— Жаль, — сник Гиацу.
— Оллид сказал, что десять зим ни о чём не слышал, — заметила Мирана. — Ты, стало быть, тоже?
— Да, госпожа.
Семанин подтянул ноги на лавку и сел, скрестив их, совсем как сидел до этого колдун. «Ну до чего похожи! — мысленно подметила Мирана. — Хоть и не сын, а повадки — точь-в-точь. Только этот семанский молодец кажется не таким закрытым. Может, получится разговорить его?». Но Гиацу и без её вопросов добавил:
— Оллид-тан вызволил меня из рабства и привёз сюда. С тех пор мы больше никуда не выбирались. Родных у меня не осталось, а вот друзья были... — он чуть подался вперёд: — Скажи, Мирана-тан, не встречался ли тебе семанин по имени Тсаху? Одного со мной возраста.
Мирана с грустью покачала головой:
— Нет.
— А, может, тогда встречался Ишиху? Или Саён? Они чуть помладше.
— Тоже — нет.
Да она и не запоминала эти чудные заморские имена, которые ещё и не сразу выговоришь. Теперь же Мирана ощутила лёгкий укол совести, глядя, как с каждым ответом меркнет надежда в пронзительных чёрных глазах.
— Ну, должно быть, они все остались в Горнской Выси, — решил Гиацу, но новая мысль вдруг озарила его лицо: — А старика по имени Чусен не встречала?
— Мне жаль... Нет. Семанских стариков я вообще не видела.
— Наверное, умер уже, — пробормотал Гиацу и через силу улыбнулся: — Прости, Мирана-тан, что мучаю расспросами. Ты, может, поспать хочешь?
— Не хочу. Я хорошо поспала, — она обвела взглядом грот: — И вы все десять зим живёте на этой горе?
— Ну, мне здесь не нравится, — уклончиво отозвался семанин.
— Отчего же?
Гиацу смущённо улыбнулся:
— Да как-то... Неуютно. Мне, госпожа, нравится, когда дом из крепкого дерева, внутри едой пахнет и родные там живут. А снаружи чтоб огород был, и на нём... капуста, — добавил он мечтательно.
— Капуста? — удивилась Мирана. — Что это?
— У меня дома такое росло, — пояснил семанин. — Она вся круглая, как человеческая голова. Крепкая! И в сотне одёжек! Отрываешь по листику и хрустишь, хрустишь! Вкусно, аж до слёз!
Мирана улыбнулась:
— Ты, верно, скучаешь по этой капусте?
— Очень! Её можно было и сырой есть, и сварить, и потушить, и пожарить, и рыбу к ней!.. — Гиацу проглотил слюну и покачал головой: — Ну, госпожа, давай не будем о еде, а то я так и не поел утром. Оллид-тана, может, ещё долго ждать...
— А Оллид всегда сам охотится? И других слуг у него нет?
Гиацу прислонился спиной к стене грота и, прищурившись, поглядел на Мирану:
— Ты, госпожа, будто вызнать что-то пытаешься, — промолвил он с подозрением: — Есть ли другие слуги, всё ли время мы на этой горе живём, колдую ли я сам... Того и гляди, ещё спросишь, где богатства Инга Серебряного лежат. Может статься, ты всё же веришь своему князю больше, чем слову Оллид-тана! Хоть и говоришь обратное.
Мирана прикусила губу: нет, не умеет она исподтишка ничего делать! Не умеет... Вот и семанин её уже в чём-то подозревает. И женщина покачала головой:
— Не суди меня, Гиацу, за мои расспросы. Разве тебе не хотелось бы всё узнать, окажись ты первый раз в Диких горах и встреть ты тут колдуна, о котором лишь слышал легенды с колыбели?
Взгляд семанина стал теплее:
— Ты права. Я был таким же, когда господин меня выкупил, — Гиацу помолчал немного и добавил: — Но сейчас другое дело. Есть вещи, о которых я не могу говорить, госпожа. Лучше дождись возвращения Оллид-тана. Если он захочет тебе ответить, хорошо. А не захочет, то и я не смогу помочь.
