Эта мысль заставляет Руслана усмехнуться, и на секунду он и сам верит, что душа его отсохла. Приходит то самое эмоциональное отупление, которого он не понимал в себе раньше, когда на его глазах люди, которых он называл друзьями, да и сам он, творили ужасные вещи. Будто все это готовило его к этому дню. И все же, тот зверь, что раньше был внутри Руслана бешеным, а теперь посажен на поводок, воет. Он кричит, что никогда бы не сделал такого. То, что было — мелкое хулиганство. Он не опустился бы до убийства.
Машина останавливается на окраине кладбища, там, где оно переходит в лес, и Лена, до этого спокойная, снова начинает нервничать, цепляется было за ручку двери, будто придется убегать, но отпускает. То ли смирилась с тем, что может случиться, для себя решив, что заслужила, то ли верит в Руслана, что бы тот ни творил раньше, что бы они ни сделали сегодня.
— За что? Я хочу сказать, за что ты его?
Руслан снова не такой крутой и спокойный, дрожь его пробивается в голос и, чтобы это было незаметно, он шепчет. Лена понимает с первого вопроса, о чем речь, опускает грязные руки на колени. И Руслан ждет, потому что после случившегося он имеет право знать. Ждет и в то же время боится, даже больше, чем когда пришлось перетаскивать тело в багажник, даже когда ехал сюда, ожидая, что их поймают с трупом. И сам не знает, чего именно боится. Того, что Лена ответит: «Просто оказалась с ним в одном переулке и решила опробовать нож»? Или того, что на Лену и на саму напали, и не повернись дело так вот, по-звериному, кто-то мог сейчас в том же лесу на том же месте закапывать уже ее труп.
Но Руслан знает ее слишком хорошо, чтобы предугадать верный вариант. Ему нужно лишь подтверждение этого, но вместо ответа Лена отворачивается:
— Мы могли бы не говорить об этом хотя бы сегодня?
— Ни фига. Не могли бы. Я должен знать, я без этого ни спать, ни жрать, ни срать теперь не смогу, — цедит Руслан, ловя реакцию, но ее снова нет. — Давай я расскажу, как было, а ты будешь просто кивать. Возвращалась ты из каких-нибудь гостей поздним вечером по безлюдному пустырю, и тут этот детина. Подумал, что ты легкая добыча, решил развлечься и…
— Если сам знаешь, зачем спрашивать? — отзывается Лена, не поворачиваясь. Она смотрит на Руслана как бы через отражение — они видят глаза друг друга, но при этом Лена все еще глядит в окно.
Люди — существа странные, и Руслан уже и сам не рад, что спросил. Его жизнь, живое воображение макает его головой в дерьмо — в тот самый темный переулок, с ножом в кармане и выбором, что сделать, если никто не приходит на помощь и убежать невозможно. Будь там сам Руслан, он знал бы, куда ударить. Лена слишком слабая, все, что было ей доступно — это открытое горло и нож в кармане.
— Так он тебя изнасиловать хотел или просто деньги отнять? — разговаривая с отражением, неожиданно ровно спрашивает Руслан.
— Заводи машину, — просит Лена, кутаясь в толстовку. Ее знобит, а может, прорывается наконец нервное напряжение. — Я никогда не стала бы убивать из-за денег.
— Конечно, — кивает Руслан. Бывает, осознаешь себя в определенный момент реальности между двумя пропастями — прошлым, которое уже не исправить, и будущем, о котором еще ничего не известно. Это ощущение колет Руслана, забирается под кожу. Он отрекается от себя, своего разума и тела, забывшись, чтобы закончить эту ночь.
