бессмысленное, глядя куда-то в бок и раскачивающимся на стуле; обгрызающим в кровь свои губы или кожу на руках, потерянным, бледным, задающим странные вопросы, вроде «Почему здесь так много огоньков» или напротив забившемся в угол.
Но Вика выглядела вменяемой, при приближении гостьи даже улыбнулась. Им разрешили выйти в парк, посидеть на лавочке под лучами осеннего солнца.
— Почему ты здесь? — первой начала разговор Элли
— В смысле?
— Ты слышишь голоса?
— Нет, — задумавшись, однако, призналась Вика, будто бы проверив не слышит ли и правда их в своей голове.
— Пыталась что-то сделать с собой после случившегося?
На этот раз Вика просто отрицательно покачала головой.
— Ты выглядишь вменяемой. Почему ты тут?
— Потому что я не Вика, а Максим.
Некоторое время Элли ошарашено смотрела ей в глаза, потом засмеялась.
— Ну ты блин… Ну ты даешь.
— Не веришь мне?.. А я теперь могу говорить как есть. Потому что я уже тут, я уже псих. И могу говорить то, что думаю. Элли, ну хватит смеяться. Нас двое было — я и Вика. Это раздвоением личности называется, наверное. Но такое… Добровольное. Когда оба существуют одновременно… А теперь, послушай, Вики нет больше. Ее эти события убили, — и замолчал, потому что в горле застрял ком, а плакать не хотелось. Элли стало неловко… С чего вообще взялась смеяться, если с Викой такое случилось, думала она.
— Как это случилось? — сглотнув, спросила она.
— Не знаю. Не помню. Но ты была права. Я слабый. Я ее защитить не смог.
— Почему?
— Что?
— Почему ты ее не уберег?
— Я… — Максим сглотнул, чтобы не выпускать слезы. — Я старался. Я бы сам предпочел… Но это был ее выбор. Она же всегда нерешительной была, а тут такая сила — будто совсем другой человек. Она меня спрятала. И этим смогла сохранить… Элли, я думал об этом. О том, чтобы отомстить. Найти тех мудаков, что-нибудь железное и череп всем троим раскроить. Мне-то все равно, это не моя жизнь, чтобы ее портить. Но их арестовали уже. Они под охраной. Я сам сюда пришел.
— Зачем?
— Я надеялся, что ее вернут… И еще — мне нужно было, чтобы мне верили. Иначе… Я не выдержу это в одиночку. Я не могу кивать и делать вид, что мне плохо из-за случившегося. Я не могу один знать, что произошло. Я хочу, чтобы вы все знали — о том, что она ради меня сделала. О том, что в ее смерти виноват я, о том, что ее больше нет.
— То есть… Ее вернуть не смогут? — у Элли было странное состояние. Дело было не в том, верит она его словам или нет. Дело было в том, что для Вики это было истиной, трагедией.
— Я не знаю, — признался Максим. — Но я ее больше не чувствую.
Таня стояла в туалете, выдыхая сигаретный дым в форточку.
— Знаешь, я верю, что ты Максим, — призналась она. — Я вижу, когда люди врут.
— Отстань. Не до тебя.
— Мне сказали, что у тебя после изнасилования крышу сорвало, — туша окурок, продолжала Таня. Максим обернулся, попытался высказать свое отношение взглядом. По нему можно было читать «Еще слово — и я больше никогда тебя слушать не стану». Таня рискнула:
— Я тут по той же причине, только мне… это нравилось. Поэтому и поняла, что пора лечиться, пока это не обернулось чем-то страшнее. Я специально нарывалась. Меня насиловали порядком пятнадцати раз. Однажды от меня даже попытались избавиться, выкинув из машины. Я успокаивала себя тем, что я забираю их агрессию, что на моем месте могла быть другая девушка и ей это сломало бы жизнь… А мне нравится. Но я так не могу уже. Ничем хорошим это не кончится, отношения завести не получается, потому что все мужики для меня теперь похотливые подонки, думающие только об одном. Я, наверное, и правда не в себе, но когда тебя сюда привезли я всю ночь плакала — мне казалось, что ты та самая первая девочка, которую я не спасла, приняв эту агрессию на себя. Я сбежать пыталась. И меня долго убеждали, что это не так. Что я никого не могла спасти, только себя уничтожала…
— Мне… Плевать, — прислоняясь спиной к туалетной кабинке признался Максим. Его почему-то тошнило, он ничего этого знать не хотел.
