Он рассмеялся снова:
— Как изнасилование, да? Может, мне подать на нее в суд?
— Ты не герианец.
Ну да, по их закону он не считался. Особенно военное время, или как там это у них было записано.
— Мне жаль, — спокойно повторила Мара. Странно, в тусклом свете светильников казалось, что она даже не врала. И было у нее во взгляде что-то… непривычное. Вроде сочувствия.
Он сглотнул:
— Об этом разговоре… она тоже узнает?
— Не сразу. Рьярра сейчас на Герии. Пройдет не меньше суток, прежде, чем она сможет прочитать в тебе этот разговор.
Ну что ж, Эйн не был идиотом, и понимал, что за этим последует.
Рьярра не должна была узнать о его встрече с Марой. И предотвратить это можно было только одним способом.
Очень хотелось попросить: только не кнутом. Не убивай меня кнутом.
Он много раз представлял, как его убьет кто-нибудь из герианцев — ну, логичная смерть, вполне ожидаемый вариант. И представлялось, что Эйн будет острить до самого конца. Скалиться сукам в морды пока не сдохнет как герой. Чтобы на Земле запомнили и гордились. Чтобы знали, что даже в это поганое время можно жить и умереть достойно.
Но не получалось выдавить из себя даже ухмылку, и никакая острая фразочка напоследок не придумывалась.
Эйн молчал и огромного труда стоило не просить. Не о пощаде, конечно. О последнем милосердии.
О быстрой смерти.
— Ты жертва, — сказала вдруг Мара. — Ты не виноват в том, что Рьярра забрала у тебя.
— Но это меня не спасет, — ответил он. Посмотрел ей в глаза, подумал, что в буквальном смысле смотрит в глаза своей смерти. Даже фыркнул от смеха, от того какая тупая была мысль.
И в голове всплыли слова из старой песенки «У смерти красивые глаза».
Ну да, красивые.
Мара помолчала, погладила полоски на рукояти, и большого труда стоило не вздрогнуть. Да что там, не трястись от ужаса и то было тяжело.
— Ты достойный боец и ты важен для Сопротивления. После смерти Меррика, ты один из немногих, кто удерживает ваше движение от раскола.
— Я не настолько всем нужен.
Но она была права, он был нужен. По крайней мере пока.
К несчастью для Земли и для Льенны Элеры, которой, если верить Маре, Сопротивление тоже было нужно.
— Есть и другой путь. Тебе не обязательно умирать, — Мара сплела и расплела пальцы, склонила голову, спокойно его осматривая. — Я не могу убрать метку, но могу заменить ее своей, полноценной. Я сильнее Рьярры, если ты примешь мой знак, ее связь с тобой исчезнет.
Эйн вспомнил все, что пережил в плену у Стальной суки и ответил:
— Нет.
— Не отказывай мне сразу.
— Ни за что. Нет, будь я проклят, нет. Никогда. Лучше сдохнуть.
Но она могла его заставить, применить свои фокусы, швырнуть на колени, как Рьярра. И снова было бы больно и погано, и какая-то извращенная, абсолютно больная часть внутри Эйна получала бы удовольствие, и еще много месяцев после тянуло бы блевать от одного взгляда на себя в зеркало.
Его затрясло, и Эйн дал себе слово — если Мара скажет что-нибудь еще, пошевелится, сделает хотя бы одно крохотное движение в его сторону, он нападет. И чего бы это ему не стоило сдохнет до того, как она…
Она молчала и не шевелилась, будто почувствовала что-то.
Эйн ждал удара, но его не было. Ничего не было, и в конце концов пришлось заговорить первым:
— Нет.
Мара покачала головой:
— То, что с тобой случилось неправильно. Ты жертва, — зачем-то снова повторила она. И было до абсурда смешно от этих слов. Жертва, надо же. Он — боец Сопротивления, солдат, взрослый мужик — и жертва. А потом Мара добавила. — Но ты не единственная ее жертва. Будут еще, много, намного больше, чем раньше. Если ты позволишь ей себя сломать.
Это так хорошо, так правильно звучало, что Эйна тошнило от этой правильности:
— К блясте тебя и твою мораль.
