Лакмус

Резервация почти не освещена — никаких фонарей, только свет из окон бревенчатых домов. Словно в прошлое попали.
       — Темно как у негра в жопе… Как они сами в этом ориентируются?
       — Говорят, эти твари могут видеть в темноте.
       — Не могут. Иначе нас бы еще на входе засекли.
       В отряде всего пять человек — хорошо вооруженных, крепких. Если их обнаружат, то этого будет мало, если нет — более чем достаточно для поставленной задачи.
       Чего они жалуются — непонятно, ведь на них очки ночного видения.
       Дети у гибридов совсем бесстрашные, к тому же не спят еще, хотя уже одиннадцатый час. У того домика, что к ним ближе всего, парень лет пятнадцати играет с сестрой в мячик.
       — Короче, — решает командир. — Берем любого из мелких. Так мороки будет меньше.
       — Группа качков, перевозящая ребенка, будет выглядеть подозрительно, — напоминает Рейн, второй по влиятельности в отряде. Их команда — из тех наемников, от которых всегда можно отказаться, если что-то пойдет не так. Если их поймают, то казнят как бандитов те же, кто сюда и отправил.
       Рейн тут даже не столько ради денег, которые платят за такую авантюру, сколько ради самой идеи. Но дети? Дети в его принципы не вписываются.
       Девочке на вид лет шесть. Самый удобный момент выпадает именно на нее — мячик улетает в кусты, останавливается метрах в пяти от их засады.
       — Приготовились, — Зазор, капитан, поднимает руку. В эту секунду надо решить, готов ли Рейн на такие жертвы, и он сбивает приказ:
       — Никому не двигаться. Пусть уходит.
       Он объяснит им позже, что шесть мужиков и шестилетняя девочка будут выглядеть подозрительно. Что она — ребенок, даже если гибрид. Если она попросит помощи у кого-то из людей в тех местах, где они будут проезжать, то ей, конечно, помогут. Тем более в последнее время люди стали более лояльны к гибридам. Примерно как к индейцам, которых столько лет уничтожали, прежде чем загнать остатки в резервации, а потом принялись дружно жалеть.
       Гибриды появились на Земле лет сорок назад. След инопланетной цивилизации, дети с вживленными чужеродными генами. Им сложно было спрятаться — выдавали неоново-голубые глаза, жабры на шее. Очень скоро стало понятно, что этот вид более совершенный, чем остальное человечество. Но оно подавило количеством, и вот тогда началось что-то страшное.
       Человечество завидовало. Оно тоже хотело невосприимчивость к химическим атакам и болезням, тоже мечтало о более долгой жизни, победить старость. У гибридов все это было, они и в сорок выглядели как в двадцать. Ученые утверждали, что клетки их не старятся.
       По всему миру отбирали детей-гибридов, сгоняли их в лаборатории. Они были приравнены к инопланетной цивилизации, их лишили всех человеческих прав.
       Возможно, если бы исследования давали существенные результаты, если бы в сеть не просочились видеозаписи об их проведении, не стали бы поднимать вопроса о более гуманном отношении к гибридам.
       Но до того как человечество подготовило все законы, обговорило все условия, желая призвать ученых к более гуманному обращению с подопытными — почти ни стало ни ученых, не лабораторий. Повзрослевшие гибриды восставали, на охрану оставшихся исследовательских корпусов были отправлены войска, началась настоящая война с захватом заложников из мирного населения. Конечно, у этих существ не было жалости к тем, кто столько времени издевался над ними, убивал их. Человечество забыло о том, что нужно привить гуманизм и им.
       Война окончилась тем, что гибридов оставили в покое, им была выделена своя резервация, куда запрещалось ходить людям. Можно сказать, их наконец оставили в покое. Но лишь временно.
       Многих усилий стоило собрать воедино то, что осталось от исследований. Доставали записи из-под обломков, из сгоревших зданий. Что могли — восстановили, но самих образцов больше не было, как и возможности достать их.
