, не сводя с них тяжёлого взгляда и сложив руки на груди.
— А вот теперь нам, кажется, никак не обойтись без вас, мадемуазель, — Хеглер обернулся ко мне с улыбкой. — Командуйте. Мы сделаем всё, как вы скажете.
Но я, разумеется, ничего ему не ответила.
Встряхнув скатерти, я накрыла ими столы. Вестовой составил стулья. Хеглер соорудил башни из тарелок и принялся перетаскивать их на стол.
— Так любезно с вашей стороны, что вы согласились нам помочь, — весело сказал он, наблюдая за тем, как я раскладывала тарелки и приборы. — Мы здесь тоскуем, и нам иногда так хочется устроить настоящий праздник. Как на Рождество. Вы ведь можете нас понять, да, мадемуазель?
Я по-прежнему молчала. Вино, товарищи, праздные беседы — глоток радости, который позволит ненадолго забыть о войне и о том, что жизнь стала такой куцей. Праздник в нашем доме. Праздник, на котором я должна играть роль прислуги.
— Вы разрешите нам послушать ваши пластинки? — спросил лейтенант.
Тяжело вздохнув, я сняла крышку с граммофона.
— 2 —
Офицеры были пьяны, но недостаточно для того, чтобы позабыть о своём обещании покинуть наш дом до наступления темноты. Они столпились в прихожей. Было в их поведении что-то безумное и ребячливое.
— Мадемуазель, выйдите к нам! — крикнул один из них, и я вжала голову в плечи, опасаясь, что своими воплями они нарушат покой Жанны.
Чувствуя на себе хмельные взгляды, я вышла в коридор, держа в руках полотенце.
— От чистого сердца благодарим вас, мадемуазель. Вы были очень добры, — обратился ко мне, вероятно, тот самый крикливый офицер. — У вас в гостях мы чувствовали себя как дома.
Немцы щёлкнули каблуками и начали выходить на улицу. Я резко опустила голову, то ли кивнув в ответ на благодарность, то ли просто избегая смотреть на их радостные лица.
Лейтенант Хеглер вышел вместе со всеми, но дверь не затворил.
Я вернулась в столовую и принялась убирать посуду. На кухне осталось вино, овощи, фрукты, окорока, шоколад. Мой рот наполнился слюной.
Когда я стала складывать скатерти, на пороге возник Хеглер.
— О нет, мадемуазель, — он покачал головой. — Оставьте скатерти, я обязался вернуть их постиранными и поглаженными. Завтра я отвезу их в центр. Там их выстирают.
Я наградила его тяжёлым взглядом и продолжила своё занятие. Ещё не хватало бошам заставлять кого-то в городе стирать ваше столовое бельё!
Его насмешило моё упрямство.
— Присядьте. Отужинайте, — предложил он. — Выпейте вина.
На его щеках играл румянец, с лица не сходила улыбка. Он достал из внутреннего кармана кителя латунный портсигар.
Я сложила скатерти туда, где у нас хранилось грязное бельё.
— Маленькая мадемуазель всё время молчит, — тихо произнёс лейтенант и закурил. — Молчит и вся Франция. И знаете, что? Нам это нравится. Нам это по душе.
Я гневно загромыхала посудой.
— Хотите закурить? — спросил он. — Я видел вас из окна вчера вечером. Вы курили, — казалось, он уже не ждал ответа и просто продолжал говорить. — Впрочем, если бы вы не дали обет молчания, вы, разумеется, ответили бы мне отказом. Я это уважаю. Я имею в виду, ваш выбор, вашу позицию. Вы прекрасны в своём упрямстве, мадемуазель.
Он поискал взглядом пепельницу и, не обнаружив, затушил сигарету о дно блюдца.
— И всё же, если бы вы что-нибудь сказали мне, хотя бы одно слово, я был бы очень… вам признателен.
Привычка молчать при нём настолько укоренилась во мне, что я едва ли могла заставить себя открыть рот, даже под влиянием раздражения.
— Очевидно, это слишком большая роскошь, — разочарованно произнёс он. — Доброй ночи, мадемуазель, — с этими словами Хеглер покинул столовую и начал подниматься по лестнице на второй этаж.