Мирана вздохнула: нет, семанин лишь казался не таким закрытым, как его господин. Но на деле и от него ничего не добиться. Она поглядела в серьёзные чёрные глаза и решила поступать так, как всегда поступала — говорить прямо:
— Ладно, — смирилась Мирана. — Тогда я не буду ходить вокруг да около и задам вопрос открыто. Сможешь ответить — хорошо, а не сможешь — ну что ж. Мне, конечно, многое интересно: и правда ли, что Инг Серебряный проклял весь княжеский род, и почему он это сделал, и имеет ли Оллид к этому отношение... Но всё это не так важно, — она подалась вперёд, и огненно-рыжие волосы её потянулись к самому костру, будто желали стать продолжением пламени. — Скажи, Гиацу: возможно ли всё же уговорить твоего господина ехать в Лисью Падь?
Семанин долго молчал. Мирана ждала, неотрывно глядя ему в глаза, будто надеялась прочитать в них ответ. Ей чудилось сомнение во взгляде Гиацу, и сердце её стучало всё быстрее от просыпавшейся надежды: раз он сомневается, значит что-то сделать всё-таки можно!
— Я не знаю, — наконец, признался семанин. Его и без того смуглое лицо потемнело ещё сильнее: — Но если Оллид-тан решить ехать, его могут убить. Стоят ли эти люди в Лисьей Пади жизни моего господина?
Сердце Мираны упало: если так ставить вопрос, то и она не имела права настаивать. И всё же она пыталась:
— Но что, если никому не говорить, что он колдун?
— Госпожа, Оллид-тан ведь объяснил тебе, что князь убивает и лекарей. Если мой господин примется лечить людей, это невозможно будет скрыть. И рано или поздно князь придёт и за ним.
Мирана возразила:
— Но я знаю знахарку, с которой всё хоро...
Прогоревшие поленья в костре просели, подняв вверх сноп искр и дыма. Тёмное облако на мгновение полностью спрятало Гиацу от Мираны. Но затем она увидела раскосые чёрные глаза, всё так же пристально и печально устремлённые на неё. Вот и лицо, и вся стройная жилистая фигура семанина, наконец, проступила сквозь дым, уже утекавший прочь.
— Уверена ли ты, Мирана-тан? — тихо спросил Гиацу. — Ты ведь давно покинула Лисью Падь. Что угодно могло случиться с твоей знахаркой.
Мирана вдруг ощутила, как по щеке покатилась слеза. От дыма ли? Она удивлённо смахнула её ладонью, и мысли против воли устремились к Гарунде, одиноко живущей за ощрицким частоколом. Случись с ней что, никто не услышит и не поможет...
— Князь Мьямир не кажется мне таким уж плохим человеком, — промолвила Мирана, беря себя в руки.
Взгляд семанина стал ещё печальнее:
— Я вижу, он тебе нравится, госпожа.
— Не в этом дело, — покачала головой Мирана. — Я знаю князя с юных лет, ведь мой отец был его лучшим воеводой. Мьямир дважды сватался ко мне, но я ему отказала. Мать твердила, что я совсем ум потеряла. И не потому, что не хочу за князя. А потому что отказывать самому князю, когда умер отец, и некому стало защищать нас, было опасно. Мьямир мог и принудить меня, и обиду затаить, и кто знает, во что бы это вылилось? И всё же я отказала. И он... отпустил меня с миром. Мне показалось это достойным поступком. И потом он дал мне с собой в этот поход воинов для охраны. Немного, но всё же дал. Несмотря на то, что считал его безнадёжным.
Гиацу развёл руками:
— Но ведь ты не колдунья, госпожа. И потому князь к тебе благосклонен.
— Дело не только во мне, — возразила Мирана. — Он и народ свой бережёт. Ни разу ерилльцам не удалось подойти к Лисьей Пади. И я говорю не только о крепостях, — горячо заверила женщина. — Мьямир защищает даже деревни — во многих нынче есть своя охрана. И разбойников на дорогах у нас нет, потому что князь тотчас высылает воинов на расправу. Люди его очень любят. А враги боятся.
— И никто не заподозрит, что именно он отправляет знахарей в чертоги Халльфры, — тихо промолвил семанин.
Женщина нахмурилась. Да быть не может, чтоб Мьямир это делал! Что же станет с Гарундой?
— Ты, Гиацу, всё наговариваешь на князя... — разозлилась Мирана. — Но у нас в Лисьей Пади считают, что это сами колдуны изводят лекарей.
— Госпожа, ты явилась к нам в дом и обвиняешь Оллид-тана в смерти ваших лекарей? — брови семанина удивлённо взметнулись. — И после этого хочешь, чтобы он ехал с тобой куда-то?