— Мне не плевать… Считай, что я сочувствием к тебе прониклась. Я же не заставляю тебя рассказывать.
Максим вышел, закрыв дверь.
— И правильно, — поддержала Элли в очередное посещение. — И даже не заморчивайся, что она тебе душу открыла и так далее.
— И не думал, — ответил Максим. — Мне противно. Мне даже тогда показалось, что она приходит просто… посмотреть. Понимаешь, нет мотивации, что «Ты человек хороший» или «Что-то такое в тебе есть». И общей бедой никак не назовешь… Хотя, скорее мне просто противно от того, что она шла на это добровольно, что ей нравилось, — и вдруг замолчал, будто осознав что-то. — Знаешь… Это, оказывается, так свободно, так просто — общаться с тобой не скрываясь и не притворяясь Викой… Хотя до мужика в твоем понимании мне, конечно, тоже далеко, но… Те люди, которые убили Вику — они ведь были мужиками. А раз так, то я даже рад, что я в женском теле.
— Не мужиками, Макс… Быдло пьяное. Я же одного из них знаю даже, пересекались, думала ничего, парень как парень. Если бы знала, лучше бы тогда кастрировала. Макс, если Вика не вернется — ты хотя бы не уходи.
— Я ей жизнью обязан. После такого — не уходят.
— Что Вы решили? — спросила психиатр вкрадчивым голосом, словно забывая, что разговаривает со здоровым человеком.
— Пусть будет Максим… Это ведь она, да? Моя Вика, просто считающая, что она мальчик? Все помнящая, кроме той ночи?.. Тогда пусть будет. Я хотела бы забрать ее с собой. Домой. Мне непривычно, когда ночью тихо. Мне хочется убедиться, что с ней все в порядке теперь. Что ее никто больше не обижает и никогда не обидит… Я хочу увидеться со своей дочерью.
— Тогда при общении с ней забудьте все, что я разъясняла. Главное не то, что случилось на самом деле. Главное то, во что она верит, а переубедить будет означать убить ее физически, безвозвратно. Думаю, она очень хочет жить, раз ее сознание само создало такой странный выход из сложившейся ситуации.
— Когда один из сиамских близнецов умирает, вскоре погибает и второй, если они не умерли одновременно. Но это умирает тело. Мертвая душа будет гнить и разлагаться где-то внутри тебя, но в то же время не затрагивать тело. Пока я могу дышать, пока мне надо есть — я продолжаю свой путь по жизни. Но если бы я только успел тогда закрыть ее, принять удар на себя… Она ведь чувствовала бы себя так же, как я. Только она никому не решилась сказать и продолжала бы оплакивать меня в одиночку, зная, что в тот день случилось нечто еще страшнее, чем кажется на первый взгляд — убийство. Доктор, есть ли шанс, что она вернется? Я на любые процедуры и тесты могу пойти. Сколько может понадобится? год? Два? Пять лет?
— Максим, мертвые не возвращаются, ты же знаешь.
— Но ведь тело-то еще живо.
— Да. И живешь в этом теле ты. Вики в нем больше нет. Прости, но она не вернется… Придется тебе привыкать жить так.
Это будто самолет с отцом разбился по пути домой и хоть выживших нет — надеешься, что в пластиковом мешке не его тело. А в момент открытия молнии понимаешь…
Максим сам не заметил, как его скрутило пополам.
В своем море скользкой тьмы он, наконец, разглядел знакомые черты лица, посиневшие губы и запавшие провалы глаз уже разлагающегося тела. Рассмотрел и снова отпустил на дно, замерев в ужасе. В тот момент осознание накрыло его полностью, раздавив.
При виде матери, Максим снова плакал, уткнувшись ей в плечо.
