Максим

— Я появился, когда нам было пятнадцать. Вы не ослышались — нам. Она существовала раньше меня, она же меня и создала. Какое-то время я не мог определиться — что или кто я? Воображаемый друг или что-то большее. Потом понял — я это я. Две личности в одном теле. Как сиамские близнецы. И мне все время казалось, что она держит мою руку. И вот вдвоем жить уже не так страшно.
       
       
       
       — Это все потому, что кое-кто долго искал вот именно оранжевую футболку.
       
       — Не именно оранжевую, а именно без выреза. И не так уж мы и опаздываем, — бросив взгляд на свое отражение в темном окне вагона метрополитена, ответила Вика. Отражающийся там парень хмыкнул и отвернулся, демонстративно начав изучать карту, однако, тут же продолжив разговор:
       
       — А еще плеер забыли. Если бы пошла в том, что сразу одела, то не надо было бы скидывать его на тумбочку и там же забывать.
       
       — Мог бы и напомнить.
       
       — Я отвлекся. При всем при том я должен помнить половину твоих билетов.
       
       — Да уж не ври. От силы пятнадцать.
       
       — При этом их всего тридцать два.
       
       — Я и сказала «От силы», — как можно более незаметно пожала плечами девушка.
       
       
       
       Это как когда всегда есть с кем поговорить. Среди ночи проснись — а она есть. Оставался ли я когда-нибудь один?.. Бывало. Когда ей нужно было подумать, она будто на дальний план уходила и всецело поведением управлял я. Хоть на голове стой. Обычно мы как-то чередовались… Безумно звучит, правда? Впрочем, если бы я был нормален, я бы здесь не сидел и вам не исповедовался… Знаете, она как-то говорила, что мечтает в больницу вашу. Побыть собой. Рассказать обо мне. Она же никому сказать не могла… Все в себе держала. Остальное все она могла сказать мне… Да и зачем говорить — я сам все вижу, все понимаю. Я ее как никто другой знал. И в то же время мы не были одним… Мы были просто вместе.
       
       
       
       Комната Вики была в ярких тонах, хотя и не по ее задумке, а по проекту матери. В углу у окна стоял громоздкий компьютер, занимающий собой весь стол, рядом — выходящая на балкон дверь, у противоположной стены — шкаф. На полу пушистый лиловый ковер. Пару месяцев назад в комнате был ремонт, поэтому всевозможные плакаты, среди которых преобладали «Властелин Колец» и «X Files» пришлось снять и свернуть в тугую трубочку, теперь пылившуюся на шкафу, потому что выбросить их не поднималась рука, а повесить снова не разрешала мать. Интернет завелся на домашнем компьютере полгода назад, так что постепенно Вика постигала все его прелести.
       
       — Зачем тебе еще один онлайн-дневник?
       
       — Это твой дневник, — убрала руку от мышки Ника.
       
       — Дневники вообще дело сугубо бабское. Не хочу его вести.
       
       — Ну и ладно. Пусть будет.
       
       — Да и что я там писать буду? Повторять твои «Гуляли. Было круто, хотя шашлык подгорел»?
       
       — Чувства свои. Переживания.
       
       — Я, безусловно, понимаю, что наличие женских гормонов в моем организме как-то должно влиять на характер, но не настолько.
       
       — Глупый ты, — огорчилась Вика. — Интернет — это свобода. Настолько, что иногда даже страшно. Там тебя воспринимают как парня, вне зависимости от того, есть у тебя для этого первичные половые признаки или нет. Дневник не обязательно вести. Просто общаться можешь без предрассудков… И да, то, что ты сейчас подумал, тоже.
       
       — Не-не-не, о чем ты, — засмеялось отражение в стекле балконной двери. — Я почти не собирался девушек кадрить. Я на такое не способен.
       
       — Только условие… Никаких фотографий. Иначе плакал твой мир. Обязательно найдется кто-то, кто скажет — «Я ее знаю, это баба». И попробуй им всем объяснить… У нас за раздвоение личности в психушку сажают?
       
       — Когда личности существуют в мире и гармонии — вряд ли. Ты же не веришь, что внутри твоего разума и правда существует сознание парня? — на этих словах стало больно обоим.
       