Я обернулась, чтобы посмотреть ему вслед, и в этот момент он тоже оглянулся.
Наши взгляды встретились, и это вызвало у него новую улыбку.
— Вы думаете, что не говорите со мной. Но вы говорите, — заметил он, прежде чем скрыться из виду.
Размышляя над словами лейтенанта, я принялась мыть посуду. Забытая им фуражка лежала на столе, словно безмолвное напоминание о его присутствии.
Позже я распахнула окно, чтобы запустить внутрь ароматы распустившихся роз, клубники и свежескошенного сена.
Душа полнилась каким-то незнакомым щемящим чувством.
========== ~ ii ~ ==========
— 1 —
Следующим утром я вбежала в дом босая, разрумянившаяся, с корзинкой ягод в одной руке и маленьким букетом лилий в другой. В груди клокотал смех. Мной владело то слепое веселье, которому умели предаваться только молодые сердца вне зависимости от того, располагала ли обстановка или сложившаяся ситуация в целом к беззаботности и радости.
Но оно исчезло, как исчезали дождевые капли со стекла, стоило смахнуть их ладонью. Я застыла на пороге столовой и руки мои опустились.
Завидев меня, лейтенант Хеглер резко поднялся с места. Жанна коротко взглянула в мою сторону и вновь опустила глаза.
— Время завтрака, дитя, — сухим тоном объявила она. — А тебя вечно не дозовёшься.
На столе стояла тарелка с ломтями свежего хлеба — аромат ощущался ещё в коридоре, сырокопчёная ветчина, сыр, варёные яйца, кофе. Впервые со дня смерти дяди было накрыто на три персоны.
Я перевела взгляд на Хеглера, что продолжал стоять, ожидая, когда я займу своё место за столом.
— Месье отныне будет завтракать с нами, — как бы между прочим добавила тётушка, по-прежнему ни на кого не глядя.
Лейтенант слегка поклонился.
— Если мадемуазель не будет против.
Речь его напоминала певучее гудение. Акцент не был слишком заметен.
Я медленно опустила корзинку на пол, затем сделала несколько шагов к столу, по-прежнему держа букет лилий в руках. Хеглер предупредительно выдвинул для меня стул, но я только сунула цветы в вазу и выбежала обратно в коридор.
Я просидела у себя в комнате до тех пор, пока со двора не донеслось грохотание двигателя военного автомобиля.
— Поверить не могу, что вы пустили его за наш стол! — воскликнула я, спустившись вниз. — Мы не станем есть то, что они отбирают у горожан!
Жанна успела всё убрать, но мой прибор остался нетронутым.
— Тогда нам, вероятно, придётся погибнуть от голода, — ответила она.
— Что же, в этом куда больше чести, нежели в том, чтобы жить, принимая подачки от бошей!
Жанна ударила ладонью по столу и тарелки жалобно задребезжали. Уголок её рта дёрнулся, как бывало, когда она очень злилась.
— Нет чести в смерти и никогда не было! Это всё выдумки, поддерживающие дух сопротивления, — понизив голос, она добавила: — Если ты не будешь есть, как же ты собираешься дожить до конца войны?
Я взяла яблоко и с хрустом вгрызлась в него зубами. Оно было из нашего сада, не из чужого.
— Я буду есть то, что куплю в городе. Не то, что он принесёт с собой.
Свободной рукой я потянулась к шкафчику и достала оттуда пустой бидон для молока. За него мне придётся отдать Бенуа клубнику и вишню и это будет честный обмен.
— Вы можете больше не накрывать на меня. Отныне я буду завтракать в одиночестве.
Я собиралась уйти, но Жанна окликнула меня. Она выглядела заметно смягчившейся.
— Не дразни его, Астрид. Не нужно.
— 2 —
Хеглер нашёл меня в тени вишнёвых деревьев, усеяных спеющими ягодами, возле маленького ручейка, откуда неслись жалобы лягушек. Одной рукой я стискивала край плоской деревяшки, служившей мне планшетом, другой водила карандашом по дешевой полупрозрачной бумаге.
