Гиацу не мог просто смотреть. Он стрелой кинулся вперёд и вгрызся в руку одноглазому, но тот лишь удивлённо приподнял бровь: маленький семанин был для него не страшнее осы. Алльд выпустил на мгновение заплаканную Ифан и обрушил на мальчика удар своего мощного кулака. Гиацу отлетел к борту, едва не перевалившись за него прямо в море, и потерял сознание.
Когда он очнулся, рядом сидела мать Тсаху и тихонько молилась. Чусен тоже был тут. Заметив, что Гиацу пришёл в себя, старик покачал головой:
— Этот одноглазый сказал, что в следующий раз ты умрёшь.
— Может, оно и к лучшему, — понуро отозвался мальчик. — К чему жить, когда тут — такое?
Мать Тсаху прервала молитву и серьёзно посмотрела на него:
— Семхай-тан поместил твою душу в это тело и велел жить, — с укором промолвила она. — Значит зачем-то это нужно!
Гиацу отвернулся, прикрыв голову связанными руками, словно пытался отгородиться от всего света.
— Так и зачем это нужно, Шими-тан? — спросил он её.
Он не смог уберечь ни мать, ни сестру: что он теперь отцу скажет? Да и придётся ли вообще что-то говорить? Живы ли ещё мужчины, уплывшие защищать Танау? Гиацу зажмурился и сжал зубы: даже Ифан помочь — и той не смог. Бесполезный, слабый мальчишка...
— Жить нужно затем, что Семхай-тан так велел, — настаивала мать Тсаху.
— Не очень-то убедительно. Что ж он не велел жить моей сестре? — Гиацу почувствовал, как предательские слёзы покатились по его лицу. Он тут же раздражённо размазал их ладонью и, не оборачиваясь, закричал прямо в палубу: — Почему не велел жить моей маме?! Что ж он мне-то теперь приказывает?! Какое он имеет право?!
Никто ничего не отвечал ему. И Гиацу понимал: нечего им ответить. Нечего! И слёзы всё катились и катились из его глаз, орошая палубу чужого корабля, который уносил семан всё дальше и дальше на север. В страну, из которой, верно, нет возврата. В чужую, холодную, страшную страну. Гиацу прижал ладони к глазам, словно надеясь остановить слёзы, но те упорно сочились сквозь промокшие пальцы.
В конце концов, он просто уснул, убаюканный родным южным ветром, вовсю надувавшим паруса. И снилось ему, как гладит его по голове мама и шепчет негромко какие-то чудные истории про заморских колдунов, что умеют повелевать и огнём, и ветром. Они и лечат больных, и проклинают неугодных, и живут сотни, а то и тысячи лет... И засыпал Гиацу под эти истории.
Он и теперь предпочёл бы всё время спать, чтобы не видеть этого кошмара, да приходилось просыпаться. Один раз — когда семан связали друг с другом, чтобы никто не сбросился в море, пытаясь уплыть. Видно, берег был близко. Второй — когда раздавали еду, какие-то лепёшки — верно, украденные в деревне, но до того твёрдые, что старику Чусену приходилось долго их размачивать, чтобы съесть. Третий раз — когда рядом плакала Ифан, и другие женщины утешали её.
На какое-то утро — Гиацу уже стал терять связь со временем, — его разбудил возбуждённый шёпот вокруг. Светало, и будто новая надежда показалась на горизонте, ещё пока затянутая туманом, ползущим с Тагихам-моря.
— Танау! Танау! — слышалось отовсюду.
Гиацу открыл глаза и резко сел. В голове тут же стало больно: два удара за такое короткое время — так и думать станет нечем, горько усмехнулся он. Мальчик переждал, пока боль не стихла, и поднялся, цепляясь за борт. Но люди, до того радостно и нетерпеливо подпрыгивавшие, вдруг разом растеряли свои улыбки, и Гиацу понял, почему. Над Танау змеились тонкие струи дыма: то догорали его деревянные укрепления. А у берега виднелись полузатонувшие семанские корабли, и чернели из воды их обугленные носы и мачты.