+++
Выходные стираются из его жизни, не без помощи алкоголя, конечно. Кажется, он пьет в разных компаниях, просыпается по утрам в разных местах и продолжает пить. Видимо, в вечер воскресенья привычка притащила его тело домой, потому что в понедельник и с больной головой он просыпается уже под будильник. И мать, сама временами уходящая в запой, говорит, что убрала водку из холодильника, а ему пора принять душ и валить на работу. Ей самой к обеду, и она поднялась раньше только убедиться, что сын не запьет снова. Минут десять Руслан прижимает к глазам холодное полотенце, наслаждаясь чувством забытья, когда не понятно: закопанный труп — это белая горячка или было на самом деле? Он смеется, мысленно убедив себя в том, что такого быть не могло, он насмотрелся дурацких фильмов. Хватит, в самом деле, их смотреть, тошно уже.
И до работы добирается так же на автопилоте. Разит от него, должно быть, так, что бригадир требует написать этот день без содержания, не дышать на охрану и валить домой проспаться сегодня. И Руслан послушно, потому что от этих криков и грохота кузнечного цеха слишком болит голова, пишет заявление под диктовку. Мир постепенно из ватного, иллюзорного становится более ясным. Он не был пьян, и помнит, как отвез Лену к подруге и бросил там на все выходные. Лену, которая никогда в жизни ни пила, оставил с осознанием того, что та, пусть из самозащиты, но убила.
— Ты, екарный, забыл, как твоя подпись ставится? Совсем спился? Чтоб первый и последний, понял?..
И Руслан, глядя не на листок, а перед собой широко открытыми глазами, ставит какую-то закорючку, совсем не свою роспись, и тут же сбегает, не прощаясь.
Такие, как Лена, не пьют, они не могут забыться, да и не позволят себе. А он подсобил ей с трупом и решил, что хватит с него приключений, совсем забыв, что Лена от навалившегося на нее вполне может и себя убить. Ну уж нет, они вместе теперь будут это тащить, Руслан не позволит ей так глупо сбежать.
+++
Того времени, пока он стоит перед закрытой дверью, хватает выпавшему из привычной жизни Руслану сообразить, что сейчас утро понедельника. Мама Лены — на работе, а сама она в институте. Но нужно быть психом, чтобы через пару дней после всего случившегося пойти в институт.
Подъезд у Лены не то чтобы престижный, но все же чистый, даже цветы на окнах, и никто не тушит окурки в их горшках. Руслану казалось, что он давно привык — у подруги приличная семья, порядок в квартире, строгая мама, и сама Лена — подчас до тошноты правильная. Но сейчас все это кажется наигранным, и если за обликом слабой и порядочной девушки скрывается преступник, то не жрут ли эти цветы в кадках людей вечерами? Не переползают ли от квартиры к квартире в поисках того, кто захотел бы выйти в подъезд покурить.
И, до того, как Руслан успевает додумать, дверь осторожно приоткрывается. Тихо, без какого-либо щелчка замка или цепочки. И то приоткрывается так, будто это раковина мидии, готовая сразу захлопнуться, чтобы уберечь то мягкое и уязвимое, что есть внутри. Вот она, ложь этого дома — подъезд приличный, а двери железные, с тремя замками и цепочкой.
Руслан замирает и ждет, когда эта мидия решит, что достаточно безопасно, чтобы впустить его на свою территорию.
И снова дверь отворяется чуть больше, на этот раз достаточно, чтобы можно было увидеть стоящую на пороге Лену в полосатой пижаме, непривычно растрёпанную. И что-то есть в ее лице, от чего Руслан запоздало понимает: Лена думала, что пришли за ней, с неоспоримыми уликами и правом на арест, что они все знают. Бедная Лена даже после случившегося верит в справедливость и закон, даже если они работают против нее.
— Я войду? — Руслан скорее не спрашивает, а напоминает о своем присутствии, сразу после этого делает шаг вперед, но Лена все еще стоит на пороге, не пропуская его. — В подъезде разговаривать хочешь?
— Зачем ты пришел? — негромко выдыхает Лена, глядя будто мимо него. Они похожи на расставшуюся пару, в которой Лена тяжело переживала разрыв, а Руслан пришел просить о втором шансе, и, поддерживая эту роль, он отвечает:
— Чтобы убедиться, что с тобой все в порядке. Пока, если честно, не заметно.
