Что-то заставило ее передумать? То же, что заставило ее вернуться, когда он попался в ловушку.
— Ты хорошо прошел лабиринт, человек, — сказала эйнова герианка у него за спиной. — Я здесь. Ты хотел меня убить. Приступим?
Он не обернулся к ней.
Продолжал посмеиваться, от самого себя, от всей ситуации целиком.
А потом со всей дури саданул кулаком по армированному пластику.
Потом еще и еще.
Потолок опускался.
— Оставь ее. Она уже мертва, — сказала герианская сука. А бесстрашный лидер молчал у нее за спиной.
Что же ты молчишь, малыш? Ты же не такой, ты не дашь ей раздавить ребенка.
Но, похоже, малыш Эйн уже растерял остатки человечности.
Не вмешивался.
Леннер бил в пластик, оставляя кровавые разводы на прозрачной поверхности.
Мелкая сидела сжавшись в углу, закрыв лицо руками.
Леннер видел, как ее трясет.
Столько раз представлял смерть дочки, находил в этих мыслях и ненависть и силы.
Сука-герианка говорила, что изменит его.
Да, да, проклятая мразь точно знала, что справится.
После такого он точно бы не остался прежним.
— Что ты делаешь, человек? — спокойно спросила она. — Это просто герианка, это не твоя дочь.
Леннер обернулся к ней, растянул губы в ухмылке.
— Сейчас, сука, ты скажешь мне, как убрать эту блястову перегородку.
Ты скажешь, скажешь, мразь, потому что иначе…
Потому что иначе — все.
Леннера раздавит вместе с мелкой, раздавит вместе с его проклятым беличьим колесом.
Кира говорила: я хочу жить.
Мелкая, лживая…
А скоро будет мертвая.
— Перегородку нельзя убрать, — сказала Эйнова герианка. Бросила ему нож. — Так будет проще. Ты же хотел сделать мне больно. Это твой единственный шанс.
Леннер ухватился за рукоять, саданул лезвием по пластику — оставил тонкую едва заметную царапину, резанул еще и еще. Как безумный, удары отсчитывали время.
Мелкая вдруг открыла глаза, бросилась к стеклу — прижала к нему ладонь.
Леннер прижал свою с другой стороны прежде, чем понял, что творит.
— Должен быть способ, — Леннер нес какой-то бред, сам едва осознавал, что говорит. — Ты бы не оставила все просто так. Ты бы… Я нужен тебе живой, я же знаю, сука, я нужен тебе, Сопротивлению…
— Нужен был, Леннер, — спокойно отозвалась она. — Ты не прошел Испытание. У меня не вышло тебя изменить.
Мерно опускался потолок, почти коснулся кончиков пальцев мелкой.
— Выпусти ее! — Леннер резко обернулся, схватил герианку Эйна за грудки, впечатал спиной в стену, сжал горло. — Выпусти.
Она смотрела спокойно, знала, что победила.
Потолок опускался.
Убивал.
Медленно.
Когда Леннер убивал герианок, тоже не спешил.
— Ты победила. Слышишь ты, сука, победила. Хватит! Выпусти ее, выпусти.
Все ниже и ниже.
Кира легла, повернула голову к прозрачному стеклу.
Хотела казаться сильной, но в гробу Леннер видал такую силу.
И в последний момент, перед тем, как потолок опустился, Леннер отбросил от себя герианку и рванул к стеклу — знал, что это бесполезно. Точно же знал.
Потолок опустился до конца.
И для Леннера все закончилось.
«Надо нажать одновременно».
«Я ошиблась. Наоборот».
Там раздавило мелкую герианку.
Выбраковку, которую он и сам поначалу хотел убить.
Прикидывал.
Обещал себе.
Смешно, до слез же смешно.
Раздавило ее, а Леннер сдох вместе с ней. По другую сторону перегородки.
Звуки исчезли. Леннер ничего не слышал, пялился на опустившийся потолок.
Чувств не осталось. Даже желания убить проклятую герианскую суку.
И сил смеяться не было.
Эйнова герианка подошла близко, сказала что-то. Леннер не разобрал.
Думал: Кира, мелкая, что она думала перед смертью? Ждала ли, что Леннер ее спасет.
Кого он, бляста, мог спасти? Не спас дочь, не спас… Спасать он умел только себя, но себя — отлично.
Он даже в тот момент продолжал дышать.
Герианка отвесила Леннеру легкую оплеуху, ухватила за волосы и повернула его голову к себе.