Все обречённо притихли, глядя, как Танау — последняя надежда — безмолвно провожает их. Не разинет больше дракон свою пасть, не сожжёт чужаков на своих землях... Танау — горло дракона — забито пеплом и трупами. Гиацу увидел, как побелел и покачнулся Тсаху, как осел он на палубу, невидяще уставившись перед собой, и мать его, опустившись рядом, прижала к себе сына и бесшумно заплакала. Гиацу вцепился в борт корабля, заставляя себя смотреть: где-то там лежит его отец. Где-то там... Но вот пролив заволокло дымкой, и он исчез.
Гиацу поглядел в хмурое серое небо. Никогда ещё не ощущал он такой пустоты внутри, какая разъедала его теперь. Никогда не думал, что однажды станет так невыносимо больно думать о родных, представлять их лица, слышать в голове их голоса — и всё потому, что больше не увидишь и не услышишь их наяву.
Пройдя пролив, корабль словно ворвался в иной мир, и сырой туман обнял его со всех сторон. Злой ветер налетел на съежившихся семан, и холодом пронзило их смуглые, привыкшие к солнцу тела. Алльды спустили паруса и сели на вёсла. И сила их мощных рук непреклонно направила корабль на север вопреки промозглому ветру, дувшему теперь непонятно откуда.
— Чусен-тан, — хрипло позвал Гиацу. — А в Тюлень-граде есть снег?
Старик поднял на него опустевшие глаза, и жизнь на мгновение вспыхнула в них:
— Я видел однажды, — кивнул он.
— Расскажи, — попросил Гиацу. — Как он выглядел?
— Как песок, только белый. И холодный. Подставишь ладонь, он налетит на неё да тут же превращается в воду. Идёт сверху, будто дождь, но только медленно-медленно.
— А шамь атау — белые медведи — там есть?
— Нет, такого не видел. Но, говорят, за городом бродят ченам атау — бурые медведи. Огромные и свирепые.
— Людей едят?
— Местные говорили: задирали кого-то насмерть, бывало, да.
— Вот как... — пробормотал Гиацу.
Вспомнилось ему, как сидела подле него маленькая Ная и, приоткрыв рот, слушала про шамь атау, что живут на далёком севере. Ростом они с трёх богатырей, шириной — с дом, а едят — будто целая рать. Охраняют эти чудища белоснежные пустыни, раскинувшиеся на самом краю мира, и ни единый путник не может ускользнуть от них, ибо некуда там бежать: ни деревьев, ни пещер нет в этой глуши. Один лишь снег.
Маленькая Ная заёрзала на постели:
«Что такое снег?»
Мать, которая тоже в жизни не видела снега, набросила на детей расписное покрывало и сама спряталась под ним:
«Это когда очень, очень холодно, — жарко прошептала она, прижимая к себе Гиацу и Наю. — Так холодно, что от этого можно даже умереть!»
У них никогда не бывало холодно. Тёплые течения Тахай-моря приносили вдоволь рыбы, в звенящих от гомона птиц лесах не переводилась дичь, а на чёрной как сажа земле зацветала даже старая ссохшаяся палка. Бог-солнце Семхай-тан милостив, и семане, его солнечный народ, уже многие столетия рождались и умирали на этих землях, не зная ни голодных зим, ни диких, дробящих скалы ветров. Пока не явились к ним алльды...
— А колдуны в Тюлень-граде есть? — спросил Гиацу у Чусена, и старик озадаченно почесал короткую седую бороду.
— Говорят: были когда-то — да только не в самом городе, а где-то... Не то в горах, не то на болоте каком-то. Да все перевелись давно.
— Ну да, — устало согласился Гиацу. — Какие ещё колдуны... Это всё сказки.
Мама знала множество историй. Легко расправляла она сказочное полотно по постелям детей, легко лились на него легенды о храбрых героях и невероятных чудищах. Вырастали в их доме на берегу Тахай-моря далёкие алльдские горы, полные чудесных лабиринтов и несметных богатств. Атахань-горы — Дикая гряда на краю мира. И летали над заострёнными пиками страшные колдуны, и потрясали мечами гордые алльдские правители, едва успевая уворачиваться от колдовских проклятий...
— Лет триста как перевелись, — повторил Чусен с грустью, и Гиацу закрыл глаза.