— Прости, — повторял он. — Прости. Она меня защищала. Если бы не я… Она была бы живой.
— О чем ты?.. Ведь ты… — она вовремя вспомнила, как надо себя вести. Обняла, погладив по волосам, пока искала ответ:
— Ничего. Она тебя спасла. Ты остался. Если бы не было никого, было бы намного больнее. А вместе — мы переживем… Мы ведь справимся.
Ей было не по себе. Она сама вдруг стала казаться себе невменяемой, потакая безумию дочери, которую все равно язык не поворачивался назвать чужим мужским именем. И в то же время было стыдно — что не заметила, не поддерживала, что не было времени поговорить и узнать. И что сейчас не может перестроиться под новый мир, даже зная, что дочери от этого будет лучше.
— Я иногда представляю… Если бы меня вообще не придумывали, вообще не было, — говорил Максим, положив голову на свое же плечо и глядя не на психиатра а куда-то вверх, на легкие голубоватые занавески. — Она одевалась бы как девушка, у нее были бы длинные волосы. Да, она бы настоящей красавицей была. Такой, знаете… В легком платье. С заплетенной в волосы резинкой с пластиковой клубникой. Те ублюдки бы не прикопались, не попытались ее переделать таким ужасным методом… И ничего бы с ней не случилось. И вместо Элли полюбила бы она своего парня… Какого-нибудь. Встретила бы. Такая красивая — обязательно бы встретила. Подводила бы губы розовой помадой. Красила бы ресницы. Была бы обычной девушкой… А меня не было, да. Не было бы короткой стрижки и пацанского поведения, желания доказать, что внутри тебя дремлет сознание парня и заметная любовь к девушке. И проблем не было… Да только она была бы одна и при мысли об этом мне становится так грустно… Что могло случиться так, что меня не было рядом, когда она плакала, найдя по дороге из института своего раздавленного кота на дороге. Это ведь я тогда заставил ее взять себя в руки, сходить за лопатой, поднять мертвое дело в крови и похоронить спокойно. А потом да… Потом она сорвалась. Некому было бы сказать «А ну пошли все лесом!», когда к ней в десятом классе эти аболтусы прикопались в коридоре. А еще… Я ведь как-то ночью поперся куда-то, а тут какие-то придурки бухие. И ко мне, а потом свернули, мол «Да ну к черту, это парень»… Но она же хорошая девочка. Не пошла бы ночью гулять. Или пошла… Я вообще был ей нужен?.. Было бы легче без меня? Без меня она была бы живая…
— Максим… Это прозвучит странно, но раз ты в ее теле — может, попробуешь сам стать Викой?.. Отрастишь волосы. Оденешь платье. Начнешь красить губы.
Пациент посмотрел ей в глаза, затем вдруг рассмеялся — отчаянно, страшно, безумно.
— Шутите что ли? Я же парень!..
Ночью в палату снова пришла Таня. Максим еще не спал, поэтому приподнялся, настороженно наблюдая, и не стал отталкивать, когда его обняли.
Таня плакала. Обнимала его и причитала:
— Я тебя с мамой сегодня видела… Там. Через окно в туалете. Ты давай, Максимка. Живи давай. Ты же сильный, она знала, кого оставлять, знала, что ты этот крест вынесешь. Эгоистка она. Она без тебя жить не хотела, а тебя без себя тут оставила, вот ей на зло и живи.
— Хватит. Ты ничего не понимаешь… Вали из моей палаты!..
— Это ты не прав. И меня зря отталкиваешь — думаешь мне не больно? За тебя, за такое отношение?
— Да заткнитесь уже, — сонно раздалось с соседней койки.
На листе Максим на память нацарапал две строчки.
— Логин и пароль от дневника Вики. У тебя ведь есть интернет дома?.. Вот, выйди на него.
— Что написать? — послушно убирая листок в карман куртки, спросила Элли.