— Я предлагаю тебе не мораль, — спокойно ответила она. — Я предлагаю настоящую метку, которая не причинит боли. Еще помощь и время, чтобы укрепить Сопротивление, — она склонила голову набок, словно искренне пыталась понять и не могла. — Я предлагаю мало?
— Мне не нужна помощь. Я только хочу выжечь вас всех как заразу.
Но мертвый он был для Земли бесполезен, и мысль об этом разъедала внутренности кислотой. Раньше только эта мысль помогала Эйну вставать по утрам. Отгоняла отравленные мысли о том, чтобы выстрелить из игольника себе в висок и покончить со всем.
А теперь она загоняла его в ловушку.
— Дай мне поцеловать тебя, — спокойно предложила ему Мара. — Один поцелуй, чтобы ты мог принять решение. Если после мысль о моей метке будет тебе невыносима, я убью тебя. Быстро и не больно. Ты ничего не успеешь почувствовать.
Наверно, до войны с герианцами Эйн огрызнулся бы в ответ, а теперь внутри от ее слов разжимался стальной кулак, скрутивший внутренности. И поднималась волна благодарности. Потому что Мара предлагала ему милосердие. Быструю смерть — Эйн теперь знал, какая это на самом деле роскошь.
Один поцелуй был невысокой платой.
— Хорошо, — ответил он и зачем-то повторил. — Хорошо, только сдержи слово. И убери кнут.
— Сдержу, — она отложила кнут, и Эйн почувствовал присутствие ее силы у себя в голове. Едва уловимое давление, которое не причиняло ни боли, ни дискомфорта. Мара понимала, что он мог напасть и не оставляла ему шанса. Как жаль, что она не оказалась дурой.
Эйн облизнул губы, сделал глубокий вдох. Внутри бился какой-то неправильный, будто бы чужой страх.
Нельзя, Рьярра будет в ярости. Эйн должен принадлежать только ей.
Этот страх бесил до красной пелены перед глазами.
— Я не сделаю больно, — пообещала ему Мара и поцеловала.
Ощущение неправильности прошило до кончиков пальцев: нет, он не имеет права, он не должен. А потом лопнуло как струна и остался только теплый, мягкий контакт губ. Ощущение чужого присутствия, от которого Эйн уже успел отвыкнуть. Он так долго был один на один со своими кошмарами, с чувством вины, стыдом. А теперь кто-то был рядом, и впервые за бесконечные два года все, что делала с Эйном Рьярра не имело над ним власти. Он был с другой женщиной.
Руки сами притянули Мару ближе, Эйн наклонил голову, углубляя поцелуй. Не имело значения, что она была герианкой, и то, чего она от него хотела — Эйн целовал ее и на короткий момент все исчезло.
И возбуждение — темное, жгучее, которое разливалось по телу — Эйну нравилось.
Мара запустила пальцы в его волосы, погладила короткий ежик на затылке — щекотно и приятно, и отстранилась.
— Я не Рьярра. Со мной все будет иначе.
Он мотнул головой, чтобы прочистить мысли:
— Что ты со мной сделала?
— Я тебя поцеловала.
— Что дальше?
— Я заберу тебя себе.
Эйн прикрыл глаза, коснулся укуса Рьярры, который все еще пульсировал под одеждой и спросил:
— Если я соглашусь, поможешь мне ее уничтожить?
Больше, чем победить, чем избавить Землю от герианцев, Эйн хотел освободиться от стальной суки, от всего, что было с ней связано: от кошмаров, чувства вины, от стыда и отвращения. От одиночества, которого он не осознавал, но которое его мучило.
— Да, — просто ответила Мара.
— Забирай.
Она встала, аккуратно стянула перчатки, бросила на кровать и отступила на шаг. Почему-то показалось, что она нервничала. Эйн подумал об этом и едва не рассмеялся. С чего бы Маре, правда, было нервничать? Она ничем не рисковала и в любой момент могла передумать.
— Раздевайся, — приказала она. Не попросила, даже не сказала. Эйн отлично разбирался в приказах, Стальная очень их любила. Но от приказов Рьярры мутило, выворачивало наизнанку от страха и отвращения. От того как говорила Мара внутри проскакивали электрические разряды.