       — Психушка по мне плачет, — отозвалась Вика. Для них обоих не было необходимости облекать чувства в слова — они просто оба это чувствовали.
       
       
       
       А я молчал. Мне казалось, что кто и должен раствориться, так это я. Уйти, когда, само собой, окажусь не нужен. Это было грустно, но в порядке вещей. Когда она заведет семью, когда появится понимающий человек — станет уже не до разговоров с самим собой… Уйти должен был я — я это понимал. Потому что хуже парня в женском теле только баба в мужском.
       
       Она знала об этих моих мыслях. Не могла не знать. Но никак не комментировала, делая вид, что не знает о них. Я думаю, она понимала, что это правильно.
       
       И все же мы не до конца были целым. В некоторых вопросах наши вкусы расходились. Иногда даже очень резко… Самый яркий пример был в том, что как парню мне нравились девушки. Ей — как девушке — парни. Причиной для ссор это не было, потому что своего единственного она не встретила и к любви вообще относилась лояльно, а я за четыре года своего существования как-то успел влюбиться и мог ведь даже получить ответ…
       
       Ее имя было Элли. Знаю, вам сразу представилась эдакая нимфа в воздушном платье и с крупными светлыми локонами по плечам. Возможно, поэтому она и не любила свое имя, чаще называлась Эовин, хотя раньше пыталась утверждать, что хочет ник Арагорна. Она рядилась в доспехи, отказываясь быть эльфом, коротко стриглась и заставить ее улыбаться было маленьким чудом. Рядом с ней я понимал — какая я все-таки баба…
       
       
       
       — Слыш, ты давай, одна по Металлургу-то не ходи в темноте да дворами.
       
       — Да ладно, обошлось же все. Дворами ушел.
       
       — И в мужском роде о себе каждому встречному говорить прекращай. Тебе игра. А они решат еще чего.
       
       — Чего, например?
       
       — Ну, что ты из этих, — пожала плечами Элли. Ее голос всегда был грубым, с хрипотцой. Пила она все чаще пиво, отмахиваясь от прочего алкоголя, как-то польстившись только на Эль, да и тот ей не понравился. Сейчас сидела на перекладине железного бордюра, хотя все лавочки в ночном дворе и были свободны. Казалось, ей просто нравиться ощущение опасности, что можно неловко повернувшись разбить затылок об остывающий асфальт.
       
       — А если и из этих?
       
       «Ты чего творишь-то?!» — родился и погас внутри голос Вики.
       
       — Ты давай… Со словами-то поосторожнее. Будто я не вижу, что к чему. Как парни в округе появляются — сразу животик втягивается, грудь вперед… Думаешь, если короткая стрижка, мужские шмотки и говорить о себе в мужском роде то уже и мужик?
       
       — Тогда что значит мужик? Бухать пиво, материться, курить и работать на лесопилке?
       
       Элли сплюнула, демонстративно отхлебнув еще из бутылки.
       
       — Ну да. Еще плеваться всюду. Мужик.
       
       — Отвечать за свои слова. Уметь постоять за себя и того, кто за твоей спиной. Уметь защитить, отстоять. И, твою налево, не выставлять сиськи вперед при появлении смазливой рожи.
       
       — Ревнуешь что ли?
       
       За такое можно было огрести, однако Элли только рассмеялась, отпила еще пиво и переключилась на редкие звезды над головой.
       
       
       
       Мы ей не рассказывали. Это звучало безумно даже для нас самих «А знаешь, нас на самом деле не один… Нас двое». Смешно даже.
       
       Я писал о ней на страницах онлайн-дневника, посвящал стихи, которые никогда ей не показывал. Вика пыталась подкалывать, но будучи мной тоже чувствовала к этой девушке если не любовь, то нежность уж точно.
       
       А я думал, что я влюблен в двух девушек… Сильную Элли, рядом с которой я робел, и нерешительную Вику.
       
       И знаете… Я думаю, что Вику я тоже любил. Так, как можно любить только себя.
       
       Мы во всем понимали друг друга. Но у нас не было того, кто понял бы нас самих в этой раздвоенности.
       
       
       
       Вику, после одного из посещений церкви с матерью на Пасху тянуло на философские тему.
       