Как если бы эта фраза являлась паролем, Лена отходит в сторону, впуская его. И, когда Руслан переступает порог, железная створка раковины-мидии закрывается, оставив его наедине с убийцей.
Лена с матерью живут как соседи. У них обоих по комнате, встречаются они чаще на нейтральной территории кухни. Руслан не узнает спальню девушки: закрыты плотные занавески, на полу у не прибранной кровати, на чистом линолеуме, три пустые чашки, на столике у компьютера — градусник и таблетки.
— Ты болеешь? — вслух гадает Руслан.
— Мама так думает. Я не знаю, как еще объяснить свое поведение.
В блистере не хватает трех таблеток.
— И таблетки жрешь, чтобы она не догадалась? Это, между прочим, вредно.
Руслан сам одергивает себя — они будто поменялись ролями. Раньше Лена учила его правильному поведению, теперь он начал нотации ей читать.
— Прости, но довольно неприятно видеть тебя. Ты… напоминаешь, — Лена садится на край кровати, заворачивается в одеяло, черт ее знает зачем. Но когда Руслан собирается сесть рядом — ловит его вдруг четким, быстрым взглядом и будто фиксирует в этом положении, на грани ошибки, и Руслан садится в кресло у компьютерного стола.
— Потому и пришел, что не хотел, чтобы ты бегала от меня вечно, — врет Руслан. Ему кажется, что глупо говорить сейчас с облегчением, что он боялся ее самоубийства. Потому что после сказанного вслух, даже если Лена об этом и не думала — она задумается.
Пару лет назад Руслан матерился через слово, выражался короче и шутить умел только ниже пояса. Еще одно чудо, которое сотворило с ним знакомство с Леной, — умение поддерживать почти светскую беседу. Кажется, даже в пьяном угаре выходных он пытался рассказывать собутыльникам Достоевского. К своему ужасу Руслан вспоминает, что это было «Преступление и наказание», которое он не читал, а знал по школьным занятиям. Теперь Руслану остается надеяться только на то, что он не сболтнул тогда ничего лишнего.
Если бы Руслан попытался коротко объяснить силу влияния Лены на него, он бы привел пример: «Ты встречаешь человека, который за год скопил миллион. Ты тоже хочешь миллион. И вот ты общаешься с ним и хочешь уже не только миллион, но и быть интересным ему». Руслан хотел выбраться из своей среды настолько, что поверил: он попал туда случайно, потому что не было другой компании во дворе, а гулять лучше стаей, потому что одиночек бьют. И если стал равным Лене, достойным ее дружбы — значит, он уже на пути к лучшей и более осмысленной жизни и больше не катится в пропасть, громыхая спрятанными грехами, которые нельзя никому показывать. Только себе, ночами: «Смотри. Видишь, откуда ты выбрался».
Но что делать тогда с закопанным трупом? Туда же, к грехам, и не вспоминать?
— Зачем я тебе теперь? — спрашивает Лена. Все еще недоверчивая, все еще настороженная. — Разве не проще… не общаться? Мы будем напоминать друг другу о случившемся и…
— Слышь че, — срывается Руслан, морща нос, будто рычащий пес. — Ты меня для того позвала, чтобы больше не общаться потом? Типа Руслан — отброс, его можно в мусорку, где ему самое место, и не вспоминать. Нет уж. Я буду тебе напоминать, я буду рядом, а то ты не дай Бог забудешь. Ты дальше это понесешь, ты от этого никуда не денешься. А уж тут я могу помочь. Как думаешь, сколько твоих друзей отозвалось бы на просьбу приехать ночью в гаражи с лопатами? Щенков закапывать, что ли? Так вот это как раз потому, что я знаю, что это такое. Выгонишь меня — совсем одна останешься.
Вывалил все, и сам себе удивляется, что получилось так слаженно и почти не опускаясь до прежнего уровня.