Подумал только: должно быть, и не существовало этих колдунов никогда. Всё мама выдумала. И ждёт семан теперь один только снег, в котором так холодно, что можно даже умереть. Подумал, да не заметил, как снова провалился в сон — тяжёлый, угрюмый сон, полный и белых, и бурых, и рыжих чудищ. И у всех них один глаз был прикрыт грязной повязкой, а второй сиял небесно-голубым равнодушным светом, таким слепяще ярким.
Дом на берегу Тахай-моря. Иллюстрация от автора
Оллид проснулся затемно. Звёзды ещё не схлынули с небесного моря, окружённого острыми пиками гор, и ярче всех отчего-то сияла сегодня Аганара — звезда всех путников. Она смотрела снизу вверх, упорно цепляясь за горизонт, и тёмная масса росших у подножия елей щекотала её колючими верхушками.
Оллид поплотнее запахнул плащ и присел перед заготовленными накануне дровами, легко раздувая искру из ничего. Вспыхнувшее пламя озарило его нахмуренное лицо, чёрные, как прогоревшие угли, волосы и аккуратную бороду, заплетённую в небольшую косичку. Заплясали красно-рыжие всполохи на обветренных губах и щеках, отразились в глубине пронзительных глаз — глаз, видевших слишком многое. Оллид подвесил над костром котелок с водой и поднялся, всматриваясь в клубившуюся вокруг мглу.
Что-то не то было в этом предрассветном часе — самом непроглядном и холодном часе ночи. Даже ветер дул не как прежде — а Оллид хорошо знал все его повадки: умел и предугадывать настроения, и уговаривать дуть, куда ему нужно. Но нынче ветер тревожно сновал вокруг Лосиной горы — самого сердца Дикой гряды, — и будто не знал, что ему делать: то ли подняться сильнее, то ли залечь в ущелье. Колдун вытянул руку, и ветер, как верный пёс, легонько коснулся его пальцев и тут же робко отступил и потёк прочь. Оллид не любил управлять им и обычно не удерживал силой, но сейчас он хотел выяснить, что витает в прохладном воздухе, от чего мир вокруг притих и замер.
— Вернись, — велел он ветру, и тот недовольно послушался и окружил колдуна шумным облаком.
Но ничего путного не узнал Оллид, лишь неясные голоса доносились издалека. Чётче всего звучало одно-единственное слово: «Помоги, помоги!». Помочь, значит? Оллид задумчиво расплёл косичку на бороде и заплёл её обратно.
— Иди, — отпустил он ветер, и пламя костра, до того плясавшее как безумное, наконец, успокоилось и стало тихо лизать стенки котелка.
Вода закипела, и Оллид бросил в неё щепотку листьев, а другую щепотку скормил огню. Мигом поднялся дым и лихими завитушками расползся по большому выступу Лосиной горы, шипя и извиваясь, подобно множеству маленьких змей.
— Скрой меня, — приказал колдун.
Нехорошее предчувствие шевелилось в груди: будто кто-то искал его. А Оллид никому не мог позволить найти себя: слишком велика была цена. Он сосредоточенно глядел, как расходится дым, обволакивая его мягкой стеной, пахнущей травами. Да, так намного лучше... Если он в чём-то и преуспел за последние три сотни зим, так это в искусстве прятаться. Ни один человек не мог его отыскать, пока колдун сам того не пожелает. А Оллид не желал: ведь это грозило смертью.
Он и раньше избегал людей. Но с тех пор, как князь Рован копьём пронзил Инга Серебряного, жизнь окончательно раскололась на «до» и «после». Не было Инга отныне ни в мире живых, ни в мире мёртвых, но след бесконечных убийств тянулся теперь по всей алльдской земле. Оллид с грустью думал: на что же способны люди ради того, чтобы заполучить невиданную силу?
Порой, закрывая глаза и вспоминая тот последний день, такой невыносимо белый, колдун представлял, как выхватил бы меч у Ринука Рыжего и... нет. Ничего бы Оллид не сделал. Ведь уничтожив Ринука, он уничтожил бы и сам себя. И то, что осталось от Инга. И высвободились бы тотчас гадурские вороны, скованные колдовским словом старика. И сбросили бы оковы яростные великаны севера — народ Фёнвара, от которого Инг так хотел защитить людей... Людей, не достойных его защиты!