Да, он ее хотел. Слишком давно не был с женщиной. И Мара была красивой — несмотря на маску, на герианскую кожу. Можно было не врать себе: если бы он встретил ее в баре, давно, еще до войны, он подошел бы сам. Дал бы ей себя связать и поигрался бы в подчинение с удовольствием.
Может быть, в то время, пока мир еще не сломался бесповоротно, он даже захотел бы большего.
Эйн снял куртку, бросил на пол, стянул футболку через голову — одним рывком, чтобы Мара видела, что он не стеснялся своего тела. Что все еще оставался мужиком, и никакая стальная сука не могла у него этого отнять.
Он раскрыл руки, демонстрируя себя, растянул губы в ухмылке, хотя от того, как Мара смотрела становилось не по себе. И от собственных чувств тоже. От дурацкой смеси возбуждения, неуверенности и идиотской надежды, что можно было вытравить из себя два года кошмаров вот так просто.
— Нравится? — спросил он.
— Ты красивый, — спокойно, будто отмечала какую-то совершенно обыденную вещь, сказала она.
За окном моросит дождь. Реклама мотеля совсем испортилась. Ты, Эйн, красивый.
— Лучше твоих герианцев?
Она снова по-птичьи склонила голову, будто у нее барахлил переводчик, и она никак не могла до конца разобрать слова:
— У меня нет «моих» герианцев.
Мара подошла вплотную, наклонилась прямо к чернеющему в центре его груди укусу, глубоко втянула носом воздух. Смешно, всего несколько минут назад укус пульсировал, напоминая о себе — он вообще постоянно напоминал о себе, и Эйн чувствовал его даже под одеждой — а теперь вдруг это ощущение прошло.
— Можешь не принюхиваться, — Эйн бы отступил на шаг, но сзади была стена. — Обычный дезодорант с морским запахом.
Если, конечно, реклама не врала про «морской». Эйн ни разу не был у моря и подозревал, что на самом деле пахло оно совсем иначе.
Нервозность усиливалась, и в голову лезла всякая дрянь, а Эйн прятался за этими мыслями и за собственным возбуждением.
— Она очень глубоко тебя ранила, — сказала Мара. — Отравила.
Сука.
Слова полосонули по больному, заставили дернуться назад, вжаться в стену. И искреннее, неподдельное понимание в голосе Мары резало вернее ножа. Она знала, что Рьярра делала с Эйном, видела его всего, как на ладони. Вещи, которые он никому ни разу не говорил и которых стыдился.
— Шшш, — сказала она и прижалась к укусу губами. — Я все исправлю.
Эйн сглотнул, запрокинул голову, прижался затылком к стене и закрыл глаза — их вдруг защипало. Строительный пластик холодил голые плечи и затылок:
— Справишься?
— Да. Я сильнее Рьярры. Хочешь быть моим?
— Лучше твоим, чем ее, — ответил он и вздрогнул — Мара положила ладонь ему на грудь, впилась ногтями — пока не сильно, провела вниз, и кончики обожгли огнем.
— Хочешь?
— Нет, не хочу, — честно ответил он. — Не хочу ничьим быть.
Она протянула руку, сплела свои пальцы с его и сжала неожиданно сильно. Наклонилась ниже и поцеловала Эйна под ключицей.
Вторую руку она положила ему между ног.
Эйн вздрогнул и сглотнул вмиг пересохшим горлом. Да, насчет герианок он был прав. Они не стеснялись.
— Хочешь? — снова шепнула Мара и двинула рукой, потом еще раз и еще.
Он выдохнул со свистом, зажмурился. Возбуждение прострелило вдоль позвоночника высоковольтными разрядами. Классно. Оказывается, Эйну очень давно это было нужно.
— Нет, — выдохнул он.
— Знаешь, что я с тобой сделаю?
Она сжала его член сильнее, двинула ладонью с нажимом — тесно, уверенно, обалденно — и сменила ритм, как будто чувствовала, как Эйну нравится больше всего.
— Нет, — мир рассыпался, терялся в удовольствии, в женском тепле, запахе Мары, в движении ее руки и оставалось только одно — это единственное слово, за которое Эйн цеплялся изо всех сил.
— Я заставлю тебя стонать, — пообещала Мара.
— Нет.
— И просить.
Он застонал, выгнулся:
— Нет.
Мара замедлила движения, и Эйн разочарованно выдохнул.