Лена смотрит на него, будто Руслан — это телевизор, у которого чуть запаздывает звук, потом переводит взгляд на свои руки, потом на чашки у кровати.
— Было бы нечестно отказаться от тебя после того, как заставила все это пройти, — как бы сама себе поясняет Лена, и Руслан только кивает, боясь спугнуть. И, уже смирившись и приняв новое положение мира, Лена добавляет:
— От тебя пахнет неприятно.
Для нее наверняка запах перегара значит что-то жуткое, детское. Запах агрессивного отца, запах боли. Столько всего от обиды хочется сказать, поддеть, в конце концов просто в грязь втоптать, добавив, что хорошая девочка написала бы явку с повинной, а не бежала от ответственности, но Руслан и сам не позволил бы ей сдаться.
Для него эта чистота Лены, на которую он когда-то так откровенно повелся, ценнее чужой жизни. Не допустить насилия над собой, замарать руки, но оставить себя неприкосновенной — в голове Руслана пока не укладывается это, но все же, глядя на Лену, говоря с ней, он начинает принимать некую правильность в том решении. Иррациональную правильность, когда чистота совести менее важна, чем чистота собственной личности.
И все же, человек, на которого Руслан ровнялся, совершил нечто недопустимое, будто опустился до его уровня и ниже. Руслан чувствует даже некоторое удовлетворение, потому что теперь они на равных. Два года назад, при знакомстве и понимании того, откуда вышла Лена и скольких сил стоило ей сохранить себя доброй, Руслан все рассматривал ее с разных сторон, пытался найти в ней хоть какую-то червоточину, надежно спрятанную. И теперь был даже рад, что это случилось только сейчас, потому что найди он это в Лене тогда, не изменился бы под ее влиянием в лучшую сторону.
— Мне казалось, что ты будешь более… эмоционально это переживать, — уже мягче продолжает Руслан. Лена, принявшая решение, не будет прятаться или просить не говорить на эту тему, и она отвечает честно, но глядя на кружки:
— Наверное. Я тоже думала, что… Все так странно. Все, что во мне тогда оставалось, — это страх. Я испугалась его, когда он шел за мной. Испугалась, когда догнал. И когда он был уже мертв — тоже боялась. Ждать там с ним наедине было невыносимо, мне казалось, что он в любой момент встанет и скажет, что это была смешная шутка, но теперь… И даже сейчас боюсь. Какой уж тут институт, если я даже в автобус сесть не смогу. А еще это чувство, что все понимают… Что мама догадалась, но продолжает играть, будто я больна. Что Марина догадалась, что на меня не только напали, но и случилось что-то хуже…
— Она видела кровь?
— Нет.
— Ты ведь выбросила футболку? Или сожгла?
— Оставила, — Лена кивает куда-то в сторону балкона. — Потому что иногда мне начинает казаться, что ничего не было. Что я сама себе все придумала, я начинаю сама себя убеждать, что не сделала ничего плохого. Тогда я достаю ее, и меня снова пробирает… Я и так от этого убежала. Дальше нельзя, иначе для меня это станет нормой.
— Это улика, — вздыхает Руслан. — Я не говорю, что тебя прямо кто-то видел, или кто-то пойдет гулять в темный лес и решит, что мы зарыли там клад, но если что — футболка будет против тебя.
Лена молчит с таким видом, будто пытается решить в голове квадратное уравнение с тремя неизвестными, и Руслан сдается. Он и сам не верит в то, что Лену теперь найдут. Решив, что хватит на сегодня, к тому же лучше оставить ее одну еще ненадолго, раз кончать с собой она не собирается, Руслан поднимается. И тогда, боясь не успеть, Лена выпаливает:
— Ты спал потом?
— Я пил потом, — честно отвечает Руслан. — Не знаю сколько, но я забывал и о том, как меня зовут, не то что… о случившемся. А ты не начинай. Никогда не пробовала и теперь сопьешься.