       — Ты что творишь? — шипит Зазор уже после того, как ребенок уходит. Больше чтобы отвлечь его, выбрав из двух зол меньшее, Рейн сам командует готовность.
       Подросток направляется к ним. Девочка что-то заметила, попросила его проверить. Они обречены уже в любом случае — Рейн практически видит циферблат обратного отсчета.
       Нужно выбрать жертву. Конечно, он предпочел бы взрослого человека, успевшего пожить, но их уже почти обнаружили. Парень увидит их, и останутся считанные секунды, пока его сестра или он сам поднимут шум. У них будет чуть больше времени, если скрутить именно подростка. Более того, если не его, то добраться до девочки они не успеют, и придется отступать. Нападение на резервацию — скандал, второго шанса уже не будет. Дважды так никто рисковать не будет.
       Готовность отмеряется чужими шагами в темноту. Их силуэты сливаются с ночью, становятся разлапистыми деревьями, плоской листвой. Рейн про себя уговаривает подростка остановиться, решить, что ничего тут нет. Не входить на ту территорию, на которой его можно будет тихо поймать. Но парень переступает заветную черту, за которой он и сам теряется, сливается с лесом.
       Дальнейшее происходит слаженно, быстро, почти бесшумно. Со стороны может показаться, что шугнулся человека дикий зверь. Жертве не дают даже вскрикнуть. И так же бесшумно, ужалившей змеей, отряд отползает. Назад, через лес, мимо постов — чужих и человеческих, к ожидающему в тени скал трейлеру.
       
       Рейн изучал военную историю. Он знал о том, что люди могут делать друг с другом, читал о пытках не только Средневековья, но и применяемых всего-то в прошлом веке. Был уверен, что пытки практиковались по-прежнему.
       Если люди творили такое друг с другом, то почему должны были жалеть представителей других цивилизаций?
       Они были как животные. Те, с которыми продолжали обращаться жестоко: сдирать живьем шкуру на шубы, варить живьем, наплевав не все протесты и петиции.
       Гибриды так же не могли ответить ничем, пока были детьми. Ничего не могли противопоставить удерживающей их силе, и с каждым днем в исследовательских центрах кого-то забирали для экспериментов и увозили трупы на вскрытие, кто-то умирал от успешных и не очень попыток вживления опасного вируса для получения противоядия. Их живучесть в стенах лабораторий играла против них.
       Люди учили их чему-то доброму уже позже, уже во время войны, и, может быть, поэтому и состоялось наконец перемирие, а не дошло до взаимного уничтожения. Эти люди были того же сорта, что останавливали грузовики с животными, направляемыми на фестиваль собачьего мяса, что подбирали на улицах покалеченных кошек и оставляли их, инвалидов, жить у себя дома. И к гибридам они отнеслись как к жертвам человеческой жестокости, в милосердии к ним искали смысл для себя. Во всяком случае, так это понял Рейн.
       Это все усложняло. Дети гибридов не были озлобленными крысенышами, готовыми к массовому убийству человечества как другой расы. Их дети были слишком похожи на человеческих. К тому же кто-то из них получался инопланетянином на четверть — активисты, хорошо относившиеся к этой расе, оставались в их резервации, хоть это и противоречило закону, создавали там свои семьи. Новые дети могли быть отпрысками больше людей, чем пришельцев. Рейн ловил себя на мысли, что к таким он относился лучше, почти как к людям. Хорошо, что эти дети им не годились.
       Парень напуган до смерти — как пойманный маленький зверек в руках человека, ребенка, которому стоит только надавить, чтобы сломать животному хребет. Рейн пытается относится к нему как к лабораторной крысе, как прежде — и не может. Парень слишком похож на обычного человека.
       Их отход не заметили. Когда они убежали достаточно далеко от резервации, позволили себе отдышаться, сами еще не веря в свою удачу. Была пройдена та точка, до которой еще можно было отказаться, еще можно было не становиться для человечества спасением или источником ненависти. Внутренние часы запустили новый отсчет.