— Посмотри на меня, — приказала она, ее голос обволакивал, укрывал. Темный, глубокий.
Почему-то было почти страшно открыть глаза.
Эйн опустил голову, глубоко вдохнул и посмотрел на нее.
Радужка показалась ему пронзительно синей, будто светящейся в полумраке комнаты, и Эйн стоял так близко, что мог рассмотреть каждую крохотную крапинку. Темный ободок по краям. Зрачки были дулами, темными провалами в которые его затягивало как в воронку.
— Поцелуй меня, — сказала она.
Он подчинился. Впился в ее рот, потому что изголодался. Она ответила, и целовала его долго, заставляя задыхаться.
А потом Мара спросила:
— Хочешь меня?
— Да, — ответил он. Первое «да», которое он ей сказал. Почему-то оно показалось переломным.
Да, он ее хотел, хотел, чтобы она не останавливалась, хотел прижать ее к себе, чувствовать кожей к коже, вжать ее собой в стену, целовать взахлеб. Хотел быть внутри, и чтобы она сжималась на его члене сладко и горячо.
В тот момент он хотел ее так сильно, что больше ничего не имело значения.
Он потянулся к ней сам, но она перехватила его руки, сжала сильно и сказала:
— Держи их так, или я уйду.
Эйн выругался, зажмурился снова, пережидая яркий, почти болезненный всплеск возбуждения. И прижал ладони к стене.
Хорошо, хорошо, если ей так было нужно, он мог ее не трогать, лишь бы она продолжала трогать его.
Она привстала, потянулась к его губам — прижалась грудью к груди, и выдохнула шепотом в губы:
— Габриэль.
Он дернулся от звука своего имени, захлебнулся вдохом, когда Мара снова сжала член, застонал, когда она подняла руки к ремню, медленно, дразняще долго расстегивала пряжку, прежде, чем дернуть штаны вниз вместе с бельем.
Эйн бы кончил как мальчишка от первого же прикосновения ее обнаженной ладони, если бы она не сжала его член у основания.
От разочарования — он был так близко — хотелось орать. И невозможность трогать, получить наконец разрядку сводила с ума.
— Ну давай, давай же.
Собственный голос показался чужим. Хрипел и царапал горло, и раскаленного воздуха в комнате не хватало. Кружилась голова, и нужно было больше-больше-больше.
Мару хотелось всю, от кончиков ногтей до кончиков волос, пить ее поцелуи и ее запах, ее прикосновения.
Она снова прижалась всем телом, потерлась как кошка, и снова сжала запястья.
— Позже.
— К блясте позже. Я… хочу сейчас.
Слова выходили горячечными, совершенно безумными.
— Когда ты будешь моим. Смотри на меня, Габриэль. Не смей отводить глаза.
Она отступила назад, и он потянулся следом, выругался, когда понял, что делает.
Мара потянулась к застежке своего комбинезона, медленна повела вниз.
Эйну и не хотелось отводить взгляд. Он пожирал глазами каждый сантиметр открывшейся кожи, рисунок на плечах и животе, родовой орнамент герианок.
Каждой точки, из которых он состоял хотелось коснуться языком.
— Раздевайся, Габриэль. Полностью.
Его так колотило от возбуждения, что тряслись руки. Он бы, может даже бросился на Мару, и плевать на ее запреты, но что-то держало — не ее сила, не угроза кнута, что-то еще. Какая-то гипнотическая сила в ее взгляде. И безусловная, ниоткуда взявшаяся уверенность — она знала, что делала, чувствовала Эйна даже лучше, чем он сам. И нужно было просто отпустить себя и подождать.
— Развернись лицом к стене. Упрись ладонями.
Он подчинился, хотя от уязвимости позы скручивало одновременно возбуждением и страхом. И слишком легко было вспомнить свист кнута в воздухе.
Мара почувствовала, прижалась всем телом сзади, обвила руками и снова сжала руку на члене. Ощущение чужой обнаженной кожи выбивало из головы все мысли, ничто больше не имело значения.
Эйн выгнулся, пытаясь податься навстречу руке, снова застонал бездумно. Потом еще и еще, громче.
Мара покрывала поцелуями его спину и плечи, гладила ладонью. Серый пластик стены расплывался перед глазами.