Мирана вздохнула: то ли усталость с пережитым ужасом дают о себе знать, то ли кажется, будто с Гиацу говорить проще, чем с Оллидом, и потому слова подбираются не так тщательно, как стоило бы... От семанина в самом деле не исходило ощущения опасности, и разговор с ним не выглядел как прогулка по волчьим ямам. И всё же он внимательно слушал гостью и всё будто подозревал её в чём-то. А в чём — одни боги ведали. Видно, сильно насолили лисьепадские князья колдунам.
— Что ж, тут ты прав. Это нехорошо с моей стороны, — согласилась Мирана. — Но мне тяжело поверить твоим словам, и сердце болит за одну дорогую мне знахарку.
Гиацу ничего не ответил. Лишь поднялся со своей лавки да подкинул дров в затухающий костёр. Пламя занялось с новой силой, и большие подвижные тени заиграли на каменных стенах. Семанин так же молча вернулся на прежнее место и, как и раньше, подтянул ноги, скрестив их на мягкой шкуре. Тепло запылал огонь, затрещали поленья, и пара искорок вылетела из очага, тотчас исчезнув на холодном полу пещеры. Мирана, наконец, нарушила тишину:
— Скажи, Гиацу, почему твой господин отказался лечить мою дочь? Дело действительно не в награде?
— Оллид-тан говорит, что не всех можно вылечить, — отозвался семанин. И осторожно добавил: — Но однажды я видел, как он вылечил умирающего.
— Расскажи! — с жаром попросила Мирана.
— Его звали Фьягар, сын Даллиндура, — начал Гиацу, и память услужливо дорисовала ему юношу с такими же точно огненными волосами, как у этой женщины, сидевшей напротив. — Он со своим братом пошёл на охоту и в лесу столкнулся с медведицей, — Мирана негромко охнула. — Когда брат принёс его, Фьягар был весь в страшных ранах от лица до пояса и уже не приходил в себя. Даже его отец ни на что не надеялся. И Оллид-тан тогда тоже сказал, что вряд ли сможет помочь. Но он остался и обработал раны. И просидел возле Фьягара три дня и три ночи, и на третью ночь Фьягар открыл глаза.
Во взгляде Мираны зажглась надежда:
— Стало быть, Оллид всё же может помочь умирающим! Даже если говорит, что не может!
— Я бы не ликовал, госпожа, — предостерёг Гиацу. — Оллид-тан не бросает слов на ветер. Мне довелось видеть лишь, как он исцелил Фьягара. Но господин потом сказал мне, что Фьягар и сам изо всех сил цеплялся за жизнь. А если человек не цепляется... Никакой колдун не поможет.
— Что ж ты хочешь сказать? Что моя дочь не цепляется? Ну так она слишком мала для этого и ещё ничего не знает. Поэтому я цепляюсь вместо неё.
Семанин посмотрел на Мирану, и в его чёрных глазах отразилось печальное и тихое пламя. Как же он понимал эту женщину! Как ему самому хотелось когда-то, чтобы кто-нибудь вылечил маленькую девочку, умершую у него на руках. Вытащил у неё из спины стрелу, позвал душу обратно в тело, и жизнь бы вновь загорелась в померкших глазах Наи. Но в целом свете не нашлось никого, кто мог бы сделать это.
— Но была и другая история, с плохим концом, — промолвил Гиацу. — Оллид-тан рассказывал мне про одну девочку, княжну из Лисьей Пади.
— Неужели про Улльгину? — поразилась Мирана: наконец-то, она узнает хоть что-то об этих давних распрях, обросших легендами!
Гиацу кивнул:
— Да, про Улльгину, дочь Рована. Князь позвал Инга Серебряного к своему двору, чтобы вылечить девочку. Но было поздно. Улльгина уже умирала, и даже такой великий колдун, как Инг, не мог ничего сделать для неё.
— Они из-за этого поссорились с Рованом?
Семанин едва заметно усмехнулся:
— Ты, госпожа, всё думаешь подловить меня? Ведь Оллид-тан сказал тебе, что не может раскрыть причин раздора между князьями и колдунами. А я — уж тем более ничего не скажу.