— Ничего не пиши. Я много думал, но любые слова пафосны. «Хозяин этого дневника умер в ночь с такого-то на такое-то, защищая меня и больше писать здесь не сможет». Или «Вика мертва. Погибла героем». Я ничего не придумал. В любом случае скажут, что это просто пафос… Посмотрят на меня и назовут просто ложью. Ничего не надо — просто удали дневник. И все. Когда я еще верил, что уйду я — попросил ее после этого удалить мой дневник. Просто. Без постов. Это как виртуальная смерть. Я понял, что дневник — это перенос своей души туда, в виртуальное пространство, со всеми воспоминаниями и прочим. Всеми страхами. Когда дневник удален — читатели тебя потеряли. Для них ты будто бы и в самом деле умер… Они ведь не знают, что с тобой. Где ты. Здоров ли вообще… Будто стерли душу.
— Это глупо. Открытые дневники ведут только чтобы народ заманивать, а не душу там раскрывать.
— А Вика так вела… Нараспашку.
— Уверен, что не хочешь сохранить? Память о ней?
— Уверен. Это один из способов показать, что ее больше нет… У меня их и так мало. Когда я выйду отсюда — использую второй. Напишу о ней на своем дневнике. Напишу ее как отдельную, как живую… Напишу ее как девушку, которую любил так, как возможно любить только себя. Там любое слово — правда. Потому что они не знали Вику. Потому что там тоже… душа… И смерть души там реальная смерть. Элли, — Максим вдруг по-детски и совсем не по-мужски зацепил ее рукав. — Только дл меня… Документами сохрани эти записи. Как память о ней… И принеси. Сюда. Если не трудно, Элли…
Она кивнула, одобряюще потрепала его по волосам:
— Про это я и спрашивала: для тебя ее сохранять или нет.
Листья опадают. Осень — твое любимое время года. Иногда я смотрю в окно… Или когда нам с Элли разрешают выйти в парк при больнице, я вижу золотые липы, красные клены и думаю: «Боже, как красиво. Ну почему… Почему она этого уже не видит?».
Мне кажется, что я ущербный. Все равно, что половину тела отрезали и теперь как-то надо жить — с одной рукой, с одной ногой, одним глазом. И по привычке пытаешься хватать мяч двумя руками, а он — на пол. По привычке оборачиваешься, пытаясь увидеть тебя — а нет. Пустота. И внутри все леденеет, и будто заново теряешь. Но каждый раз все меньше боли, когда понимаешь «Ах да, она же…». Я не ты. Я не смог молчать, я тут прежде всего чтобы получить бумагу, что я псих, и чтобы они все поняли, что я… что ты ничего не выдумываешь, что ты погибла. Погибла именно так. Хочу, чтобы мне стыдно было смотреть им в глаза, потому что из-за меня погибла их дочь, друг…
Вика, у тебя ведь даже надгробия нет, чтобы я мог туда на годовщину цветы приносить, своих детей туда привести и сказать: «Вот если бы не этот человек»… Ведь умерла ты только для меня. Я ведь вижу, что никто из них до конца не верит… Потому что для человека на первом месте тело — накормить его и в тепло. Для некоторых понятия души не существует вовсе и они не могут понять чего-то настолько аморфного, безтелого, не имеющего физической основы.
Я иногда думаю — если души две, то что мешает нам в следующей жизни родиться не слитно. Встретиться где-нибудь на остановке. Помнишь? «непредсказуемы пересечение и разветвления наших дорог»…
У тебя будет могила. Тут, Вика. Внутри меня. Она будет занимать половину моей души. Только цветы приносить на нее я не смогу.
Вика… Вика…
— И что тогда дальше? — склонив голову на бок, приподнимая его челку, тем самым отвлекая от созерцания черной скользкой тьмы внутри себя, спросила Таня.
— Что? — не сразу понял он.
— Дальше что будешь делать?
— Жить, — пожал плечами Максим. — Просто жить буду…
— Тебя не выпустят отсюда, пока не признаешь, что ты все это придумал. Что ты придумал себя. Пока не вывернут тебя наизнанку, слепив заново.
— Я не признаю. Это все произошло… Я ведь знаю, что случилось.
— Но с точки зрения общества ты псих. Таких лечат возвращая в норму, а не перестраивая мир под их убеждения. Так что ты тут надолго. Спрошу снова, что будешь делать?