Оллид снял котелок с огня и, отвязав от пояса рог, зачерпнул дымящееся питьё. Горячий влажный пар обволок его лицо и забрался в незаплетённые длинные волосы. В этот час на Лосиной горе обычно не бывало сильного ветра. Он приходил с рассветом, и тогда начинал трепыхаться плащ за спиной, подобно колдовскому знамени: изумрудный снаружи, рубиновый с позолотой — внутри. Этот плащ оставил Инг Серебряный, прежде чем навсегда исчезнуть... Оллид прикрыл глаза, и вновь донёсся до него невесть откуда настойчивый голос, похожий на женский:
— Помоги! Помоги!
«Раскричалась», — раздражённо подумал колдун. Голос вызывал в памяти далёкий и пасмурный зимний день, который теперь уже никогда не забыть.
Всё будто случилось совсем недавно. Вставало над миром такое же утро, как и сегодня, только звёзд перед рассветом не было видно — ещё с ночи налетели низкие тёмные облака и спрятали небо. Медленно и бесшумно падал крупный холодный снег, и хлопья его густо устилали землю. Оллид спустился к подножию Лосиной горы, намереваясь поймать дичь, и побежала за ним вереница глубоких следов. Изо рта вырывался еле заметный пар и тут же утекал прочь. Сердце Оллида тревожно колотилось. Он отчётливо чувствовал, как беда разливается в морозном воздухе.
Инг явился с рассветом. Лицо его, обычно суровое и решительное, в тот день выражало печаль и задумчивость. Не обнаружив Оллида, он сел, скрестив ноги, на большой камень на выступе Лосиной горы и положил рядом посох — обычную деревяшку, помогавшую ему при ходьбе, но изукрашенную так искусно, будто она сотворена из самого колдовства. Инг любил красивые вещи и в шутку рассказывал доверчивым людям, будто сила его — в посохе.
«Оллид!» — позвал он, прикрыв глаза.
Он знал, что где бы ни был сейчас Оллид, зов долетит да него, потому что Инг обращался прямо к сердцу. Он окликнул его второй раз, ярко представляя перед внутренним взором чёрную косу Оллида, его изумрудно-зелёные глаза и всегда такое молодое лицо, будто он ещё не вышел из возраста юноши — хотя ему уже перевалило за четыре сотни зим.
«Оллид!» — в третий раз крикнул Инг, и Оллид услышал.
Он поднялся обратно на вершину горы, держа в руках мёртвую утку, и лицо Инга на миг озарилось тёплым сиянием, от которого словно подтаял снег вокруг:
«Оллид! Я рад тебя видеть, — но свет тут же схлынул из его серебристо-серых глаз. — Мне нужна твоя помощь. Князь Рован зовёт меня к себе. У него тяжело болеет дочь, и он просит излечить её... Но я чую недоброе».
Оллид положил утку на камень, и пелена снега под ней покраснела.
«Разве ты не можешь не идти?»
«Не могу. Уж дня два у меня в голове звенит её голос, и я почти потерял сон. Никогда раньше не слышал такого, — Инг задумчиво пригладил длинную серебристую бороду. — Девочка только и делает, что повторяет: «Помоги! Помоги! Мне очень холодно!». Вчера ко мне явился гонец от Рована, говорит — у княжны сильный жар. Молил ехать с ним».
Инг выглядел непривычно растерянным, и Оллид нахмурился:
«Похоже, она намеренно взывает к тебе».
«Похоже, — кивнул старый колдун, и глаза его блеснули. — Будто её... заставляют взывать ко мне, чтобы я потерял покой».
И он в самом деле начал терять. Стоило лишь задремать, как всплывало перед Ингом веснушчатое личико Улльгины — младшей княжеской дочери, — её светленькие, будто пшеничные косички, её робкая стеснительная улыбка — из-за выпавших молочных зубов. Личико это вдруг искажалось гримасой боли, и пересохшие губы Улльгины молили: «Дедушка, помоги мне! Помоги! Очень холодно!».