Козырнув по-военному, лейтенант снял фуражку и застыл в нерешительности. Он был очень высоким.
— Художница. Никогда бы не подумал, — протяжным голосом сказал он. — Я видел инструмент в гостиной. Думал, вы пианистка.
Я, разумеется, ничего ему не ответила.
Хеглер немного наклонился, будто бы пытаясь вникнуть в тайный смысл моего молчания.
Как он узнал, что я здесь? Почему он вернулся так рано?
Тишина становилось все плотнее и плотнее, как туман на рассвете.
Он сложил руки за спиной и прошёлся чуть вперёд. Теперь я могла бросить на него взгляд, который остался бы незамеченным.
— Знаете, сначала ваше молчание казалось мне осуждающим. Неуютным. Думаю, вы бы и сами хотели, чтобы так оно и было, — он вдруг обернулся и посмотрел на меня с сочувственным одобрением. — И всё же ваше молчание не такое. Больше нет.
Хеглер сделал какое-то движение рукой, смысл которого ускользнул от меня.
— Так тяжело носить мундир в летнюю пору. Вы спросите: а что, зимой проще? Или осенью? Хотя, нет, вы конечно ничего такого не скажете. Но сейчас, когда воздух насыщен ароматами цветения, когда всё плодоносит, зеленеет… когда всё полнится любовью, всё живое дышит ей… — он отвернулся. — Нелегко быть на войне в такое время. Ты будто бы противоречишь самой Природе. Надобно жить, вкушать, вдыхать, слушать эту песню, — лейтенант тяжело вздохнул и повторил. — Надобно жить.
Я поднялась со своего места. Отряхнула подол ситцевого платья, поправила тоненький ремешок, собрала свои принадлежности и пошла прочь.
Хеглер последовал за мной.
Мы шли по главной аллее между фруктовых деревьев, шли неторопливо, словно прогуливаясь. Лейтенант сорвал травинку и зажал её между зубами, поглядывая по сторонам. У него было красивое лицо: мужественное, с впалыми щеками, а взгляд отражал внутреннюю глубину. Мы уже почти дошли до дома, когда он вдруг снова заговорил.
— Помимо инструмента я видел в вашей гостиной шкафы с книгами. У вас много книг. Мольер, Рабле, Расин, Паскаль, Стендаль, Вольтер, Монтень… Могу я выбрать что-нибудь для ночного чтения? Я был бы очень вам признателен, мадемуазель.
Я остановилась у самых ступеней и обернулась. На губах лейтенанта играла улыбка. Она была серьёзной, без тени иронии.
Я хотела, чтобы он перестал со мной разговаривать, но как дать об этом знать? Быть может, было бесчеловечным отказывать ему в такой малости, как слово, но куда хуже было рассчитывать на то, что своими улыбками и церемонными обхождениями он завоюет моё расположение. Он хочет сделать со мной то же, что и с тётушкой, — превратить в пресмыкающегося пса.
— Нужно победить это молчание, — сказал он. — Препятствия будут преодолены. Вы заговорите. Франция заговорит, — он посмотрел на меня со страстной настойчивостью, но за ней по-прежнему таилась улыбка. — Наши сердца приучены ждать. На войне нам приходилось целыми ночами сидеть в засаде. В ожидании есть что-то… волнующее кровь, соблазнительное. Вы ведь понимаете, о чём я говорю?
Я взбежала по ступеням и зашла в дом. Оставив свои принадлежности, я прошла в гостиную, распахнула стеклянные дверцы книжного шкафа, а затем скрылась на кухне.
Я понимала.
========== ~ iii ~ ==========
— 1 —
Франция была опозорена. Из так называемой «свободной зоны» приходили тревожные вести. Демаркационная линия неизбежно сдвигалась.
Оккупационное правительство готовилось издать первый закон о евреях, которых лишил бы их всех прав и превратил в париев.