— Жить, — снова ответил Максим. — Она меня спасла. Значит, я должен жить, как бы ни было сложно, иначе ее жертва напрасна.
Но Вика выглядела вменяемой, при приближении гостьи даже улыбнулась. Им разрешили выйти в парк, посидеть на лавочке под лучами осеннего солнца.
— Почему ты здесь? — первой начала разговор Элли
— В смысле?
— Ты слышишь голоса?
— Нет, — задумавшись, однако, призналась Вика, будто бы проверив не слышит ли и правда их в своей голове.
— Пыталась что-то сделать с собой после случившегося?
На этот раз Вика просто отрицательно покачала головой.
— Ты выглядишь вменяемой. Почему ты тут?
— Потому что я не Вика, а Максим.
Некоторое время Элли ошарашено смотрела ей в глаза, потом засмеялась.
— Ну ты блин… Ну ты даешь.
— Не веришь мне?.. А я теперь могу говорить как есть. Потому что я уже тут, я уже псих. И могу говорить то, что думаю. Элли, ну хватит смеяться. Нас двое было — я и Вика. Это раздвоением личности называется, наверное. Но такое… Добровольное. Когда оба существуют одновременно… А теперь, послушай, Вики нет больше. Ее эти события убили, — и замолчал, потому что в горле застрял ком, а плакать не хотелось. Элли стало неловко… С чего вообще взялась смеяться, если с Викой такое случилось, думала она.
— Как это случилось? — сглотнув, спросила она.
— Не знаю. Не помню. Но ты была права. Я слабый. Я ее защитить не смог.
— Почему?
— Что?
— Почему ты ее не уберег?
— Я… — Максим сглотнул, чтобы не выпускать слезы. — Я старался. Я бы сам предпочел… Но это был ее выбор. Она же всегда нерешительной была, а тут такая сила — будто совсем другой человек. Она меня спрятала. И этим смогла сохранить… Элли, я думал об этом. О том, чтобы отомстить. Найти тех мудаков, что-нибудь железное и череп всем троим раскроить. Мне-то все равно, это не моя жизнь, чтобы ее портить. Но их арестовали уже. Они под охраной. Я сам сюда пришел.
— Зачем?
— Я надеялся, что ее вернут… И еще — мне нужно было, чтобы мне верили. Иначе… Я не выдержу это в одиночку. Я не могу кивать и делать вид, что мне плохо из-за случившегося. Я не могу один знать, что произошло. Я хочу, чтобы вы все знали — о том, что она ради меня сделала. О том, что в ее смерти виноват я, о том, что ее больше нет.
— То есть… Ее вернуть не смогут? — у Элли было странное состояние. Дело было не в том, верит она его словам или нет. Дело было в том, что для Вики это было истиной, трагедией.
— Я не знаю, — признался Максим. — Но я ее больше не чувствую.
Таня стояла в туалете, выдыхая сигаретный дым в форточку.
— Знаешь, я верю, что ты Максим, — призналась она. — Я вижу, когда люди врут.
— Отстань. Не до тебя.
— Мне сказали, что у тебя после изнасилования крышу сорвало, — туша окурок, продолжала Таня. Максим обернулся, попытался высказать свое отношение взглядом. По нему можно было читать «Еще слово — и я больше никогда тебя слушать не стану». Таня рискнула:
— Я тут по той же причине, только мне… это нравилось. Поэтому и поняла, что пора лечиться, пока это не обернулось чем-то страшнее. Я специально нарывалась. Меня насиловали порядком пятнадцати раз. Однажды от меня даже попытались избавиться, выкинув из машины. Я успокаивала себя тем, что я забираю их агрессию, что на моем месте могла быть другая девушка и ей это сломало бы жизнь… А мне нравится. Но я так не могу уже. Ничем хорошим это не кончится, отношения завести не получается, потому что все мужики для меня теперь похотливые подонки, думающие только об одном. Я, наверное, и правда не в себе, но когда тебя сюда привезли я всю ночь плакала — мне казалось, что ты та самая первая девочка, которую я не спасла, приняв эту агрессию на себя. Я сбежать пыталась. И меня долго убеждали, что это не так. Что я никого не могла спасти, только себя уничтожала…
— Мне… Плевать, — прислоняясь спиной к туалетной кабинке признался Максим. Его почему-то тошнило, он ничего этого знать не хотел.