Инг мог бы просто отгородиться от её голоса, заглушить мучивший его отчаянный зов. Сколько страждущих бесконечно взывали к старому колдуну, моля помочь, но разве всем ответишь? Разве придёшь на помощь к каждому? У одних урожай гибнет, у других — близкие умирают, у третьих — война на пороге.
Когда он очнулся, рядом сидела мать Тсаху и тихонько молилась. Чусен тоже был тут. Заметив, что Гиацу пришёл в себя, старик покачал головой:
— Этот одноглазый сказал, что в следующий раз ты умрёшь.
— Может, оно и к лучшему, — понуро отозвался мальчик. — К чему жить, когда тут — такое?
Мать Тсаху прервала молитву и серьёзно посмотрела на него:
— Семхай-тан поместил твою душу в это тело и велел жить, — с укором промолвила она. — Значит зачем-то это нужно!
Гиацу отвернулся, прикрыв голову связанными руками, словно пытался отгородиться от всего света.
— Так и зачем это нужно, Шими-тан? — спросил он её.
Он не смог уберечь ни мать, ни сестру: что он теперь отцу скажет? Да и придётся ли вообще что-то говорить? Живы ли ещё мужчины, уплывшие защищать Танау? Гиацу зажмурился и сжал зубы: даже Ифан помочь — и той не смог. Бесполезный, слабый мальчишка...
— Жить нужно затем, что Семхай-тан так велел, — настаивала мать Тсаху.
— Не очень-то убедительно. Что ж он не велел жить моей сестре? — Гиацу почувствовал, как предательские слёзы покатились по его лицу. Он тут же раздражённо размазал их ладонью и, не оборачиваясь, закричал прямо в палубу: — Почему не велел жить моей маме?! Что ж он мне-то теперь приказывает?! Какое он имеет право?!
Никто ничего не отвечал ему. И Гиацу понимал: нечего им ответить. Нечего! И слёзы всё катились и катились из его глаз, орошая палубу чужого корабля, который уносил семан всё дальше и дальше на север. В страну, из которой, верно, нет возврата. В чужую, холодную, страшную страну. Гиацу прижал ладони к глазам, словно надеясь остановить слёзы, но те упорно сочились сквозь промокшие пальцы.
В конце концов, он просто уснул, убаюканный родным южным ветром, вовсю надувавшим паруса. И снилось ему, как гладит его по голове мама и шепчет негромко какие-то чудные истории про заморских колдунов, что умеют повелевать и огнём, и ветром. Они и лечат больных, и проклинают неугодных, и живут сотни, а то и тысячи лет... И засыпал Гиацу под эти истории.
Он и теперь предпочёл бы всё время спать, чтобы не видеть этого кошмара, да приходилось просыпаться. Один раз — когда семан связали друг с другом, чтобы никто не сбросился в море, пытаясь уплыть. Видно, берег был близко. Второй — когда раздавали еду, какие-то лепёшки — верно, украденные в деревне, но до того твёрдые, что старику Чусену приходилось долго их размачивать, чтобы съесть. Третий раз — когда рядом плакала Ифан, и другие женщины утешали её.
На какое-то утро — Гиацу уже стал терять связь со временем, — его разбудил возбуждённый шёпот вокруг. Светало, и будто новая надежда показалась на горизонте, ещё пока затянутая туманом, ползущим с Тагихам-моря.
— Танау! Танау! — слышалось отовсюду.
Гиацу открыл глаза и резко сел. В голове тут же стало больно: два удара за такое короткое время — так и думать станет нечем, горько усмехнулся он. Мальчик переждал, пока боль не стихла, и поднялся, цепляясь за борт. Но люди, до того радостно и нетерпеливо подпрыгивавшие, вдруг разом растеряли свои улыбки, и Гиацу понял, почему. Над Танау змеились тонкие струи дыма: то догорали его деревянные укрепления. А у берега виднелись полузатонувшие семанские корабли, и чернели из воды их обугленные носы и мачты.
Все обречённо притихли, глядя, как Танау — последняя надежда — безмолвно провожает их. Не разинет больше дракон свою пасть, не сожжёт чужаков на своих землях... Танау — горло дракона — забито пеплом и трупами. Гиацу увидел, как побелел и покачнулся Тсаху, как осел он на палубу, невидяще уставившись перед собой, и мать его, опустившись рядом, прижала к себе сына и бесшумно заплакала. Гиацу вцепился в борт корабля, заставляя себя смотреть: где-то там лежит его отец. Где-то там... Но вот пролив заволокло дымкой, и он исчез.