— Значит, тебе ничего и не снилось? — скорее для себя подтверждает, чем спрашивает Лена.
+++
Вечером оказывается, что телевизор — тошнотворный атавизм. Там либо все слишком наигранное, либо так муторно от происходящего, что вместо приятного опустошения только желание выключить.
Машина останавливается на окраине кладбища, там, где оно переходит в лес, и Лена, до этого спокойная, снова начинает нервничать, цепляется было за ручку двери, будто придется убегать, но отпускает. То ли смирилась с тем, что может случиться, для себя решив, что заслужила, то ли верит в Руслана, что бы тот ни творил раньше, что бы они ни сделали сегодня.
— За что? Я хочу сказать, за что ты его?
Руслан снова не такой крутой и спокойный, дрожь его пробивается в голос и, чтобы это было незаметно, он шепчет. Лена понимает с первого вопроса, о чем речь, опускает грязные руки на колени. И Руслан ждет, потому что после случившегося он имеет право знать. Ждет и в то же время боится, даже больше, чем когда пришлось перетаскивать тело в багажник, даже когда ехал сюда, ожидая, что их поймают с трупом. И сам не знает, чего именно боится. Того, что Лена ответит: «Просто оказалась с ним в одном переулке и решила опробовать нож»? Или того, что на Лену и на саму напали, и не повернись дело так вот, по-звериному, кто-то мог сейчас в том же лесу на том же месте закапывать уже ее труп.
Но Руслан знает ее слишком хорошо, чтобы предугадать верный вариант. Ему нужно лишь подтверждение этого, но вместо ответа Лена отворачивается:
— Мы могли бы не говорить об этом хотя бы сегодня?
— Ни фига. Не могли бы. Я должен знать, я без этого ни спать, ни жрать, ни срать теперь не смогу, — цедит Руслан, ловя реакцию, но ее снова нет. — Давай я расскажу, как было, а ты будешь просто кивать. Возвращалась ты из каких-нибудь гостей поздним вечером по безлюдному пустырю, и тут этот детина. Подумал, что ты легкая добыча, решил развлечься и…
— Если сам знаешь, зачем спрашивать? — отзывается Лена, не поворачиваясь. Она смотрит на Руслана как бы через отражение — они видят глаза друг друга, но при этом Лена все еще глядит в окно.
Люди — существа странные, и Руслан уже и сам не рад, что спросил. Его жизнь, живое воображение макает его головой в дерьмо — в тот самый темный переулок, с ножом в кармане и выбором, что сделать, если никто не приходит на помощь и убежать невозможно. Будь там сам Руслан, он знал бы, куда ударить. Лена слишком слабая, все, что было ей доступно — это открытое горло и нож в кармане.
— Так он тебя изнасиловать хотел или просто деньги отнять? — разговаривая с отражением, неожиданно ровно спрашивает Руслан.
— Заводи машину, — просит Лена, кутаясь в толстовку. Ее знобит, а может, прорывается наконец нервное напряжение. — Я никогда не стала бы убивать из-за денег.
— Конечно, — кивает Руслан. Бывает, осознаешь себя в определенный момент реальности между двумя пропастями — прошлым, которое уже не исправить, и будущем, о котором еще ничего не известно. Это ощущение колет Руслана, забирается под кожу. Он отрекается от себя, своего разума и тела, забывшись, чтобы закончить эту ночь.
+++
Выходные стираются из его жизни, не без помощи алкоголя, конечно. Кажется, он пьет в разных компаниях, просыпается по утрам в разных местах и продолжает пить. Видимо, в вечер воскресенья привычка притащила его тело домой, потому что в понедельник и с больной головой он просыпается уже под будильник. И мать, сама временами уходящая в запой, говорит, что убрала водку из холодильника, а ему пора принять душ и валить на работу. Ей самой к обеду, и она поднялась раньше только убедиться, что сын не запьет снова. Минут десять Руслан прижимает к глазам холодное полотенце, наслаждаясь чувством забытья, когда не понятно: закопанный труп — это белая горячка или было на самом деле? Он смеется, мысленно убедив себя в том, что такого быть не могло, он насмотрелся дурацких фильмов. Хватит, в самом деле, их смотреть, тошно уже.