— Мне не плевать… Считай, что я сочувствием к тебе прониклась. Я же не заставляю тебя рассказывать.
Максим вышел, закрыв дверь.
— И правильно, — поддержала Элли в очередное посещение. — И даже не заморчивайся, что она тебе душу открыла и так далее.
— И не думал, — ответил Максим. — Мне противно. Мне даже тогда показалось, что она приходит просто… посмотреть. Понимаешь, нет мотивации, что «Ты человек хороший» или «Что-то такое в тебе есть». И общей бедой никак не назовешь… Хотя, скорее мне просто противно от того, что она шла на это добровольно, что ей нравилось, — и вдруг замолчал, будто осознав что-то. — Знаешь… Это, оказывается, так свободно, так просто — общаться с тобой не скрываясь и не притворяясь Викой… Хотя до мужика в твоем понимании мне, конечно, тоже далеко, но… Те люди, которые убили Вику — они ведь были мужиками. А раз так, то я даже рад, что я в женском теле.
— Не мужиками, Макс… Быдло пьяное. Я же одного из них знаю даже, пересекались, думала ничего, парень как парень. Если бы знала, лучше бы тогда кастрировала. Макс, если Вика не вернется — ты хотя бы не уходи.
— Я ей жизнью обязан. После такого — не уходят.
— Что Вы решили? — спросила психиатр вкрадчивым голосом, словно забывая, что разговаривает со здоровым человеком.
— Пусть будет Максим… Это ведь она, да? Моя Вика, просто считающая, что она мальчик? Все помнящая, кроме той ночи?.. Тогда пусть будет. Я хотела бы забрать ее с собой. Домой. Мне непривычно, когда ночью тихо. Мне хочется убедиться, что с ней все в порядке теперь. Что ее никто больше не обижает и никогда не обидит… Я хочу увидеться со своей дочерью.
— Тогда при общении с ней забудьте все, что я разъясняла. Главное не то, что случилось на самом деле. Главное то, во что она верит, а переубедить будет означать убить ее физически, безвозвратно. Думаю, она очень хочет жить, раз ее сознание само создало такой странный выход из сложившейся ситуации.
— Когда один из сиамских близнецов умирает, вскоре погибает и второй, если они не умерли одновременно. Но это умирает тело. Мертвая душа будет гнить и разлагаться где-то внутри тебя, но в то же время не затрагивать тело. Пока я могу дышать, пока мне надо есть — я продолжаю свой путь по жизни. Но если бы я только успел тогда закрыть ее, принять удар на себя… Она ведь чувствовала бы себя так же, как я. Только она никому не решилась сказать и продолжала бы оплакивать меня в одиночку, зная, что в тот день случилось нечто еще страшнее, чем кажется на первый взгляд — убийство. Доктор, есть ли шанс, что она вернется? Я на любые процедуры и тесты могу пойти. Сколько может понадобится? год? Два? Пять лет?
— Максим, мертвые не возвращаются, ты же знаешь.
— Но ведь тело-то еще живо.
— Да. И живешь в этом теле ты. Вики в нем больше нет. Прости, но она не вернется… Придется тебе привыкать жить так.
Это будто самолет с отцом разбился по пути домой и хоть выживших нет — надеешься, что в пластиковом мешке не его тело. А в момент открытия молнии понимаешь…
Максим сам не заметил, как его скрутило пополам.
В своем море скользкой тьмы он, наконец, разглядел знакомые черты лица, посиневшие губы и запавшие провалы глаз уже разлагающегося тела. Рассмотрел и снова отпустил на дно, замерев в ужасе. В тот момент осознание накрыло его полностью, раздавив.
При виде матери, Максим снова плакал, уткнувшись ей в плечо.
— Прости, — повторял он. — Прости. Она меня защищала. Если бы не я… Она была бы живой.