Гиацу поглядел в хмурое серое небо. Никогда ещё не ощущал он такой пустоты внутри, какая разъедала его теперь. Никогда не думал, что однажды станет так невыносимо больно думать о родных, представлять их лица, слышать в голове их голоса — и всё потому, что больше не увидишь и не услышишь их наяву.
Пройдя пролив, корабль словно ворвался в иной мир, и сырой туман обнял его со всех сторон. Злой ветер налетел на съежившихся семан, и холодом пронзило их смуглые, привыкшие к солнцу тела. Алльды спустили паруса и сели на вёсла. И сила их мощных рук непреклонно направила корабль на север вопреки промозглому ветру, дувшему теперь непонятно откуда.
— Чусен-тан, — хрипло позвал Гиацу. — А в Тюлень-граде есть снег?
Старик поднял на него опустевшие глаза, и жизнь на мгновение вспыхнула в них:
— Я видел однажды, — кивнул он.
— Расскажи, — попросил Гиацу. — Как он выглядел?
— Как песок, только белый. И холодный. Подставишь ладонь, он налетит на неё да тут же превращается в воду. Идёт сверху, будто дождь, но только медленно-медленно.
— А шамь атау — белые медведи — там есть?
— Нет, такого не видел. Но, говорят, за городом бродят ченам атау — бурые медведи. Огромные и свирепые.
— Людей едят?
— Местные говорили: задирали кого-то насмерть, бывало, да.
— Вот как... — пробормотал Гиацу.
Вспомнилось ему, как сидела подле него маленькая Ная и, приоткрыв рот, слушала про шамь атау, что живут на далёком севере. Ростом они с трёх богатырей, шириной — с дом, а едят — будто целая рать. Охраняют эти чудища белоснежные пустыни, раскинувшиеся на самом краю мира, и ни единый путник не может ускользнуть от них, ибо некуда там бежать: ни деревьев, ни пещер нет в этой глуши. Один лишь снег.
Маленькая Ная заёрзала на постели:
«Что такое снег?»
Мать, которая тоже в жизни не видела снега, набросила на детей расписное покрывало и сама спряталась под ним:
«Это когда очень, очень холодно, — жарко прошептала она, прижимая к себе Гиацу и Наю. — Так холодно, что от этого можно даже умереть!»
У них никогда не бывало холодно. Тёплые течения Тахай-моря приносили вдоволь рыбы, в звенящих от гомона птиц лесах не переводилась дичь, а на чёрной как сажа земле зацветала даже старая ссохшаяся палка. Бог-солнце Семхай-тан милостив, и семане, его солнечный народ, уже многие столетия рождались и умирали на этих землях, не зная ни голодных зим, ни диких, дробящих скалы ветров. Пока не явились к ним алльды...
— А колдуны в Тюлень-граде есть? — спросил Гиацу у Чусена, и старик озадаченно почесал короткую седую бороду.
— Говорят: были когда-то — да только не в самом городе, а где-то... Не то в горах, не то на болоте каком-то. Да все перевелись давно.
— Ну да, — устало согласился Гиацу. — Какие ещё колдуны... Это всё сказки.
Мама знала множество историй. Легко расправляла она сказочное полотно по постелям детей, легко лились на него легенды о храбрых героях и невероятных чудищах. Вырастали в их доме на берегу Тахай-моря далёкие алльдские горы, полные чудесных лабиринтов и несметных богатств. Атахань-горы — Дикая гряда на краю мира. И летали над заострёнными пиками страшные колдуны, и потрясали мечами гордые алльдские правители, едва успевая уворачиваться от колдовских проклятий...
— Лет триста как перевелись, — повторил Чусен с грустью, и Гиацу закрыл глаза.
Подумал только: должно быть, и не существовало этих колдунов никогда. Всё мама выдумала. И ждёт семан теперь один только снег, в котором так холодно, что можно даже умереть. Подумал, да не заметил, как снова провалился в сон — тяжёлый, угрюмый сон, полный и белых, и бурых, и рыжих чудищ. И у всех них один глаз был прикрыт грязной повязкой, а второй сиял небесно-голубым равнодушным светом, таким слепяще ярким.