И до работы добирается так же на автопилоте. Разит от него, должно быть, так, что бригадир требует написать этот день без содержания, не дышать на охрану и валить домой проспаться сегодня. И Руслан послушно, потому что от этих криков и грохота кузнечного цеха слишком болит голова, пишет заявление под диктовку. Мир постепенно из ватного, иллюзорного становится более ясным. Он не был пьян, и помнит, как отвез Лену к подруге и бросил там на все выходные. Лену, которая никогда в жизни ни пила, оставил с осознанием того, что та, пусть из самозащиты, но убила.
— Ты, екарный, забыл, как твоя подпись ставится? Совсем спился? Чтоб первый и последний, понял?..
И Руслан, глядя не на листок, а перед собой широко открытыми глазами, ставит какую-то закорючку, совсем не свою роспись, и тут же сбегает, не прощаясь.
Такие, как Лена, не пьют, они не могут забыться, да и не позволят себе. А он подсобил ей с трупом и решил, что хватит с него приключений, совсем забыв, что Лена от навалившегося на нее вполне может и себя убить. Ну уж нет, они вместе теперь будут это тащить, Руслан не позволит ей так глупо сбежать.
+++
Того времени, пока он стоит перед закрытой дверью, хватает выпавшему из привычной жизни Руслану сообразить, что сейчас утро понедельника. Мама Лены — на работе, а сама она в институте. Но нужно быть психом, чтобы через пару дней после всего случившегося пойти в институт.
Подъезд у Лены не то чтобы престижный, но все же чистый, даже цветы на окнах, и никто не тушит окурки в их горшках. Руслану казалось, что он давно привык — у подруги приличная семья, порядок в квартире, строгая мама, и сама Лена — подчас до тошноты правильная. Но сейчас все это кажется наигранным, и если за обликом слабой и порядочной девушки скрывается преступник, то не жрут ли эти цветы в кадках людей вечерами? Не переползают ли от квартиры к квартире в поисках того, кто захотел бы выйти в подъезд покурить.
И, до того, как Руслан успевает додумать, дверь осторожно приоткрывается. Тихо, без какого-либо щелчка замка или цепочки. И то приоткрывается так, будто это раковина мидии, готовая сразу захлопнуться, чтобы уберечь то мягкое и уязвимое, что есть внутри. Вот она, ложь этого дома — подъезд приличный, а двери железные, с тремя замками и цепочкой.
Руслан замирает и ждет, когда эта мидия решит, что достаточно безопасно, чтобы впустить его на свою территорию.
И снова дверь отворяется чуть больше, на этот раз достаточно, чтобы можно было увидеть стоящую на пороге Лену в полосатой пижаме, непривычно растрёпанную. И что-то есть в ее лице, от чего Руслан запоздало понимает: Лена думала, что пришли за ней, с неоспоримыми уликами и правом на арест, что они все знают. Бедная Лена даже после случившегося верит в справедливость и закон, даже если они работают против нее.
— Я войду? — Руслан скорее не спрашивает, а напоминает о своем присутствии, сразу после этого делает шаг вперед, но Лена все еще стоит на пороге, не пропуская его. — В подъезде разговаривать хочешь?
— Зачем ты пришел? — негромко выдыхает Лена, глядя будто мимо него. Они похожи на расставшуюся пару, в которой Лена тяжело переживала разрыв, а Руслан пришел просить о втором шансе, и, поддерживая эту роль, он отвечает:
— Чтобы убедиться, что с тобой все в порядке. Пока, если честно, не заметно.
Как если бы эта фраза являлась паролем, Лена отходит в сторону, впуская его. И, когда Руслан переступает порог, железная створка раковины-мидии закрывается, оставив его наедине с убийцей.