— Я не намеренно, Гиацу, — смутилась Мирана. — Само вырвалось... — и добавила с восхищением: — Однако какой же ты преданный слуга своему господину! Поначалу ты показался мне таким общительным, но ни слова лишнего из тебя не вытянешь!
Усмешка сошла со смуглого лица Гиацу:
— Я за Оллид-тана и убить, и сам умереть готов, — сказал он тихо. — И лучше язык себе отрежу, чем скажу то, о чём стоит молчать.
Мирана покачала головой:
— Я не желаю, чтобы ты отрезал себе язык. Так что спрашивать больше не буду.
Она прилегла на каменное ложе рядом с дочерью, подложив руку под голову. Спать по-прежнему не хотелось, но усталость давала о себе знать: болела спина, ныли колени, на которые Мирана падала, взбираясь на гору, саднило обветренные руки и потрескавшиеся от внезапного мороза губы. Сидя в этой пещере, Мирана уже успела позабыть о том, что снаружи началась зима, и серые горы переоделись в серебристые платья. Укрыл снег белым саваном и воинов, что покоятся у развалин Гадур-града. И белый-белый свет, должно быть, льётся отовсюду...
Но здесь лишь пламя очага вырывало из небытия грот в одном из проходов пещеры. Сновали рыжие всполохи по неровным каменным стенам, но тьма быстро настигала и гасила их. А там, за небольшим полукруглым проходом, клубился настоящий мрак, и отсветы костра уже не смели разгонять его. Казалось, мрак поглощал всё, до чего дотягивался, и свободно жил в нём лишь ветер — налетал порывами, растревоживая огонь, бесцельно слонялся по гроту и вдруг стихал. И тогда Миране чудились еле различимые голоса, доносящиеся из глубин горы. Но стоило затаиться и вслушаться в эти звуки, как всё обрывалось, будто и не было.
Мирана всё слушала и слушала, но так и не смогла ничего разобрать. Может, снаружи метель? Раз в горе гуляет ветер, значит, есть из неё и другие выходы, и сквозняками доносит до маленького грота разные шумы да шорохи. Так бывало зимой дома, когда холодные ветра с севера приносили колючий снег, яростно стучащий в закрытые ставни, и маленькая Мирана лежала в постели и прислушивалась. Скрипели за стеной половицы — это мать прибиралась по дому, и разбегались от её решительных шагов пауки и мыши. Вот застучали сапоги по ступеням крыльца — это отец пришёл. Сейчас он повесит у печки обсыпанный снегом плащ и заглянет к дочери...
Мирана любила зиму всем сердцем, потому что зимой люди не сражались друг с другом, и отец часто бывал дома, если только князь не вызывал его к себе. «Тук, тук, тук, тук», — шагал Винлинг, и снег сыпался на пол с его могучих плеч. «Тук, тук-тук, тук», — просилась в дом метель, и в подвываниях её чудились Миране зовущие куда-то голоса. И так хотелось подбежать к окну, распахнуть ставни, и чтобы метель ворвалась в дом, подхватила на руки и унесла — туда, куда столь настойчиво зовёт. Но холодно было за пределами шерстяного одеяла, и отцовские шаги уже раздавались под самой дверью.
Другая, взрослая Мирана вздохнула. Интересно, выпал ли снег в Ощрице? Покрыл ли её дворы да широкие улицы белой простынью? Поднимается, наверное, над городом дым из печей, и сладко-сладко пахнет пирожками из чьего-нибудь дома. Бегает шумная ребятня, радуясь первому снегу, да пытается лепить из него снежки. А за высоким дубовым частоколом раскинулись широкие поля и густые пролески, сквозь которые бежит незарастающая тропа до Пустого холма. Прячется за холмом одинокий сруб Гарунды, и раскидистый дуб прикрывает его корявыми ветвями, оголившимися по зиме. Вот и сама знахарка выходит из дверей с ведром, чтобы набрать воды. Снег тотчас покрывает серебром её тёмные волосы, и Гарунда, тихо напевая, спускается с крыльца...
Мирана часто думала, не пойти ли по её стопам, не стать ли тоже знахаркой? Быть может, тогда угомонится сердце, растревоженное голосами зимних метелей и всё жаждавшее подвигов? Но жить на отшибе, пусть и с Гарундой, Миране не хотелось — а как тогда перенимать знания?
У знахарки ничего не было, но благодарные больные приносили ей столько еды, что она даже делилась ею с бедняками.