       — Мне вот иногда интересно… Если души две, а тело одно… Если после смерти что-то есть — значит, обе души попадут в рай или ад?.. Сможем ли мы хотя бы там посмотреть друг на друга не через отражение?..
       
       — А мне больше интересно — если ты мужик, но тело у тебя, вот незадача, женское… То я в любом случае попаду в ад, с кем бы я ни спал?
       
       — Почему?
       
       — Ну, — он отвел глаза. — Если я парень, а сплю с парнем — это грех. Если тело женское и спать с девушкой — тоже грех.
       
       — Спать вообще грех, — с якобы знанием дела заметила Вика.
       
       — Да вы издеваетесь что ли? Может сразу в монастырь… Женский!
       
       — Сразу в ад. Мужской!
       
       
       
       Иногда я ее защищал… Она нерешительной была, поэтому иногда приходилось брать поведение в свои руки, чтобы сказать банальное «отвали!». Чувствовал себя едва ли не героем. В конце концов парень — я, разве можно, чтобы девушка защищала парня?..
       
       И в тот день я тоже пытался ей помочь, но понимаете… Руки. Тело. Оно женское. Если бы я и правда был парнем, если бы у меня было чуть больше силы…
       
       Их трое было. Они никогда ей друзьями не были, так, знакомые. Пьяные были, ужасные вещи говорили. Что таких, как она только секс с парнем исправит.
       
       Я все еще чувствую себя виноватым. Подставиться должен был я, а ее спрятать на это время. А потом раствориться, но чтобы осталась она. Но всегда такая нерешительная Вика в тот момент заблокировала меня… Это как если бы Вам по голове чем-нибудь дали и отключили. Меня в милиции спрашивают «Что потом-то было?», а я не помню, для меня случившееся потом — это темнота и ее слова. Последнее, что она мне сказала. Ее не было, когда я снова смог быть живым. Я думал, она спряталась. Как спрятала тогда меня. Думал, ей не хочется помнить. Я бы, наверное, оставил ее спать, потом сказал бы, что это просто был сон, но… Я не нашел ее. Нигде. Ее нет больше. Она мертва.
       
       Это как сиамские близнецы. Будто половина тебя — мертва.
       
       — Вика… То есть, она ведь наверняка дала тебе имя?
       
       — Да, — пациэнтка нерешительно кивнула, продолжая теребить рукава пижамы и стараясь не смотреть на психолога. — Максим…
       
       — Хорошо, Максим. Ты помнишь, какие последние слова она сказала?
       
       — «Живи», — сглотнул. — Вы можете ее вернуть?
       
       — Пока еще рано о чем-то говорить, ты здесь только третий день. Но то, что ты готов доверяться и говорить начистоту — несомненный плюс.
       
       — Мне нечего терять. Я уже в больнице, я уже признан ненормальным. Теперь я, наконец, могу говорить все, что думаю.
       
       
       
       Максим привыкал. Тут было похоже на обычную больницу, только строже. Некоторые пациенты были и в самом деле явно не в себе, но большинство он никогда не принял бы за сумасшедших, если бы даже пришлось с ними работать.
       
       И все же большую часть времени он пребывал в состоянии «Все равно», остановив взгляд на одной точке, углублялся внутрь себя. В его душе царил вязкий, липкий мрак. Максим шарил по дну этого мрака руками, пытался вычерпывать, звал, не теряя надежды. Он продолжал искать в том вязком месиве то, что осталось от сознания Вики. Продолжал искать несмотря на черный монолит с ее последним завещанием «живи».
       
       
       
       Таня пришла к нему в палату сама. Она была из тех девушек, которые Максиму никогда не нравились — слишком развязанная, яркая, но она почему-то с первого дня пыталась завязать с ним знакомство, постоянно выдергивая из поисков в вязкой черной жиже.
       
       — Хей, ну как ты сегодня? — села на его койку Таня. Максим сидел обхватив колени, смотрел недружелюбно, не собирался ни здороваться, ни двигаться. — Знаешь, ты безопасная, не буйная. Так что, тебя, наверное, и выпускать будут… Ты ведь не куришь, да?
       