       Покинув резервацию, они смогли переодеться. Не нужны были больше бронежилеты и форма цвета хаки, рации и громоздкие автоматы, все это сменилось легкими летними штанами и футболками, расстегнутыми рубашками с кобурой на боку. Весь их отряд с пленником ютится в небольшом домике-трейлере на колесах.
       — Ощущение, что за нами следом по пятам стая тараканов ползет. Ничего не боюсь, в пустыне тарантулов да скорпионов пробовал, но тараканы — мерзость. Невыносимо, — Слейна передергивает. Пленный не произнес ни слова с того самого момента, как попался им. Пристегнутый наручником к стене, он смотрит только в пол, словно единственный взгляд в глаза будет стоить ему жизни. Запястье такое тонкое, что пришлось сузить браслет до минимума. Девочку, пожалуй, пришлось бы веревкой вязать.
       — Говорят, они чувствуют друг друга, — начинает вечер интересных историй Глок. Никаких имен, только клички, пока не закончится эта миссия. — Находили засекреченные лаборатории без разведки — просто чуяли, где своим плохо.
       — А потому вали за руль, — командует Зазор, — пока наш трейлер не перевернули и не вытащили нас отсюда как из скорлупки.
       — Не перевернут, — ворчит Глок, но переходит в кабину. — Они своим рисковать не будут.
       — А теперь, мать твою, — переключается Зазор, — какого хрена там было, и чем не угодила девчонка? Почему нельзя было ее скрутить? Даже связывать бы не пришлось — пригрозили бы башку открутить, и сидела б как мышка, а то и вовсе в ящик для белья заперли бы до конца пути.
       Рейн, словно вопрос относился и не к нему, долго смотрит на командира.
       Никакие они не спасители человечества. Возможно, оно станет их так называть, но сейчас перед ним просто отряд беспринципных мразей.
       — Она не гибрид, — отвечает Рейн совсем не то, что планировал, потому что Зазор прав — засунуть в ящик, и никто ничего не заметит, не услышит. Куда безопаснее наручниками прикованного подростка. — Она из тех, что помесь с настоящими людьми…
       Нет разницы, как относились к помеси гибрида и человека в отряде, для задачи такая особь не подходила. Зазор от злости резким движением перехватывает парня за подбородок, заставляет поднять голову, показав шею.
       — Я, бл…, отчетливо видел жабры на ее шее, — раздельно, по словам проговаривает командир. Жабры пленного видны только теперь, и то частично выглядывают из ворота рубашки. — У этого я их не видел. Твое счастье, что есть. А вот у тех, что нам нахер не вперлись, ни у кого жабр нет. Не передаются.
       Жабры эти — глубокие закрытые борозды на месте, где шея переходит в плечи. Как недавние раны.
       Гибрид больше не может их прятать. У него дрожат губы, вздрагивают ресницы. Взрослые должны были ему рассказывать, что делали с гибридами раньше. И он обязан понимать, что то же самое теперь ждет и его — иначе зачем его похищать?
       Где-то лет десять назад, уже с созданием резервации, по телевизору крутили видео экспериментов. Рейн этого не понимал — разве не то же самое делали в лабораториях с животными? Почему не показывали тут же записи с мясных ферм, где животные рождались только на мясо, проживали жизнь в вольере? Откуда такое выборочное взывание к гуманизму?
       Конечно, были передачи о том, как с животных живьем сдирают шкуру для шуб. Но они были запрятаны где-то глубоко в интернете и не вылезали в популярных на сайте, не крутились в самое аппетитное время по телевизору. Кто-то тратил огромные деньги, чтобы донести до человечества простую истину: гибриды — это почти люди. Но Рейн знал это и раньше, и если бы ему, тогда еще подростку, сказали, что где-то в лабораториях запертые люди страдают от боли и болезней, пока их мучители изучают, как сделать твою жизнь лучше, ему было бы так же плевать, как на гибридов. Ему и на себя-то тогда было плевать. Есть в человечестве некая червоточинка — замечать проблему только когда в нее ткнули носом, когда завоняло, а до тех пор смотреть телевизор, жрать и думать: «А когда же наконец станет еще лучше?»