— Оллид сказал, что десять зим ни о чём не слышал, — заметила Мирана. — Ты, стало быть, тоже?
— Да, госпожа.
Семанин подтянул ноги на лавку и сел, скрестив их, совсем как сидел до этого колдун. «Ну до чего похожи! — мысленно подметила Мирана. — Хоть и не сын, а повадки — точь-в-точь. Только этот семанский молодец кажется не таким закрытым. Может, получится разговорить его?». Но Гиацу и без её вопросов добавил:
— Оллид-тан вызволил меня из рабства и привёз сюда. С тех пор мы больше никуда не выбирались. Родных у меня не осталось, а вот друзья были... — он чуть подался вперёд: — Скажи, Мирана-тан, не встречался ли тебе семанин по имени Тсаху? Одного со мной возраста.
Мирана с грустью покачала головой:
— Нет.
— А, может, тогда встречался Ишиху? Или Саён? Они чуть помладше.
— Тоже — нет.
Да она и не запоминала эти чудные заморские имена, которые ещё и не сразу выговоришь. Теперь же Мирана ощутила лёгкий укол совести, глядя, как с каждым ответом меркнет надежда в пронзительных чёрных глазах.
— Ну, должно быть, они все остались в Горнской Выси, — решил Гиацу, но новая мысль вдруг озарила его лицо: — А старика по имени Чусен не встречала?
— Мне жаль... Нет. Семанских стариков я вообще не видела.
— Наверное, умер уже, — пробормотал Гиацу и через силу улыбнулся: — Прости, Мирана-тан, что мучаю расспросами. Ты, может, поспать хочешь?
— Не хочу. Я хорошо поспала, — она обвела взглядом грот: — И вы все десять зим живёте на этой горе?
— Ну, мне здесь не нравится, — уклончиво отозвался семанин.
— Отчего же?
Гиацу смущённо улыбнулся:
— Да как-то... Неуютно. Мне, госпожа, нравится, когда дом из крепкого дерева, внутри едой пахнет и родные там живут. А снаружи чтоб огород был, и на нём... капуста, — добавил он мечтательно.
— Капуста? — удивилась Мирана. — Что это?
— У меня дома такое росло, — пояснил семанин. — Она вся круглая, как человеческая голова. Крепкая! И в сотне одёжек! Отрываешь по листику и хрустишь, хрустишь! Вкусно, аж до слёз!
Мирана улыбнулась:
— Ты, верно, скучаешь по этой капусте?
— Очень! Её можно было и сырой есть, и сварить, и потушить, и пожарить, и рыбу к ней!.. — Гиацу проглотил слюну и покачал головой: — Ну, госпожа, давай не будем о еде, а то я так и не поел утром. Оллид-тана, может, ещё долго ждать...
— А Оллид всегда сам охотится? И других слуг у него нет?
Гиацу прислонился спиной к стене грота и, прищурившись, поглядел на Мирану:
— Ты, госпожа, будто вызнать что-то пытаешься, — промолвил он с подозрением: — Есть ли другие слуги, всё ли время мы на этой горе живём, колдую ли я сам... Того и гляди, ещё спросишь, где богатства Инга Серебряного лежат. Может статься, ты всё же веришь своему князю больше, чем слову Оллид-тана! Хоть и говоришь обратное.
Мирана прикусила губу: нет, не умеет она исподтишка ничего делать! Не умеет... Вот и семанин её уже в чём-то подозревает. И женщина покачала головой:
— Не суди меня, Гиацу, за мои расспросы. Разве тебе не хотелось бы всё узнать, окажись ты первый раз в Диких горах и встреть ты тут колдуна, о котором лишь слышал легенды с колыбели?
Взгляд семанина стал теплее:
— Ты права. Я был таким же, когда господин меня выкупил, — Гиацу помолчал немного и добавил: — Но сейчас другое дело. Есть вещи, о которых я не могу говорить, госпожа. Лучше дождись возвращения Оллид-тана. Если он захочет тебе ответить, хорошо. А не захочет, то и я не смогу помочь.