— 1 —
Несмотря на героическую оборону, Руан, историческая столица Нормандии, был оккупирован немецкими войсками. По приказу военной комендатуры горожанам следовало распахнуть двери своих домов для немецких солдат и проявить по отношению к захватчикам добродушие и гостеприимство. Город наводнили листовки с любезными обещаниями не причинять вреда добропорядочным жителям города, если те, в свою очередь, выполнят ряд выдвинутых условий. Был введён комендантский час и запрет на хранение оружия. Фермерам надлежало сдавать властям большую часть продовольствия. Неповиновение и сопротивление карались смертной казнью. Из Парижа приходили тревожные вести — за каждого убитого немецкого солдата казнили по несколько десятков французов. Вот такая вот арифметика.
В нашем небольшом особняке, расположенном к западу от центра и неподалёку от сортировочной станции, проживал молодой офицер Арно Хеглер. Его вестовой занимал пристройку за домом. Они не причиняли мне и Жанне, моей тётке по материнской линии, особых неудобств, оба обедали в комендатуре и возвращались из города поздно вечером. Лейтенант Хеглер никогда не насмехался над нами, не выдвигал никаких требований, а ведь мне не раз приходилось слышать о том, что немцы порой позволяли себе совершать на оккупированных территориях.
«Я здесь гость, — объявил лейтенант, как только его вещи были размещены в комнате моих родителей, погибших ещё во время первой войны. — И я не намерен об этом забывать».
К его чести он остался верен своему слову. Он неизменно желал нам доброго утра и доброй ночи, но всякий раз в ответ получал лишь презрительное молчание. Впрочем, иногда Жанна удостаивала его кивком или сухой улыбкой. Однажды она даже заговорила с ним, но прежде ему пришлось провести добрые пару минут в томительном ожидании её ответа.
Я же ни разу не проронила ни слова в его присутствии. Мы не могли прогнать его, но могли выказать своё неудовольствие. И я протестовала единственным доступным мне способом — молчанием.
В один из дней лейтенант Хеглер предупредил нас о том, что намерен пригласить своих друзей, других немецких офицеров, к нам в дом, дав обещание, что они не потревожат нашего покоя и разойдутся прежде, чем стемнеет.
Они праздновали очередную победу немецкой армии на востоке.
Жанна сухо кивнула, не поднимая на него глаз. Мы были заняты шитьём.
Хеглер продолжал стоять на пороге, комкая в руках козырёк фуражки.
— Я прошу вас, мадам, оказать мне любезность. И вы вправе отказать.
Я отложила иголку и с любопытством взглянула на тётушку.
— Я понимаю, скатерти, посуда и столовые приборы не входят в военную контрибуцию…
— Это не проблема, — перебила его Жанна. — Я дам всё, что вам нужно. Но вы, в свою очередь, пообещаете мне вернуть их в безупречном виде, месье.
— Разумеется, мадам.
Тётушка обрезала нить и отложила шитьё.
— Астрид накроет на стол и проследит, чтобы вам всего было достаточно.
Мои глаза расширились от удивления, но мгновение спустя я взяла себя в руки и кивнула ей.
Лицо лейтенанта осветилось радостной улыбкой («Бледное и скудное зимнее солнце, что осветило богатый и одряхлевший старинный дом», — подумала я).
— Если мадемуазель это не затруднит, — ответил он, взглянув на меня.
Я промолчала.
Мы нагрузили лейтенанта белоснежными душистыми скатертями. Его вестовой, рассовав по карманам столовые приборы, нёс перед собой, словно святые дары, старинную чашу для пунша. Я держала в руках кофейник времен Наполеона с ручкой в виде цветочной гирлянды.
Когда тётушка поднялась наверх, я осталась в столовой наедине с лейтенантом. Его ординарец вышел на улицу, чтобы забрать ящики с вином и продовольствием.
— Мне, вероятно, следует сдвинуть столы, — нерешительно начал Хеглер, отложив фуражку. — Я могу взять тот, что на кухне?
Я прошла туда и, убрав со стола кружевную салфетку и вазу, взялась за полированные края стола.
— Что вы, мадемуазель! Вам не нужно, — лейтенант поспешил ко мне. – Бруно поможет мне. Оставьте. Оставьте!
Не отрывая взгляда от носков своих туфель, я вышла из кухни.