Откуда ты знаешь, сука, что я не брошусь на тебя? Что не убью — как ты убила ее.
Но Леннер не бросился.
Он чувствовал, что все.
Вообще — все.
— Хочешь, чтобы она выжила? — слова герианской суки донеслись будто издалека. Прошлись холодком внутри, выстуживая.
Леннер мотнул головой, вырываясь.
Медленно перевел взгляд на прозрачную перегородку.
Потолок поднимался — медленно-медленно. Крови не было на полу.
Кира сидела сжавшись, смотрела перепуганными огромными глазами, и ее трясло. И как только она увидела Леннера — прижала ладонь к стеклу.
Он прижал свою прежде, чем понял, что делает.
Шепнул Эйновой герианке, тихо, неверяще:
— Сука… проклятая… какая же ты сука. Я тебя убью. Я разорву тебя на куски.
Даже он сам в это не верил, но говорил все равно, потому что его рвало на части — мелкая была жива, жива, ее не раздавило долбанным потолком. Она тянулась к Леннеру несмотря на прозрачную преграду, несмотря на то, сколько других герианок он убил, и что хотел избавиться от нее.
— Нет, Леннер, — спокойно отозвалась Эйнова герианка. — Ты никогда меня не убьешь. Потому что скоро будет война с илирианцами. И она не выживет без нашей помощи. Ты не защитишь ее сам, ты нигде ее не спрячешь. Поэтому ты сделаешь все, что скажет тебе Габриэль. Ты будешь послушно защищать его и тех, кого он скажет.
Леннер заржал, посмотрел на бесстрашного лидера. Тот казался бледнее обычного.
В чем дело, малыш?
Ты же победил. Ты и твоя серая сука, что ж ты не празднуешь?
Гэйб вовсе не выглядел победителем.
Герианка повела ладонью в воздухе, выцепила когтями проекцию — своими острыми нечеловеческими когтями, которыми она крепко вцепилась в Леннера. И вот она уже знала, что победила.
Он ее за это ненавидел.
Но не настолько, чтобы рискнуть из-за этой ненависти Кирой.
В камере Леннер просил Гэйба — лучше убей меня, если увидишь, что у твоей герианки получается, лучше сдохнуть.
А теперь он хотел жить. Сейчас ради мелкой не дал бы от себя избавиться.
На виртуальном экране возникла схема — смутно знакомая. И присмотревшись, Леннер понял, что видит — такие игрушки применяли для военных заключенных при перевозке.
— Вы люди называете это «цепями», — сказала герианка. — В личном терминале выбраковки, — она кивнула на Киру равнодушно, походя, — взрывчатка. Если умрет Габриэль, или если умрет Рьярра, или если я сочту, что ты совершил преступление, эта взрывчатка сработает.
— Откуда ты знала? — Леннер повернулся к ней всем телом, оскалился, потому что ничего другого ему уже не оставалось. — Почему, бляста, ты была так уверена, что это сработает? Что я ее не убью? Что мне не будет на нее плевать.
— Потому что я изучала тебя, Леннер. И я хорошо тебя изучила. Ты говорил мне, что чувствуешь себя мертвым, и что убиваешь нас за это. Это была не месть за дочь, это была месть за себя. Ты хотел бы быть живым, но не знал как быть живым самостоятельно, — она кивнула на Киру снова. — Она знает. Она хочет жить, она хочет, чтобы к ней относились как к живой. Ты ее увидел, ты с ней заговорил. После стольких лет изоляции, она был не смогла от тебя отказаться. А ты не смог бы отказаться от нее. Переделать кого-то очень сложно и очень легко. Невозможно изменить тебя, если ты не захочешь. Значит, нужно создать условия, чтобы ты захотел.
Леннер прикрыл глаза и рассмеялся.
На внутренней стороне век отпечаталось — как медленно, неотвратимо опускался на Киру потолок.
Действительно. Так просто.
Леннер был идиотом, недооценил серых сук и теперь поздно было сожалеть.
— Однажды, война закончится, — пообещал он. — Однажды, мелкой уже ничего не будет угрожать. И до того я не трону ни одну серую суку, я буду прыгать, если малыш Гэйб скажет мне прыгать. И убивать, если он скажет мне убивать. Но однажды, когда все закончится, я приду за тобой. За тобой лично.
— Я знаю, — легко признала она. Серую суку это не волновало. — Я буду ждать.