— Как изнасилование, да? Может, мне подать на нее в суд?
— Ты не герианец.
Ну да, по их закону он не считался. Особенно военное время, или как там это у них было записано.
— Мне жаль, — спокойно повторила Мара. Странно, в тусклом свете светильников казалось, что она даже не врала. И было у нее во взгляде что-то… непривычное. Вроде сочувствия.
Он сглотнул:
— Об этом разговоре… она тоже узнает?
— Не сразу. Рьярра сейчас на Герии. Пройдет не меньше суток, прежде, чем она сможет прочитать в тебе этот разговор.
Ну что ж, Эйн не был идиотом, и понимал, что за этим последует.
Рьярра не должна была узнать о его встрече с Марой. И предотвратить это можно было только одним способом.
Очень хотелось попросить: только не кнутом. Не убивай меня кнутом.
Он много раз представлял, как его убьет кто-нибудь из герианцев — ну, логичная смерть, вполне ожидаемый вариант. И представлялось, что Эйн будет острить до самого конца. Скалиться сукам в морды пока не сдохнет как герой. Чтобы на Земле запомнили и гордились. Чтобы знали, что даже в это поганое время можно жить и умереть достойно.
Но не получалось выдавить из себя даже ухмылку, и никакая острая фразочка напоследок не придумывалась.
Эйн молчал и огромного труда стоило не просить. Не о пощаде, конечно. О последнем милосердии.
О быстрой смерти.
— Ты жертва, — сказала вдруг Мара. — Ты не виноват в том, что Рьярра забрала у тебя.
— Но это меня не спасет, — ответил он. Посмотрел ей в глаза, подумал, что в буквальном смысле смотрит в глаза своей смерти. Даже фыркнул от смеха, от того какая тупая была мысль.
И в голове всплыли слова из старой песенки «У смерти красивые глаза».
Ну да, красивые.
Мара помолчала, погладила полоски на рукояти, и большого труда стоило не вздрогнуть. Да что там, не трястись от ужаса и то было тяжело.
— Ты достойный боец и ты важен для Сопротивления. После смерти Меррика, ты один из немногих, кто удерживает ваше движение от раскола.
— Я не настолько всем нужен.
Но она была права, он был нужен. По крайней мере пока.
К несчастью для Земли и для Льенны Элеры, которой, если верить Маре, Сопротивление тоже было нужно.
— Есть и другой путь. Тебе не обязательно умирать, — Мара сплела и расплела пальцы, склонила голову, спокойно его осматривая. — Я не могу убрать метку, но могу заменить ее своей, полноценной. Я сильнее Рьярры, если ты примешь мой знак, ее связь с тобой исчезнет.
Эйн вспомнил все, что пережил в плену у Стальной суки и ответил:
— Нет.
— Не отказывай мне сразу.
— Ни за что. Нет, будь я проклят, нет. Никогда. Лучше сдохнуть.
Но она могла его заставить, применить свои фокусы, швырнуть на колени, как Рьярра. И снова было бы больно и погано, и какая-то извращенная, абсолютно больная часть внутри Эйна получала бы удовольствие, и еще много месяцев после тянуло бы блевать от одного взгляда на себя в зеркало.
Его затрясло, и Эйн дал себе слово — если Мара скажет что-нибудь еще, пошевелится, сделает хотя бы одно крохотное движение в его сторону, он нападет. И чего бы это ему не стоило сдохнет до того, как она…
Она молчала и не шевелилась, будто почувствовала что-то.
Эйн ждал удара, но его не было. Ничего не было, и в конце концов пришлось заговорить первым:
— Нет.
Мара покачала головой:
— То, что с тобой случилось неправильно. Ты жертва, — зачем-то снова повторила она. И было до абсурда смешно от этих слов. Жертва, надо же. Он — боец Сопротивления, солдат, взрослый мужик — и жертва. А потом Мара добавила. — Но ты не единственная ее жертва. Будут еще, много, намного больше, чем раньше. Если ты позволишь ей себя сломать.
Это так хорошо, так правильно звучало, что Эйна тошнило от этой правильности:
— К блясте тебя и твою мораль.