Они с Бруно перетащили столы в центр, сдвинули их и оба отступили в нерешительности, словно не зная, что дальше делать. Я надеялась, что виной тому было моё присутствие. Я застыла в углу, словно грозовая туча, не сводя с них тяжёлого взгляда и сложив руки на груди.
— А вот теперь нам, кажется, никак не обойтись без вас, мадемуазель, — Хеглер обернулся ко мне с улыбкой. — Командуйте. Мы сделаем всё, как вы скажете.
Но я, разумеется, ничего ему не ответила.
Встряхнув скатерти, я накрыла ими столы. Вестовой составил стулья. Хеглер соорудил башни из тарелок и принялся перетаскивать их на стол.
— Так любезно с вашей стороны, что вы согласились нам помочь, — весело сказал он, наблюдая за тем, как я раскладывала тарелки и приборы. — Мы здесь тоскуем, и нам иногда так хочется устроить настоящий праздник. Как на Рождество. Вы ведь можете нас понять, да, мадемуазель?
Я по-прежнему молчала. Вино, товарищи, праздные беседы — глоток радости, который позволит ненадолго забыть о войне и о том, что жизнь стала такой куцей. Праздник в нашем доме. Праздник, на котором я должна играть роль прислуги.
— Вы разрешите нам послушать ваши пластинки? — спросил лейтенант.
Тяжело вздохнув, я сняла крышку с граммофона.
— 2 —
Офицеры были пьяны, но недостаточно для того, чтобы позабыть о своём обещании покинуть наш дом до наступления темноты. Они столпились в прихожей. Было в их поведении что-то безумное и ребячливое.
— Мадемуазель, выйдите к нам! — крикнул один из них, и я вжала голову в плечи, опасаясь, что своими воплями они нарушат покой Жанны.
Чувствуя на себе хмельные взгляды, я вышла в коридор, держа в руках полотенце.
— От чистого сердца благодарим вас, мадемуазель. Вы были очень добры, — обратился ко мне, вероятно, тот самый крикливый офицер. — У вас в гостях мы чувствовали себя как дома.
Немцы щёлкнули каблуками и начали выходить на улицу. Я резко опустила голову, то ли кивнув в ответ на благодарность, то ли просто избегая смотреть на их радостные лица.
Лейтенант Хеглер вышел вместе со всеми, но дверь не затворил.
Я вернулась в столовую и принялась убирать посуду. На кухне осталось вино, овощи, фрукты, окорока, шоколад. Мой рот наполнился слюной.
Когда я стала складывать скатерти, на пороге возник Хеглер.
— О нет, мадемуазель, — он покачал головой. — Оставьте скатерти, я обязался вернуть их постиранными и поглаженными. Завтра я отвезу их в центр. Там их выстирают.
Я наградила его тяжёлым взглядом и продолжила своё занятие. Ещё не хватало бошам заставлять кого-то в городе стирать ваше столовое бельё!
Его насмешило моё упрямство.
— Присядьте. Отужинайте, — предложил он. — Выпейте вина.
На его щеках играл румянец, с лица не сходила улыбка. Он достал из внутреннего кармана кителя латунный портсигар.
Я сложила скатерти туда, где у нас хранилось грязное бельё.
— Маленькая мадемуазель всё время молчит, — тихо произнёс лейтенант и закурил. — Молчит и вся Франция. И знаете, что? Нам это нравится. Нам это по душе.
Я гневно загромыхала посудой.
— Хотите закурить? — спросил он. — Я видел вас из окна вчера вечером. Вы курили, — казалось, он уже не ждал ответа и просто продолжал говорить. — Впрочем, если бы вы не дали обет молчания, вы, разумеется, ответили бы мне отказом. Я это уважаю. Я имею в виду, ваш выбор, вашу позицию. Вы прекрасны в своём упрямстве, мадемуазель.
Он поискал взглядом пепельницу и, не обнаружив, затушил сигарету о дно блюдца.
— И всё же, если бы вы что-нибудь сказали мне, хотя бы одно слово, я был бы очень… вам признателен.