— О чем ты?.. Ведь ты… — она вовремя вспомнила, как надо себя вести. Обняла, погладив по волосам, пока искала ответ:
— Ничего. Она тебя спасла. Ты остался. Если бы не было никого, было бы намного больнее. А вместе — мы переживем… Мы ведь справимся.
Ей было не по себе. Она сама вдруг стала казаться себе невменяемой, потакая безумию дочери, которую все равно язык не поворачивался назвать чужим мужским именем. И в то же время было стыдно — что не заметила, не поддерживала, что не было времени поговорить и узнать. И что сейчас не может перестроиться под новый мир, даже зная, что дочери от этого будет лучше.
— Я иногда представляю… Если бы меня вообще не придумывали, вообще не было, — говорил Максим, положив голову на свое же плечо и глядя не на психиатра а куда-то вверх, на легкие голубоватые занавески. — Она одевалась бы как девушка, у нее были бы длинные волосы. Да, она бы настоящей красавицей была. Такой, знаете… В легком платье. С заплетенной в волосы резинкой с пластиковой клубникой. Те ублюдки бы не прикопались, не попытались ее переделать таким ужасным методом… И ничего бы с ней не случилось. И вместо Элли полюбила бы она своего парня… Какого-нибудь. Встретила бы. Такая красивая — обязательно бы встретила. Подводила бы губы розовой помадой. Красила бы ресницы. Была бы обычной девушкой… А меня не было, да. Не было бы короткой стрижки и пацанского поведения, желания доказать, что внутри тебя дремлет сознание парня и заметная любовь к девушке. И проблем не было… Да только она была бы одна и при мысли об этом мне становится так грустно… Что могло случиться так, что меня не было рядом, когда она плакала, найдя по дороге из института своего раздавленного кота на дороге. Это ведь я тогда заставил ее взять себя в руки, сходить за лопатой, поднять мертвое дело в крови и похоронить спокойно. А потом да… Потом она сорвалась. Некому было бы сказать «А ну пошли все лесом!», когда к ней в десятом классе эти аболтусы прикопались в коридоре. А еще… Я ведь как-то ночью поперся куда-то, а тут какие-то придурки бухие. И ко мне, а потом свернули, мол «Да ну к черту, это парень»… Но она же хорошая девочка. Не пошла бы ночью гулять. Или пошла… Я вообще был ей нужен?.. Было бы легче без меня? Без меня она была бы живая…
— Максим… Это прозвучит странно, но раз ты в ее теле — может, попробуешь сам стать Викой?.. Отрастишь волосы. Оденешь платье. Начнешь красить губы.
Пациент посмотрел ей в глаза, затем вдруг рассмеялся — отчаянно, страшно, безумно.
— Шутите что ли? Я же парень!..
Ночью в палату снова пришла Таня. Максим еще не спал, поэтому приподнялся, настороженно наблюдая, и не стал отталкивать, когда его обняли.
Таня плакала. Обнимала его и причитала:
— Я тебя с мамой сегодня видела… Там. Через окно в туалете. Ты давай, Максимка. Живи давай. Ты же сильный, она знала, кого оставлять, знала, что ты этот крест вынесешь. Эгоистка она. Она без тебя жить не хотела, а тебя без себя тут оставила, вот ей на зло и живи.
— Хватит. Ты ничего не понимаешь… Вали из моей палаты!..
— Это ты не прав. И меня зря отталкиваешь — думаешь мне не больно? За тебя, за такое отношение?
— Да заткнитесь уже, — сонно раздалось с соседней койки.
На листе Максим на память нацарапал две строчки.
— Логин и пароль от дневника Вики. У тебя ведь есть интернет дома?.. Вот, выйди на него.
— Что написать? — послушно убирая листок в карман куртки, спросила Элли.