Мирана вздохнула: нет, семанин лишь казался не таким закрытым, как его господин. Но на деле и от него ничего не добиться. Она поглядела в серьёзные чёрные глаза и решила поступать так, как всегда поступала — говорить прямо:
— Ладно, — смирилась Мирана. — Тогда я не буду ходить вокруг да около и задам вопрос открыто. Сможешь ответить — хорошо, а не сможешь — ну что ж. Мне, конечно, многое интересно: и правда ли, что Инг Серебряный проклял весь княжеский род, и почему он это сделал, и имеет ли Оллид к этому отношение... Но всё это не так важно, — она подалась вперёд, и огненно-рыжие волосы её потянулись к самому костру, будто желали стать продолжением пламени. — Скажи, Гиацу: возможно ли всё же уговорить твоего господина ехать в Лисью Падь?
Семанин долго молчал. Мирана ждала, неотрывно глядя ему в глаза, будто надеялась прочитать в них ответ. Ей чудилось сомнение во взгляде Гиацу, и сердце её стучало всё быстрее от просыпавшейся надежды: раз он сомневается, значит что-то сделать всё-таки можно!
— Я не знаю, — наконец, признался семанин. Его и без того смуглое лицо потемнело ещё сильнее: — Но если Оллид-тан решить ехать, его могут убить. Стоят ли эти люди в Лисьей Пади жизни моего господина?
Сердце Мираны упало: если так ставить вопрос, то и она не имела права настаивать. И всё же она пыталась:
— Но что, если никому не говорить, что он колдун?
— Госпожа, Оллид-тан ведь объяснил тебе, что князь убивает и лекарей. Если мой господин примется лечить людей, это невозможно будет скрыть. И рано или поздно князь придёт и за ним.
Мирана возразила:
— Но я знаю знахарку, с которой всё хоро...
Прогоревшие поленья в костре просели, подняв вверх сноп искр и дыма. Тёмное облако на мгновение полностью спрятало Гиацу от Мираны. Но затем она увидела раскосые чёрные глаза, всё так же пристально и печально устремлённые на неё. Вот и лицо, и вся стройная жилистая фигура семанина, наконец, проступила сквозь дым, уже утекавший прочь.
— Уверена ли ты, Мирана-тан? — тихо спросил Гиацу. — Ты ведь давно покинула Лисью Падь. Что угодно могло случиться с твоей знахаркой.
Мирана вдруг ощутила, как по щеке покатилась слеза. От дыма ли? Она удивлённо смахнула её ладонью, и мысли против воли устремились к Гарунде, одиноко живущей за ощрицким частоколом. Случись с ней что, никто не услышит и не поможет...
— Князь Мьямир не кажется мне таким уж плохим человеком, — промолвила Мирана, беря себя в руки.
Взгляд семанина стал ещё печальнее:
— Я вижу, он тебе нравится, госпожа.
— Не в этом дело, — покачала головой Мирана. — Я знаю князя с юных лет, ведь мой отец был его лучшим воеводой. Мьямир дважды сватался ко мне, но я ему отказала. Мать твердила, что я совсем ум потеряла. И не потому, что не хочу за князя. А потому что отказывать самому князю, когда умер отец, и некому стало защищать нас, было опасно. Мьямир мог и принудить меня, и обиду затаить, и кто знает, во что бы это вылилось? И всё же я отказала. И он... отпустил меня с миром. Мне показалось это достойным поступком. И потом он дал мне с собой в этот поход воинов для охраны. Немного, но всё же дал. Несмотря на то, что считал его безнадёжным.
Гиацу развёл руками:
— Но ведь ты не колдунья, госпожа. И потому князь к тебе благосклонен.
— Дело не только во мне, — возразила Мирана. — Он и народ свой бережёт. Ни разу ерилльцам не удалось подойти к Лисьей Пади. И я говорю не только о крепостях, — горячо заверила женщина. — Мьямир защищает даже деревни — во многих нынче есть своя охрана. И разбойников на дорогах у нас нет, потому что князь тотчас высылает воинов на расправу. Люди его очень любят. А враги боятся.
— И никто не заподозрит, что именно он отправляет знахарей в чертоги Халльфры, — тихо промолвил семанин.
Женщина нахмурилась. Да быть не может, чтоб Мьямир это делал! Что же станет с Гарундой?
— Ты, Гиацу, всё наговариваешь на князя... — разозлилась Мирана. — Но у нас в Лисьей Пади считают, что это сами колдуны изводят лекарей.
— Госпожа, ты явилась к нам в дом и обвиняешь Оллид-тана в смерти ваших лекарей? — брови семанина удивлённо взметнулись. — И после этого хочешь, чтобы он ехал с тобой куда-то?