       
       В пути они проводят почти сутки. Совсем механически, конечно, не из соображений гуманизма, пленному приносят воду и еду. Когда он начинает сползать вниз по стене, Рейн первым предлагает перещелкнуть наручники так, как пленнику будет удобнее. В ответ на благодарный взгляд хочется ударить, не потому, что бесит. Просто он не собирался давать надежду на хорошее обращение.
       Он видел докторов. Такими же их изображали в боевиках — безумные ученые, только те были поглощены идеей уничтожения мира, а эти дрочили на спасение человечества.
       — Имя? — первым спрашивает Рейн, и подросток теряется. Он не опасен, почти беззащитен. Сидит, растирает запястья, и хотя еще может попытаться оттолкнуть его, выскочить в окно — не делает этого. Не верит себе? Или на что-то еще надеется? На спасение сородичами или на совесть похитителей. Имя ни к чему, но звать: «Эй, ты!» — скучно. Рейн не верит в то, что он, как в тех же фильмах, от чьей-то жизненной истории и имени размякнет и сорвет миссию.
       — Арен, — кивает парень, послушно опускает руки к нижней перекладине, так же спокойно наблюдает, как снова застегиваются наручники. Рейн-то знает, что имя еще ничего не значит, а вот парень — нет, и, почувствовав в его вопросе что-то вроде разрешения расслабиться, он весь подается вперед, продолжает:
       — Спасибо. Я слышал, что это вы. Что вы попросили их не забирать сестру. Когда они поймают нас, я попрошу, чтобы вас не трогали, что вы помогли мне.
       Рейн не выдерживает, бьет несильно, но для такого пацана ощутимо, в челюсть.
       — С девчонки мало толку.
       — Спасибо, — упрямо хрипит парень. — Я за вас попрошу.
       Рейн вздыхает. Он не врет сам себе, он не дал отряду забрать ребенка именно потому, что маленькую девочку ему было жалко, а этого парня — нет. Пожил, хватит. Ему проще было представить на операционном столе этого пацана, чем маленькое белое, похожее на кукольное, детское тельце.
       — Никто за тобой не придет, — отрезает Рейн.
       А на стоянке, где-то в глухом лесу, ему не по себе. И это при том, что трое из пяти наемников располагаются вокруг трейлера, двое внутри: Зазор у рации, Рейн напротив заснувшего гибрида. В эфире ничего, кроме помех, и ощущение, что весь мир снегом занесло, и посреди этой снежной бури выжили только они, а по их следам уже выдвинулись хищники.
       — Волшебный город, — вызывает Зазор. — Волшебный город. Обрыв дороги из желтого кирпича. Куда дальше?
       Координат с собой — никаких. Это на случай, если их поймают и будут пытать. Но проблем со связью не должно было быть. Такого не случилось бы, даже начнись сегодня война. Но мир правда как вымер.
       Зазор срывает зло на машине, ударив носком обитого железом ботинка куда пришлось, выглядывает в окна, пересчитывает своих бойцов.
       — Сдохнем все тут, пока ждем ответа, — ругается Зазор, расхаживая из одного конца трейлера в другой. — А им-то что. Пошлют другой отряд.
       В людей гибриды вселяли какой-то мистический ужас, словно внушали, что попробуют сожрать человечество, когда освободятся от его гнета. Но этот страх в капитане Рейн замечает только теперь, сам он ему не подвержен. Он уверен: люди могут жрать, да и жрут, друг друга, так почему из-за этого бояться гибридов?
       Арен просыпается еще от удара, вскакивает и гремит наручниками, не сразу вспоминает, где он, и, черт его дери, впервые смотрит на Рейна не со страхом, а с детской обидой, что его привязали. От удара у него разбита губа, и Рейн думает о том, что теперь-то парень защищать его не станет.