Дом на берегу Тахай-моря. Иллюстрация от автора
Глава 2. Звон кубков из чертогов Халльфры
Оллид проснулся затемно. Звёзды ещё не схлынули с небесного моря, окружённого острыми пиками гор, и ярче всех отчего-то сияла сегодня Аганара — звезда всех путников. Она смотрела снизу вверх, упорно цепляясь за горизонт, и тёмная масса росших у подножия елей щекотала её колючими верхушками.
Оллид поплотнее запахнул плащ и присел перед заготовленными накануне дровами, легко раздувая искру из ничего. Вспыхнувшее пламя озарило его нахмуренное лицо, чёрные, как прогоревшие угли, волосы и аккуратную бороду, заплетённую в небольшую косичку. Заплясали красно-рыжие всполохи на обветренных губах и щеках, отразились в глубине пронзительных глаз — глаз, видевших слишком многое. Оллид подвесил над костром котелок с водой и поднялся, всматриваясь в клубившуюся вокруг мглу.
Что-то не то было в этом предрассветном часе — самом непроглядном и холодном часе ночи. Даже ветер дул не как прежде — а Оллид хорошо знал все его повадки: умел и предугадывать настроения, и уговаривать дуть, куда ему нужно. Но нынче ветер тревожно сновал вокруг Лосиной горы — самого сердца Дикой гряды, — и будто не знал, что ему делать: то ли подняться сильнее, то ли залечь в ущелье. Колдун вытянул руку, и ветер, как верный пёс, легонько коснулся его пальцев и тут же робко отступил и потёк прочь. Оллид не любил управлять им и обычно не удерживал силой, но сейчас он хотел выяснить, что витает в прохладном воздухе, от чего мир вокруг притих и замер.
— Вернись, — велел он ветру, и тот недовольно послушался и окружил колдуна шумным облаком.
Но ничего путного не узнал Оллид, лишь неясные голоса доносились издалека. Чётче всего звучало одно-единственное слово: «Помоги, помоги!». Помочь, значит? Оллид задумчиво расплёл косичку на бороде и заплёл её обратно.
— Иди, — отпустил он ветер, и пламя костра, до того плясавшее как безумное, наконец, успокоилось и стало тихо лизать стенки котелка.
Вода закипела, и Оллид бросил в неё щепотку листьев, а другую щепотку скормил огню. Мигом поднялся дым и лихими завитушками расползся по большому выступу Лосиной горы, шипя и извиваясь, подобно множеству маленьких змей.
— Скрой меня, — приказал колдун.
Нехорошее предчувствие шевелилось в груди: будто кто-то искал его. А Оллид никому не мог позволить найти себя: слишком велика была цена. Он сосредоточенно глядел, как расходится дым, обволакивая его мягкой стеной, пахнущей травами. Да, так намного лучше... Если он в чём-то и преуспел за последние три сотни зим, так это в искусстве прятаться. Ни один человек не мог его отыскать, пока колдун сам того не пожелает. А Оллид не желал: ведь это грозило смертью.
Он и раньше избегал людей. Но с тех пор, как князь Рован копьём пронзил Инга Серебряного, жизнь окончательно раскололась на «до» и «после». Не было Инга отныне ни в мире живых, ни в мире мёртвых, но след бесконечных убийств тянулся теперь по всей алльдской земле. Оллид с грустью думал: на что же способны люди ради того, чтобы заполучить невиданную силу?
Порой, закрывая глаза и вспоминая тот последний день, такой невыносимо белый, колдун представлял, как выхватил бы меч у Ринука Рыжего и... нет. Ничего бы Оллид не сделал. Ведь уничтожив Ринука, он уничтожил бы и сам себя. И то, что осталось от Инга. И высвободились бы тотчас гадурские вороны, скованные колдовским словом старика. И сбросили бы оковы яростные великаны севера — народ Фёнвара, от которого Инг так хотел защитить людей... Людей, не достойных его защиты!