— Я предлагаю тебе не мораль, — спокойно ответила она. — Я предлагаю настоящую метку, которая не причинит боли. Еще помощь и время, чтобы укрепить Сопротивление, — она склонила голову набок, словно искренне пыталась понять и не могла. — Я предлагаю мало?
— Мне не нужна помощь. Я только хочу выжечь вас всех как заразу.
Но мертвый он был для Земли бесполезен, и мысль об этом разъедала внутренности кислотой. Раньше только эта мысль помогала Эйну вставать по утрам. Отгоняла отравленные мысли о том, чтобы выстрелить из игольника себе в висок и покончить со всем.
А теперь она загоняла его в ловушку.
— Дай мне поцеловать тебя, — спокойно предложила ему Мара. — Один поцелуй, чтобы ты мог принять решение. Если после мысль о моей метке будет тебе невыносима, я убью тебя. Быстро и не больно. Ты ничего не успеешь почувствовать.
Наверно, до войны с герианцами Эйн огрызнулся бы в ответ, а теперь внутри от ее слов разжимался стальной кулак, скрутивший внутренности. И поднималась волна благодарности. Потому что Мара предлагала ему милосердие. Быструю смерть — Эйн теперь знал, какая это на самом деле роскошь.
Один поцелуй был невысокой платой.
— Хорошо, — ответил он и зачем-то повторил. — Хорошо, только сдержи слово. И убери кнут.
— Сдержу, — она отложила кнут, и Эйн почувствовал присутствие ее силы у себя в голове. Едва уловимое давление, которое не причиняло ни боли, ни дискомфорта. Мара понимала, что он мог напасть и не оставляла ему шанса. Как жаль, что она не оказалась дурой.
Эйн облизнул губы, сделал глубокий вдох. Внутри бился какой-то неправильный, будто бы чужой страх.
Нельзя, Рьярра будет в ярости. Эйн должен принадлежать только ей.
Этот страх бесил до красной пелены перед глазами.
— Я не сделаю больно, — пообещала ему Мара и поцеловала.
Ощущение неправильности прошило до кончиков пальцев: нет, он не имеет права, он не должен. А потом лопнуло как струна и остался только теплый, мягкий контакт губ. Ощущение чужого присутствия, от которого Эйн уже успел отвыкнуть. Он так долго был один на один со своими кошмарами, с чувством вины, стыдом. А теперь кто-то был рядом, и впервые за бесконечные два года все, что делала с Эйном Рьярра не имело над ним власти. Он был с другой женщиной.
Руки сами притянули Мару ближе, Эйн наклонил голову, углубляя поцелуй. Не имело значения, что она была герианкой, и то, чего она от него хотела — Эйн целовал ее и на короткий момент все исчезло.
И возбуждение — темное, жгучее, которое разливалось по телу — Эйну нравилось.
Мара запустила пальцы в его волосы, погладила короткий ежик на затылке — щекотно и приятно, и отстранилась.
— Я не Рьярра. Со мной все будет иначе.
Он мотнул головой, чтобы прочистить мысли:
— Что ты со мной сделала?
— Я тебя поцеловала.
— Что дальше?
— Я заберу тебя себе.
Эйн прикрыл глаза, коснулся укуса Рьярры, который все еще пульсировал под одеждой и спросил:
— Если я соглашусь, поможешь мне ее уничтожить?
Больше, чем победить, чем избавить Землю от герианцев, Эйн хотел освободиться от стальной суки, от всего, что было с ней связано: от кошмаров, чувства вины, от стыда и отвращения. От одиночества, которого он не осознавал, но которое его мучило.
— Да, — просто ответила Мара.
— Забирай.
Она встала, аккуратно стянула перчатки, бросила на кровать и отступила на шаг. Почему-то показалось, что она нервничала. Эйн подумал об этом и едва не рассмеялся. С чего бы Маре, правда, было нервничать? Она ничем не рисковала и в любой момент могла передумать.
— Раздевайся, — приказала она. Не попросила, даже не сказала. Эйн отлично разбирался в приказах, Стальная очень их любила. Но от приказов Рьярры мутило, выворачивало наизнанку от страха и отвращения. От того как говорила Мара внутри проскакивали электрические разряды.