Привычка молчать при нём настолько укоренилась во мне, что я едва ли могла заставить себя открыть рот, даже под влиянием раздражения.
— Очевидно, это слишком большая роскошь, — разочарованно произнёс он. — Доброй ночи, мадемуазель, — с этими словами Хеглер покинул столовую и начал подниматься по лестнице на второй этаж.
Я обернулась, чтобы посмотреть ему вслед, и в этот момент он тоже оглянулся.
Наши взгляды встретились, и это вызвало у него новую улыбку.
— Вы думаете, что не говорите со мной. Но вы говорите, — заметил он, прежде чем скрыться из виду.
Размышляя над словами лейтенанта, я принялась мыть посуду. Забытая им фуражка лежала на столе, словно безмолвное напоминание о его присутствии.
Позже я распахнула окно, чтобы запустить внутрь ароматы распустившихся роз, клубники и свежескошенного сена.
Душа полнилась каким-то незнакомым щемящим чувством.
========== ~ ii ~ ==========
— 1 —
Следующим утром я вбежала в дом босая, разрумянившаяся, с корзинкой ягод в одной руке и маленьким букетом лилий в другой. В груди клокотал смех. Мной владело то слепое веселье, которому умели предаваться только молодые сердца вне зависимости от того, располагала ли обстановка или сложившаяся ситуация в целом к беззаботности и радости.
Но оно исчезло, как исчезали дождевые капли со стекла, стоило смахнуть их ладонью. Я застыла на пороге столовой и руки мои опустились.
Завидев меня, лейтенант Хеглер резко поднялся с места. Жанна коротко взглянула в мою сторону и вновь опустила глаза.
— Время завтрака, дитя, — сухим тоном объявила она. — А тебя вечно не дозовёшься.
На столе стояла тарелка с ломтями свежего хлеба — аромат ощущался ещё в коридоре, сырокопчёная ветчина, сыр, варёные яйца, кофе. Впервые со дня смерти дяди было накрыто на три персоны.
Я перевела взгляд на Хеглера, что продолжал стоять, ожидая, когда я займу своё место за столом.
— Месье отныне будет завтракать с нами, — как бы между прочим добавила тётушка, по-прежнему ни на кого не глядя.
Лейтенант слегка поклонился.
— Если мадемуазель не будет против.
Речь его напоминала певучее гудение. Акцент не был слишком заметен.
Я медленно опустила корзинку на пол, затем сделала несколько шагов к столу, по-прежнему держа букет лилий в руках. Хеглер предупредительно выдвинул для меня стул, но я только сунула цветы в вазу и выбежала обратно в коридор.
Я просидела у себя в комнате до тех пор, пока со двора не донеслось грохотание двигателя военного автомобиля.
— Поверить не могу, что вы пустили его за наш стол! — воскликнула я, спустившись вниз. — Мы не станем есть то, что они отбирают у горожан!
Жанна успела всё убрать, но мой прибор остался нетронутым.
— Тогда нам, вероятно, придётся погибнуть от голода, — ответила она.
— Что же, в этом куда больше чести, нежели в том, чтобы жить, принимая подачки от бошей!
Жанна ударила ладонью по столу и тарелки жалобно задребезжали. Уголок её рта дёрнулся, как бывало, когда она очень злилась.
— Нет чести в смерти и никогда не было! Это всё выдумки, поддерживающие дух сопротивления, — понизив голос, она добавила: — Если ты не будешь есть, как же ты собираешься дожить до конца войны?
Я взяла яблоко и с хрустом вгрызлась в него зубами. Оно было из нашего сада, не из чужого.
— Я буду есть то, что куплю в городе. Не то, что он принесёт с собой.
Свободной рукой я потянулась к шкафчику и достала оттуда пустой бидон для молока. За него мне придётся отдать Бенуа клубнику и вишню и это будет честный обмен.
— Вы можете больше не накрывать на меня. Отныне я буду завтракать в одиночестве.
Я собиралась уйти, но Жанна окликнула меня. Она выглядела заметно смягчившейся.
— Не дразни его, Астрид. Не нужно.