Оллид снял котелок с огня и, отвязав от пояса рог, зачерпнул дымящееся питьё. Горячий влажный пар обволок его лицо и забрался в незаплетённые длинные волосы. В этот час на Лосиной горе обычно не бывало сильного ветра. Он приходил с рассветом, и тогда начинал трепыхаться плащ за спиной, подобно колдовскому знамени: изумрудный снаружи, рубиновый с позолотой — внутри. Этот плащ оставил Инг Серебряный, прежде чем навсегда исчезнуть... Оллид прикрыл глаза, и вновь донёсся до него невесть откуда настойчивый голос, похожий на женский:
— Помоги! Помоги!
«Раскричалась», — раздражённо подумал колдун. Голос вызывал в памяти далёкий и пасмурный зимний день, который теперь уже никогда не забыть.
Всё будто случилось совсем недавно. Вставало над миром такое же утро, как и сегодня, только звёзд перед рассветом не было видно — ещё с ночи налетели низкие тёмные облака и спрятали небо. Медленно и бесшумно падал крупный холодный снег, и хлопья его густо устилали землю. Оллид спустился к подножию Лосиной горы, намереваясь поймать дичь, и побежала за ним вереница глубоких следов. Изо рта вырывался еле заметный пар и тут же утекал прочь. Сердце Оллида тревожно колотилось. Он отчётливо чувствовал, как беда разливается в морозном воздухе.
Инг явился с рассветом. Лицо его, обычно суровое и решительное, в тот день выражало печаль и задумчивость. Не обнаружив Оллида, он сел, скрестив ноги, на большой камень на выступе Лосиной горы и положил рядом посох — обычную деревяшку, помогавшую ему при ходьбе, но изукрашенную так искусно, будто она сотворена из самого колдовства. Инг любил красивые вещи и в шутку рассказывал доверчивым людям, будто сила его — в посохе.
«Оллид!» — позвал он, прикрыв глаза.
Он знал, что где бы ни был сейчас Оллид, зов долетит да него, потому что Инг обращался прямо к сердцу. Он окликнул его второй раз, ярко представляя перед внутренним взором чёрную косу Оллида, его изумрудно-зелёные глаза и всегда такое молодое лицо, будто он ещё не вышел из возраста юноши — хотя ему уже перевалило за четыре сотни зим.
«Оллид!» — в третий раз крикнул Инг, и Оллид услышал.
Он поднялся обратно на вершину горы, держа в руках мёртвую утку, и лицо Инга на миг озарилось тёплым сиянием, от которого словно подтаял снег вокруг:
«Оллид! Я рад тебя видеть, — но свет тут же схлынул из его серебристо-серых глаз. — Мне нужна твоя помощь. Князь Рован зовёт меня к себе. У него тяжело болеет дочь, и он просит излечить её... Но я чую недоброе».
Оллид положил утку на камень, и пелена снега под ней покраснела.
«Разве ты не можешь не идти?»
«Не могу. Уж дня два у меня в голове звенит её голос, и я почти потерял сон. Никогда раньше не слышал такого, — Инг задумчиво пригладил длинную серебристую бороду. — Девочка только и делает, что повторяет: «Помоги! Помоги! Мне очень холодно!». Вчера ко мне явился гонец от Рована, говорит — у княжны сильный жар. Молил ехать с ним».
Инг выглядел непривычно растерянным, и Оллид нахмурился:
«Похоже, она намеренно взывает к тебе».
«Похоже, — кивнул старый колдун, и глаза его блеснули. — Будто её... заставляют взывать ко мне, чтобы я потерял покой».
И он в самом деле начал терять. Стоило лишь задремать, как всплывало перед Ингом веснушчатое личико Улльгины — младшей княжеской дочери, — её светленькие, будто пшеничные косички, её робкая стеснительная улыбка — из-за выпавших молочных зубов. Личико это вдруг искажалось гримасой боли, и пересохшие губы Улльгины молили: «Дедушка, помоги мне! Помоги! Очень холодно!».
Инг мог бы просто отгородиться от её голоса, заглушить мучивший его отчаянный зов. Сколько страждущих бесконечно взывали к старому колдуну, моля помочь, но разве всем ответишь? Разве придёшь на помощь к каждому? У одних урожай гибнет, у других — близкие умирают, у третьих — война на пороге.