Да, он ее хотел. Слишком давно не был с женщиной. И Мара была красивой — несмотря на маску, на герианскую кожу. Можно было не врать себе: если бы он встретил ее в баре, давно, еще до войны, он подошел бы сам. Дал бы ей себя связать и поигрался бы в подчинение с удовольствием.
Может быть, в то время, пока мир еще не сломался бесповоротно, он даже захотел бы большего.
Эйн снял куртку, бросил на пол, стянул футболку через голову — одним рывком, чтобы Мара видела, что он не стеснялся своего тела. Что все еще оставался мужиком, и никакая стальная сука не могла у него этого отнять.
Он раскрыл руки, демонстрируя себя, растянул губы в ухмылке, хотя от того, как Мара смотрела становилось не по себе. И от собственных чувств тоже. От дурацкой смеси возбуждения, неуверенности и идиотской надежды, что можно было вытравить из себя два года кошмаров вот так просто.
— Нравится? — спросил он.
— Ты красивый, — спокойно, будто отмечала какую-то совершенно обыденную вещь, сказала она.
За окном моросит дождь. Реклама мотеля совсем испортилась. Ты, Эйн, красивый.
— Лучше твоих герианцев?
Она снова по-птичьи склонила голову, будто у нее барахлил переводчик, и она никак не могла до конца разобрать слова:
— У меня нет «моих» герианцев.
Мара подошла вплотную, наклонилась прямо к чернеющему в центре его груди укусу, глубоко втянула носом воздух. Смешно, всего несколько минут назад укус пульсировал, напоминая о себе — он вообще постоянно напоминал о себе, и Эйн чувствовал его даже под одеждой — а теперь вдруг это ощущение прошло.
— Можешь не принюхиваться, — Эйн бы отступил на шаг, но сзади была стена. — Обычный дезодорант с морским запахом.
Если, конечно, реклама не врала про «морской». Эйн ни разу не был у моря и подозревал, что на самом деле пахло оно совсем иначе.
Нервозность усиливалась, и в голову лезла всякая дрянь, а Эйн прятался за этими мыслями и за собственным возбуждением.
— Она очень глубоко тебя ранила, — сказала Мара. — Отравила.
Сука.
Слова полосонули по больному, заставили дернуться назад, вжаться в стену. И искреннее, неподдельное понимание в голосе Мары резало вернее ножа. Она знала, что Рьярра делала с Эйном, видела его всего, как на ладони. Вещи, которые он никому ни разу не говорил и которых стыдился.
— Шшш, — сказала она и прижалась к укусу губами. — Я все исправлю.
Эйн сглотнул, запрокинул голову, прижался затылком к стене и закрыл глаза — их вдруг защипало. Строительный пластик холодил голые плечи и затылок:
— Справишься?
— Да. Я сильнее Рьярры. Хочешь быть моим?
— Лучше твоим, чем ее, — ответил он и вздрогнул — Мара положила ладонь ему на грудь, впилась ногтями — пока не сильно, провела вниз, и кончики обожгли огнем.
— Хочешь?
— Нет, не хочу, — честно ответил он. — Не хочу ничьим быть.
Она протянула руку, сплела свои пальцы с его и сжала неожиданно сильно. Наклонилась ниже и поцеловала Эйна под ключицей.
Вторую руку она положила ему между ног.
Эйн вздрогнул и сглотнул вмиг пересохшим горлом. Да, насчет герианок он был прав. Они не стеснялись.
— Хочешь? — снова шепнула Мара и двинула рукой, потом еще раз и еще.
Он выдохнул со свистом, зажмурился. Возбуждение прострелило вдоль позвоночника высоковольтными разрядами. Классно. Оказывается, Эйну очень давно это было нужно.
— Нет, — выдохнул он.
— Знаешь, что я с тобой сделаю?
Она сжала его член сильнее, двинула ладонью с нажимом — тесно, уверенно, обалденно — и сменила ритм, как будто чувствовала, как Эйну нравится больше всего.
— Нет, — мир рассыпался, терялся в удовольствии, в женском тепле, запахе Мары, в движении ее руки и оставалось только одно — это единственное слово, за которое Эйн цеплялся изо всех сил.
— Я заставлю тебя стонать, — пообещала Мара.
— Нет.
— И просить.
Он застонал, выгнулся:
— Нет.
Мара замедлила движения, и Эйн разочарованно выдохнул.