       — Слушай, тебе тут общаться больше не с кем, что ли? — устало спросил Максим. Он сам на контакт ни с кем не шел и до сих пор не помнил, как зовут соседей по палате.
       
       — Да ладно тебе, не будь букой, — Таня протянула руку, но Максим дернулся, не давая его коснуться, приглушенно потребовав:
       
       — Не трогай.
       
       — Мы с тобой похожи.
       
       — Ложь.
       
       — Ты же меня не знаешь.
       
       — Ну я же вижу, что не похожи.
       
       — Ты просто от людей закрылась и не понимаешь, что все люди похожи, — настаивала Таня.
       
       
       
       У Вики с мамой были самые распространенные отношения — мама знала, что дочь учится на дизайнера, заканчивает второй курс, что увлекается чем-то связанным с рыцарями и средневековьем, и что как пользоваться презервативами проинструктирована. Этой информации вполне хватало, чтобы быть хорошими матерью и дочкой, дарить друг другу подарки на каждый праздник и дежурно спрашивать «Завтракать/обедать/ужинать будешь». Насколько мало она знает о дочери стало понятно именно когда начались проблемы: звонок из милиции с просьбой забрать Вику. Мама сначала решила, что ничего серьезного не произошло — может, дочь просто гуляла со своими «викингами/крестоносцами» в полной амуниции и их арестовали как нарушителей общественного порядка.
       
       В больницу для душевнобольных Вика тоже обратилась сама спустя несколько дней после того, как оглушенная случившимся несчастьем мама забрала ее из отделения милиции. И вот сейчас, слушая лечащего врача дочери, она понимала, что о Вике не знала ничего.
       
       — Вы ведь ее без мужа растили?
       
       — Да. Ей четыре было, когда Константин ушел. С тех пор ни слуху ни духу. Ребенок ему не особо был нужен.
       
       — Замечали ли Вы странности за дочерью? Она предпочитала одевать женскую, мужскую или нейтральную одежду?..
       
       — Что происходит-то?.. — растерялась мама.
       
       — У Вики в подростковом возрасте, примерно в пятнадцать лет, появилась тяга к своему полу. Видимо, ей было сложно это признать, поэтому она придумала себе раздвоение личности на себя как девочку Вику, которой нравятся парни и на себя как парня Максима, которому нравятся соответственно девушки. Что-то вроде злой стороны — свои неосторожные слова и поступки она приписывала второй личности. Ей было так проще оправдаться перед собой. Немалую роль сыграло одиночество — ведь людям проще говорить с отражением, оно поймет и не возразит, тут Вика пошла дальше — ее отражение имело свое мнение, могло со стороны смотреть на ситуацию и даже что-то советовать. Однако, проблемы не было — Вика понимала, что она сама его придумала. Так же понимала, что этому придет когда-нибудь конец — придется отвечать за себя и свои поступки и желания самой, придется признавать, что это говоришь ты, а не некая вторая сущность. Но я как психиатр могу сказать — это нормально. Кто-то выдумывает сказочный мир, кто-то воображаемого друга. Затянулось только это у нее, но все равно, повторюсь, проблема не в этом. После случившегося психика Вики повреждена. «Вика» оказалась ненужной личностью — потому что она приняла на себя удар, потому что ей после произошедшего больше не нравятся парни, она их боится. Теперь она считает, что Вики нет, есть только «Маским». Вместе с «Викой» она избавилась от болезненных воспоминаний. Это как лист бумаги — в него завернули мусор, закрыв от мира, и выкинули. Она, впрочем, а точнее «Максим», думает, что вторая сущность умерла. Он даже рад был бы вернуть ее… Но — надо ли это ей самой? Вместе с Викой были запечатаны воспоминания столь болезненные, что ей проще оказалось «убить» настоящую себя. Я боюсь, что при возвращении нежелательной памяти она умрет на этот раз по-настоящему. Знаете, сколько людей после такого покончили с собой?.. Подумайте. Возможно, проще смириться с тем, что у Вас теперь сын, чем потерять навсегда единственного ребенка…
       
       Мама не могла говорить — ее душили слезы.
       
       
       
       Элли не знала, что следует нести в такие больницы — цветы, апельсины или еще что. Она ожидала увидеть хорошознакомого ей человека не в себе — любым: повторяющем что-то