Мирана вздохнула: то ли усталость с пережитым ужасом дают о себе знать, то ли кажется, будто с Гиацу говорить проще, чем с Оллидом, и потому слова подбираются не так тщательно, как стоило бы... От семанина в самом деле не исходило ощущения опасности, и разговор с ним не выглядел как прогулка по волчьим ямам. И всё же он внимательно слушал гостью и всё будто подозревал её в чём-то. А в чём — одни боги ведали. Видно, сильно насолили лисьепадские князья колдунам.
— Что ж, тут ты прав. Это нехорошо с моей стороны, — согласилась Мирана. — Но мне тяжело поверить твоим словам, и сердце болит за одну дорогую мне знахарку.
Гиацу ничего не ответил. Лишь поднялся со своей лавки да подкинул дров в затухающий костёр. Пламя занялось с новой силой, и большие подвижные тени заиграли на каменных стенах. Семанин так же молча вернулся на прежнее место и, как и раньше, подтянул ноги, скрестив их на мягкой шкуре. Тепло запылал огонь, затрещали поленья, и пара искорок вылетела из очага, тотчас исчезнув на холодном полу пещеры. Мирана, наконец, нарушила тишину:
— Скажи, Гиацу, почему твой господин отказался лечить мою дочь? Дело действительно не в награде?
— Оллид-тан говорит, что не всех можно вылечить, — отозвался семанин. И осторожно добавил: — Но однажды я видел, как он вылечил умирающего.
— Расскажи! — с жаром попросила Мирана.
— Его звали Фьягар, сын Даллиндура, — начал Гиацу, и память услужливо дорисовала ему юношу с такими же точно огненными волосами, как у этой женщины, сидевшей напротив. — Он со своим братом пошёл на охоту и в лесу столкнулся с медведицей, — Мирана негромко охнула. — Когда брат принёс его, Фьягар был весь в страшных ранах от лица до пояса и уже не приходил в себя. Даже его отец ни на что не надеялся. И Оллид-тан тогда тоже сказал, что вряд ли сможет помочь. Но он остался и обработал раны. И просидел возле Фьягара три дня и три ночи, и на третью ночь Фьягар открыл глаза.
Во взгляде Мираны зажглась надежда:
— Стало быть, Оллид всё же может помочь умирающим! Даже если говорит, что не может!
— Я бы не ликовал, госпожа, — предостерёг Гиацу. — Оллид-тан не бросает слов на ветер. Мне довелось видеть лишь, как он исцелил Фьягара. Но господин потом сказал мне, что Фьягар и сам изо всех сил цеплялся за жизнь. А если человек не цепляется... Никакой колдун не поможет.
— Что ж ты хочешь сказать? Что моя дочь не цепляется? Ну так она слишком мала для этого и ещё ничего не знает. Поэтому я цепляюсь вместо неё.
Семанин посмотрел на Мирану, и в его чёрных глазах отразилось печальное и тихое пламя. Как же он понимал эту женщину! Как ему самому хотелось когда-то, чтобы кто-нибудь вылечил маленькую девочку, умершую у него на руках. Вытащил у неё из спины стрелу, позвал душу обратно в тело, и жизнь бы вновь загорелась в померкших глазах Наи. Но в целом свете не нашлось никого, кто мог бы сделать это.
— Но была и другая история, с плохим концом, — промолвил Гиацу. — Оллид-тан рассказывал мне про одну девочку, княжну из Лисьей Пади.
— Неужели про Улльгину? — поразилась Мирана: наконец-то, она узнает хоть что-то об этих давних распрях, обросших легендами!
Гиацу кивнул:
— Да, про Улльгину, дочь Рована. Князь позвал Инга Серебряного к своему двору, чтобы вылечить девочку. Но было поздно. Улльгина уже умирала, и даже такой великий колдун, как Инг, не мог ничего сделать для неё.
— Они из-за этого поссорились с Рованом?
Семанин едва заметно усмехнулся:
— Ты, госпожа, всё думаешь подловить меня? Ведь Оллид-тан сказал тебе, что не может раскрыть причин раздора между князьями и колдунами. А я — уж тем более ничего не скажу.