Лена с матерью живут как соседи. У них обоих по комнате, встречаются они чаще на нейтральной территории кухни. Руслан не узнает спальню девушки: закрыты плотные занавески, на полу у не прибранной кровати, на чистом линолеуме, три пустые чашки, на столике у компьютера — градусник и таблетки.
— Ты болеешь? — вслух гадает Руслан.
— Мама так думает. Я не знаю, как еще объяснить свое поведение.
В блистере не хватает трех таблеток.
— И таблетки жрешь, чтобы она не догадалась? Это, между прочим, вредно.
Руслан сам одергивает себя — они будто поменялись ролями. Раньше Лена учила его правильному поведению, теперь он начал нотации ей читать.
— Прости, но довольно неприятно видеть тебя. Ты… напоминаешь, — Лена садится на край кровати, заворачивается в одеяло, черт ее знает зачем. Но когда Руслан собирается сесть рядом — ловит его вдруг четким, быстрым взглядом и будто фиксирует в этом положении, на грани ошибки, и Руслан садится в кресло у компьютерного стола.
— Потому и пришел, что не хотел, чтобы ты бегала от меня вечно, — врет Руслан. Ему кажется, что глупо говорить сейчас с облегчением, что он боялся ее самоубийства. Потому что после сказанного вслух, даже если Лена об этом и не думала — она задумается.
Пару лет назад Руслан матерился через слово, выражался короче и шутить умел только ниже пояса. Еще одно чудо, которое сотворило с ним знакомство с Леной, — умение поддерживать почти светскую беседу. Кажется, даже в пьяном угаре выходных он пытался рассказывать собутыльникам Достоевского. К своему ужасу Руслан вспоминает, что это было «Преступление и наказание», которое он не читал, а знал по школьным занятиям. Теперь Руслану остается надеяться только на то, что он не сболтнул тогда ничего лишнего.
Если бы Руслан попытался коротко объяснить силу влияния Лены на него, он бы привел пример: «Ты встречаешь человека, который за год скопил миллион. Ты тоже хочешь миллион. И вот ты общаешься с ним и хочешь уже не только миллион, но и быть интересным ему». Руслан хотел выбраться из своей среды настолько, что поверил: он попал туда случайно, потому что не было другой компании во дворе, а гулять лучше стаей, потому что одиночек бьют. И если стал равным Лене, достойным ее дружбы — значит, он уже на пути к лучшей и более осмысленной жизни и больше не катится в пропасть, громыхая спрятанными грехами, которые нельзя никому показывать. Только себе, ночами: «Смотри. Видишь, откуда ты выбрался».
Но что делать тогда с закопанным трупом? Туда же, к грехам, и не вспоминать?
— Зачем я тебе теперь? — спрашивает Лена. Все еще недоверчивая, все еще настороженная. — Разве не проще… не общаться? Мы будем напоминать друг другу о случившемся и…
— Слышь че, — срывается Руслан, морща нос, будто рычащий пес. — Ты меня для того позвала, чтобы больше не общаться потом? Типа Руслан — отброс, его можно в мусорку, где ему самое место, и не вспоминать. Нет уж. Я буду тебе напоминать, я буду рядом, а то ты не дай Бог забудешь. Ты дальше это понесешь, ты от этого никуда не денешься. А уж тут я могу помочь. Как думаешь, сколько твоих друзей отозвалось бы на просьбу приехать ночью в гаражи с лопатами? Щенков закапывать, что ли? Так вот это как раз потому, что я знаю, что это такое. Выгонишь меня — совсем одна останешься.
Вывалил все, и сам себе удивляется, что получилось так слаженно и почти не опускаясь до прежнего уровня.
Лена смотрит на него, будто Руслан — это телевизор, у которого чуть запаздывает звук, потом переводит взгляд на свои руки, потом на чашки у кровати.