— Посмотри на меня, — приказала она, ее голос обволакивал, укрывал. Темный, глубокий.
Почему-то было почти страшно открыть глаза.
Эйн опустил голову, глубоко вдохнул и посмотрел на нее.
Радужка показалась ему пронзительно синей, будто светящейся в полумраке комнаты, и Эйн стоял так близко, что мог рассмотреть каждую крохотную крапинку. Темный ободок по краям. Зрачки были дулами, темными провалами в которые его затягивало как в воронку.
— Поцелуй меня, — сказала она.
Он подчинился. Впился в ее рот, потому что изголодался. Она ответила, и целовала его долго, заставляя задыхаться.
А потом Мара спросила:
— Хочешь меня?
— Да, — ответил он. Первое «да», которое он ей сказал. Почему-то оно показалось переломным.
Да, он ее хотел, хотел, чтобы она не останавливалась, хотел прижать ее к себе, чувствовать кожей к коже, вжать ее собой в стену, целовать взахлеб. Хотел быть внутри, и чтобы она сжималась на его члене сладко и горячо.
В тот момент он хотел ее так сильно, что больше ничего не имело значения.
Он потянулся к ней сам, но она перехватила его руки, сжала сильно и сказала:
— Держи их так, или я уйду.
Эйн выругался, зажмурился снова, пережидая яркий, почти болезненный всплеск возбуждения. И прижал ладони к стене.
Хорошо, хорошо, если ей так было нужно, он мог ее не трогать, лишь бы она продолжала трогать его.
Она привстала, потянулась к его губам — прижалась грудью к груди, и выдохнула шепотом в губы:
— Габриэль.
Он дернулся от звука своего имени, захлебнулся вдохом, когда Мара снова сжала член, застонал, когда она подняла руки к ремню, медленно, дразняще долго расстегивала пряжку, прежде, чем дернуть штаны вниз вместе с бельем.
Эйн бы кончил как мальчишка от первого же прикосновения ее обнаженной ладони, если бы она не сжала его член у основания.
От разочарования — он был так близко — хотелось орать. И невозможность трогать, получить наконец разрядку сводила с ума.
— Ну давай, давай же.
Собственный голос показался чужим. Хрипел и царапал горло, и раскаленного воздуха в комнате не хватало. Кружилась голова, и нужно было больше-больше-больше.
Мару хотелось всю, от кончиков ногтей до кончиков волос, пить ее поцелуи и ее запах, ее прикосновения.
Она снова прижалась всем телом, потерлась как кошка, и снова сжала запястья.
— Позже.
— К блясте позже. Я… хочу сейчас.
Слова выходили горячечными, совершенно безумными.
— Когда ты будешь моим. Смотри на меня, Габриэль. Не смей отводить глаза.
Она отступила назад, и он потянулся следом, выругался, когда понял, что делает.
Мара потянулась к застежке своего комбинезона, медленна повела вниз.
Эйну и не хотелось отводить взгляд. Он пожирал глазами каждый сантиметр открывшейся кожи, рисунок на плечах и животе, родовой орнамент герианок.
Каждой точки, из которых он состоял хотелось коснуться языком.
— Раздевайся, Габриэль. Полностью.
Его так колотило от возбуждения, что тряслись руки. Он бы, может даже бросился на Мару, и плевать на ее запреты, но что-то держало — не ее сила, не угроза кнута, что-то еще. Какая-то гипнотическая сила в ее взгляде. И безусловная, ниоткуда взявшаяся уверенность — она знала, что делала, чувствовала Эйна даже лучше, чем он сам. И нужно было просто отпустить себя и подождать.
— Развернись лицом к стене. Упрись ладонями.
Он подчинился, хотя от уязвимости позы скручивало одновременно возбуждением и страхом. И слишком легко было вспомнить свист кнута в воздухе.
Мара почувствовала, прижалась всем телом сзади, обвила руками и снова сжала руку на члене. Ощущение чужой обнаженной кожи выбивало из головы все мысли, ничто больше не имело значения.
Эйн выгнулся, пытаясь податься навстречу руке, снова застонал бездумно. Потом еще и еще, громче.
Мара покрывала поцелуями его спину и плечи, гладила ладонью. Серый пластик стены расплывался перед глазами.