— Я не намеренно, Гиацу, — смутилась Мирана. — Само вырвалось... — и добавила с восхищением: — Однако какой же ты преданный слуга своему господину! Поначалу ты показался мне таким общительным, но ни слова лишнего из тебя не вытянешь!
Усмешка сошла со смуглого лица Гиацу:
— Я за Оллид-тана и убить, и сам умереть готов, — сказал он тихо. — И лучше язык себе отрежу, чем скажу то, о чём стоит молчать.
Мирана покачала головой:
— Я не желаю, чтобы ты отрезал себе язык. Так что спрашивать больше не буду.
Она прилегла на каменное ложе рядом с дочерью, подложив руку под голову. Спать по-прежнему не хотелось, но усталость давала о себе знать: болела спина, ныли колени, на которые Мирана падала, взбираясь на гору, саднило обветренные руки и потрескавшиеся от внезапного мороза губы. Сидя в этой пещере, Мирана уже успела позабыть о том, что снаружи началась зима, и серые горы переоделись в серебристые платья. Укрыл снег белым саваном и воинов, что покоятся у развалин Гадур-града. И белый-белый свет, должно быть, льётся отовсюду...
Но здесь лишь пламя очага вырывало из небытия грот в одном из проходов пещеры. Сновали рыжие всполохи по неровным каменным стенам, но тьма быстро настигала и гасила их. А там, за небольшим полукруглым проходом, клубился настоящий мрак, и отсветы костра уже не смели разгонять его. Казалось, мрак поглощал всё, до чего дотягивался, и свободно жил в нём лишь ветер — налетал порывами, растревоживая огонь, бесцельно слонялся по гроту и вдруг стихал. И тогда Миране чудились еле различимые голоса, доносящиеся из глубин горы. Но стоило затаиться и вслушаться в эти звуки, как всё обрывалось, будто и не было.
Мирана всё слушала и слушала, но так и не смогла ничего разобрать. Может, снаружи метель? Раз в горе гуляет ветер, значит, есть из неё и другие выходы, и сквозняками доносит до маленького грота разные шумы да шорохи. Так бывало зимой дома, когда холодные ветра с севера приносили колючий снег, яростно стучащий в закрытые ставни, и маленькая Мирана лежала в постели и прислушивалась. Скрипели за стеной половицы — это мать прибиралась по дому, и разбегались от её решительных шагов пауки и мыши. Вот застучали сапоги по ступеням крыльца — это отец пришёл. Сейчас он повесит у печки обсыпанный снегом плащ и заглянет к дочери...
Мирана любила зиму всем сердцем, потому что зимой люди не сражались друг с другом, и отец часто бывал дома, если только князь не вызывал его к себе. «Тук, тук, тук, тук», — шагал Винлинг, и снег сыпался на пол с его могучих плеч. «Тук, тук-тук, тук», — просилась в дом метель, и в подвываниях её чудились Миране зовущие куда-то голоса. И так хотелось подбежать к окну, распахнуть ставни, и чтобы метель ворвалась в дом, подхватила на руки и унесла — туда, куда столь настойчиво зовёт. Но холодно было за пределами шерстяного одеяла, и отцовские шаги уже раздавались под самой дверью.
Другая, взрослая Мирана вздохнула. Интересно, выпал ли снег в Ощрице? Покрыл ли её дворы да широкие улицы белой простынью? Поднимается, наверное, над городом дым из печей, и сладко-сладко пахнет пирожками из чьего-нибудь дома. Бегает шумная ребятня, радуясь первому снегу, да пытается лепить из него снежки. А за высоким дубовым частоколом раскинулись широкие поля и густые пролески, сквозь которые бежит незарастающая тропа до Пустого холма. Прячется за холмом одинокий сруб Гарунды, и раскидистый дуб прикрывает его корявыми ветвями, оголившимися по зиме. Вот и сама знахарка выходит из дверей с ведром, чтобы набрать воды. Снег тотчас покрывает серебром её тёмные волосы, и Гарунда, тихо напевая, спускается с крыльца...
Мирана часто думала, не пойти ли по её стопам, не стать ли тоже знахаркой? Быть может, тогда угомонится сердце, растревоженное голосами зимних метелей и всё жаждавшее подвигов? Но жить на отшибе, пусть и с Гарундой, Миране не хотелось — а как тогда перенимать знания?
У знахарки ничего не было, но благодарные больные приносили ей столько еды, что она даже делилась ею с бедняками.