— Ничего не пиши. Я много думал, но любые слова пафосны. «Хозяин этого дневника умер в ночь с такого-то на такое-то, защищая меня и больше писать здесь не сможет». Или «Вика мертва. Погибла героем». Я ничего не придумал. В любом случае скажут, что это просто пафос… Посмотрят на меня и назовут просто ложью. Ничего не надо — просто удали дневник. И все. Когда я еще верил, что уйду я — попросил ее после этого удалить мой дневник. Просто. Без постов. Это как виртуальная смерть. Я понял, что дневник — это перенос своей души туда, в виртуальное пространство, со всеми воспоминаниями и прочим. Всеми страхами. Когда дневник удален — читатели тебя потеряли. Для них ты будто бы и в самом деле умер… Они ведь не знают, что с тобой. Где ты. Здоров ли вообще… Будто стерли душу.
— Это глупо. Открытые дневники ведут только чтобы народ заманивать, а не душу там раскрывать.
— А Вика так вела… Нараспашку.
— Уверен, что не хочешь сохранить? Память о ней?
— Уверен. Это один из способов показать, что ее больше нет… У меня их и так мало. Когда я выйду отсюда — использую второй. Напишу о ней на своем дневнике. Напишу ее как отдельную, как живую… Напишу ее как девушку, которую любил так, как возможно любить только себя. Там любое слово — правда. Потому что они не знали Вику. Потому что там тоже… душа… И смерть души там реальная смерть. Элли, — Максим вдруг по-детски и совсем не по-мужски зацепил ее рукав. — Только дл меня… Документами сохрани эти записи. Как память о ней… И принеси. Сюда. Если не трудно, Элли…
Она кивнула, одобряюще потрепала его по волосам:
— Про это я и спрашивала: для тебя ее сохранять или нет.
Листья опадают. Осень — твое любимое время года. Иногда я смотрю в окно… Или когда нам с Элли разрешают выйти в парк при больнице, я вижу золотые липы, красные клены и думаю: «Боже, как красиво. Ну почему… Почему она этого уже не видит?».
Мне кажется, что я ущербный. Все равно, что половину тела отрезали и теперь как-то надо жить — с одной рукой, с одной ногой, одним глазом. И по привычке пытаешься хватать мяч двумя руками, а он — на пол. По привычке оборачиваешься, пытаясь увидеть тебя — а нет. Пустота. И внутри все леденеет, и будто заново теряешь. Но каждый раз все меньше боли, когда понимаешь «Ах да, она же…». Я не ты. Я не смог молчать, я тут прежде всего чтобы получить бумагу, что я псих, и чтобы они все поняли, что я… что ты ничего не выдумываешь, что ты погибла. Погибла именно так. Хочу, чтобы мне стыдно было смотреть им в глаза, потому что из-за меня погибла их дочь, друг…
Вика, у тебя ведь даже надгробия нет, чтобы я мог туда на годовщину цветы приносить, своих детей туда привести и сказать: «Вот если бы не этот человек»… Ведь умерла ты только для меня. Я ведь вижу, что никто из них до конца не верит… Потому что для человека на первом месте тело — накормить его и в тепло. Для некоторых понятия души не существует вовсе и они не могут понять чего-то настолько аморфного, безтелого, не имеющего физической основы.
Я иногда думаю — если души две, то что мешает нам в следующей жизни родиться не слитно. Встретиться где-нибудь на остановке. Помнишь? «непредсказуемы пересечение и разветвления наших дорог»…
У тебя будет могила. Тут, Вика. Внутри меня. Она будет занимать половину моей души. Только цветы приносить на нее я не смогу.
Вика… Вика…
— И что тогда дальше? — склонив голову на бок, приподнимая его челку, тем самым отвлекая от созерцания черной скользкой тьмы внутри себя, спросила Таня.
— Что? — не сразу понял он.
— Дальше что будешь делать?
— Жить, — пожал плечами Максим. — Просто жить буду…
— Тебя не выпустят отсюда, пока не признаешь, что ты все это придумал. Что ты придумал себя. Пока не вывернут тебя наизнанку, слепив заново.
— Я не признаю. Это все произошло… Я ведь знаю, что случилось.
— Но с точки зрения общества ты псих. Таких лечат возвращая в норму, а не перестраивая мир под их убеждения. Так что ты тут надолго. Спрошу снова, что будешь делать?
— Жить, — снова ответил Максим. — Она меня спасла. Значит, я должен жить, как бы ни было сложно, иначе ее жертва напрасна.