— 2 —
Хеглер нашёл меня в тени вишнёвых деревьев, усеяных спеющими ягодами, возле маленького ручейка, откуда неслись жалобы лягушек. Одной рукой я стискивала край плоской деревяшки, служившей мне планшетом, другой водила карандашом по дешевой полупрозрачной бумаге.
Козырнув по-военному, лейтенант снял фуражку и застыл в нерешительности. Он был очень высоким.
— Художница. Никогда бы не подумал, — протяжным голосом сказал он. — Я видел инструмент в гостиной. Думал, вы пианистка.
Я, разумеется, ничего ему не ответила.
Хеглер немного наклонился, будто бы пытаясь вникнуть в тайный смысл моего молчания.
Как он узнал, что я здесь? Почему он вернулся так рано?
Тишина становилось все плотнее и плотнее, как туман на рассвете.
Он сложил руки за спиной и прошёлся чуть вперёд. Теперь я могла бросить на него взгляд, который остался бы незамеченным.
— Знаете, сначала ваше молчание казалось мне осуждающим. Неуютным. Думаю, вы бы и сами хотели, чтобы так оно и было, — он вдруг обернулся и посмотрел на меня с сочувственным одобрением. — И всё же ваше молчание не такое. Больше нет.
Хеглер сделал какое-то движение рукой, смысл которого ускользнул от меня.
— Так тяжело носить мундир в летнюю пору. Вы спросите: а что, зимой проще? Или осенью? Хотя, нет, вы конечно ничего такого не скажете. Но сейчас, когда воздух насыщен ароматами цветения, когда всё плодоносит, зеленеет… когда всё полнится любовью, всё живое дышит ей… — он отвернулся. — Нелегко быть на войне в такое время. Ты будто бы противоречишь самой Природе. Надобно жить, вкушать, вдыхать, слушать эту песню, — лейтенант тяжело вздохнул и повторил. — Надобно жить.
Я поднялась со своего места. Отряхнула подол ситцевого платья, поправила тоненький ремешок, собрала свои принадлежности и пошла прочь.
Хеглер последовал за мной.
Мы шли по главной аллее между фруктовых деревьев, шли неторопливо, словно прогуливаясь. Лейтенант сорвал травинку и зажал её между зубами, поглядывая по сторонам. У него было красивое лицо: мужественное, с впалыми щеками, а взгляд отражал внутреннюю глубину. Мы уже почти дошли до дома, когда он вдруг снова заговорил.
— Помимо инструмента я видел в вашей гостиной шкафы с книгами. У вас много книг. Мольер, Рабле, Расин, Паскаль, Стендаль, Вольтер, Монтень… Могу я выбрать что-нибудь для ночного чтения? Я был бы очень вам признателен, мадемуазель.
Я остановилась у самых ступеней и обернулась. На губах лейтенанта играла улыбка. Она была серьёзной, без тени иронии.
Я хотела, чтобы он перестал со мной разговаривать, но как дать об этом знать? Быть может, было бесчеловечным отказывать ему в такой малости, как слово, но куда хуже было рассчитывать на то, что своими улыбками и церемонными обхождениями он завоюет моё расположение. Он хочет сделать со мной то же, что и с тётушкой, — превратить в пресмыкающегося пса.
— Нужно победить это молчание, — сказал он. — Препятствия будут преодолены. Вы заговорите. Франция заговорит, — он посмотрел на меня со страстной настойчивостью, но за ней по-прежнему таилась улыбка. — Наши сердца приучены ждать. На войне нам приходилось целыми ночами сидеть в засаде. В ожидании есть что-то… волнующее кровь, соблазнительное. Вы ведь понимаете, о чём я говорю?
Я взбежала по ступеням и зашла в дом. Оставив свои принадлежности, я прошла в гостиную, распахнула стеклянные дверцы книжного шкафа, а затем скрылась на кухне.
Я понимала.
========== ~ iii ~ ==========
— 1 —
Франция была опозорена. Из так называемой «свободной зоны» приходили тревожные вести. Демаркационная линия неизбежно сдвигалась.
Оккупационное правительство готовилось издать первый закон о евреях, которых лишил бы их всех прав и превратил в париев.