— Было бы нечестно отказаться от тебя после того, как заставила все это пройти, — как бы сама себе поясняет Лена, и Руслан только кивает, боясь спугнуть. И, уже смирившись и приняв новое положение мира, Лена добавляет:
— От тебя пахнет неприятно.
Для нее наверняка запах перегара значит что-то жуткое, детское. Запах агрессивного отца, запах боли. Столько всего от обиды хочется сказать, поддеть, в конце концов просто в грязь втоптать, добавив, что хорошая девочка написала бы явку с повинной, а не бежала от ответственности, но Руслан и сам не позволил бы ей сдаться.
Для него эта чистота Лены, на которую он когда-то так откровенно повелся, ценнее чужой жизни. Не допустить насилия над собой, замарать руки, но оставить себя неприкосновенной — в голове Руслана пока не укладывается это, но все же, глядя на Лену, говоря с ней, он начинает принимать некую правильность в том решении. Иррациональную правильность, когда чистота совести менее важна, чем чистота собственной личности.
И все же, человек, на которого Руслан ровнялся, совершил нечто недопустимое, будто опустился до его уровня и ниже. Руслан чувствует даже некоторое удовлетворение, потому что теперь они на равных. Два года назад, при знакомстве и понимании того, откуда вышла Лена и скольких сил стоило ей сохранить себя доброй, Руслан все рассматривал ее с разных сторон, пытался найти в ней хоть какую-то червоточину, надежно спрятанную. И теперь был даже рад, что это случилось только сейчас, потому что найди он это в Лене тогда, не изменился бы под ее влиянием в лучшую сторону.
— Мне казалось, что ты будешь более… эмоционально это переживать, — уже мягче продолжает Руслан. Лена, принявшая решение, не будет прятаться или просить не говорить на эту тему, и она отвечает честно, но глядя на кружки:
— Наверное. Я тоже думала, что… Все так странно. Все, что во мне тогда оставалось, — это страх. Я испугалась его, когда он шел за мной. Испугалась, когда догнал. И когда он был уже мертв — тоже боялась. Ждать там с ним наедине было невыносимо, мне казалось, что он в любой момент встанет и скажет, что это была смешная шутка, но теперь… И даже сейчас боюсь. Какой уж тут институт, если я даже в автобус сесть не смогу. А еще это чувство, что все понимают… Что мама догадалась, но продолжает играть, будто я больна. Что Марина догадалась, что на меня не только напали, но и случилось что-то хуже…
— Она видела кровь?
— Нет.
— Ты ведь выбросила футболку? Или сожгла?
— Оставила, — Лена кивает куда-то в сторону балкона. — Потому что иногда мне начинает казаться, что ничего не было. Что я сама себе все придумала, я начинаю сама себя убеждать, что не сделала ничего плохого. Тогда я достаю ее, и меня снова пробирает… Я и так от этого убежала. Дальше нельзя, иначе для меня это станет нормой.
— Это улика, — вздыхает Руслан. — Я не говорю, что тебя прямо кто-то видел, или кто-то пойдет гулять в темный лес и решит, что мы зарыли там клад, но если что — футболка будет против тебя.
Лена молчит с таким видом, будто пытается решить в голове квадратное уравнение с тремя неизвестными, и Руслан сдается. Он и сам не верит в то, что Лену теперь найдут. Решив, что хватит на сегодня, к тому же лучше оставить ее одну еще ненадолго, раз кончать с собой она не собирается, Руслан поднимается. И тогда, боясь не успеть, Лена выпаливает:
— Ты спал потом?
— Я пил потом, — честно отвечает Руслан. — Не знаю сколько, но я забывал и о том, как меня зовут, не то что… о случившемся. А ты не начинай. Никогда не пробовала и теперь сопьешься.
— Значит, тебе ничего и не снилось? — скорее для себя подтверждает, чем спрашивает Лена.
+++
Вечером оказывается, что телевизор — тошнотворный атавизм. Там либо все слишком наигранное, либо так муторно от происходящего, что вместо приятного опустошения только желание выключить.