Медленно заскользила вверх прозрачная перегородка — сама по себе, герианка не делала знака, а значит, и правда не могла ею управлять:
— Твоя выбраковка ждет. Иди к ней.
— Сука, у нее есть имя. Тебе лучше запомнить.
Он больше не смотрел на герианку, только на Киру. И видел себя будто со стороны — как только приподнялась прозрачная преграда, он схватил свою мелкую и прижал к себе.
Так баюкают сломанную руку.
С ужасом, что что-то случится снова.
И снова будет больно.
Мелкая вцепилась в него в ответ. Уткнулась в Леннера лицом и разрыдалась.
И уже за это хотелось вырезать эйновой герианке сердце, но Леннер не мог даже врезать ей по лицу — не мог заставить себя разжать руки и выпустить Киру.
Леннера и мелкую герианку увели — не обратно в тюремный бокс, а в отдельную комнату, в одном из пустующих секторов для персонала: герианцев на базе было меньше, чем жилых помещений.
Эйн смотрел им вслед — Леннеру и мелкой — и чувствовал, что все поменялось и для него тоже.
Когда начал опускаться потолок, когда Леннер, озверев, бился в прозрачную преграду, пытаясь спасти выбраковку — внутри Эйна было холодно и тихо.
Он смотрел со стороны.
Кто-то внутри кричал: почему ты стоишь? Спаси ее! Она же умрет, ее раздавит у тебя на глазах. Бляста, Гэйб, это ребенок, ты должен ей помочь.
Он не пошевелился.
Слушал голос Мары, отсчитывал время ударами собственного пульса — сильными, размеренными. И был уверен, что Мара не убьет девчонку.
Чутье, которое он не мог объяснить.
Что она — не сможет.
Это чутье было живучим, оно не пропало даже когда опустился потолок.
И когда мелкая оказалась жива, Эйн не удивился. Он только подумал о Маре: почему я тебе не верил?
Он же знал ее, знал и чувствовал все, чем она была. Видел ее изнутри.
И подозревал. Да, она была способна на жестокость. Да, она не жалела выбраковку и не ценила ее. Но она все равно бы ее не убила.
Потому что она ценила Эйна, делала все для него, и знала, что он не сможет этого принять.
Он был таким идиотом.
И он сделал ей больно.
Наверное, после всего, что случилось, даже Леннер ее боялся. А Эйн видел слишком много. Жаль, что увидел так поздно.
Как только они остались одни, Мара обхватила себя руками. И ее затрясло.
Эйн, Леннер — они видели в ней стальную деву. Уверенную, сильную герианку, которая умеет добиваться своего, готова пачкать руки, чтобы это делать.
А то, чего ей это стоило — оставалось за кадром.
Мара сделала несколько коротких, спотыкающихся шагов к стене, неловко сползла вниз — у нее больше не было сил стоять. Напряжение последнего часа ушло, даже воли не осталось.
— У меня получилось, — сказала Мара. Повторила громче. — Получилось.
И ее затрясло сильнее.
Эйн подошел, опустился рядом. У него не было права ее утешать, больше не было. Но никто другой не смог бы этого сделать.
— Получилось, — отозвался он, притянул ее к себе. Она дернулась, уцепилась когтями в футболку у него на груди. — Мара, уже все. Ты справилась.
— Пусти, — выдохнула она. Хрипло. — Пусти, Габриэль.
Но она не отстранилась, притянула его к себе.
— Ты не умеешь делать больно, — сказал он. Потом понял, что не прав, сказал иначе. — Ты не умеешь делать больно так, чтобы не было больно тебе. Мара, мне жаль.
Она с шумом втянула воздух, напряглась. Впилась когтями сильнее:
— Ты не можешь… У тебя нет права…
— Нет, — согласился он. — Конечно, нет. Я перед тобой виноват. Я еще буду за это расплачиваться. Но сейчас я тебе нужен. И я у тебя есть. С этого момента я всегда у тебя буду.
Оказывается, это было возможно — без метки, без герианских фокусов чувствовать кого-то еще, чувствовать эмоции, быть с кем-то связанным. Эйн просто никогда никого так не любил.
Не знал, что так бывает.
Эта любовь не была красивой, и уж тем более не была честной. И Эйн не врал себе — что сможет отпустить, что примет смерть Мары, что оставит ее одну, трястись от бессилия и боли.
Она уткнулась лицом в его плечо — и Эйн вспомнил, как пришел к ней однажды и увидел ее залитую герианской кровью. Как понял тогда, она делала то, что должна — все, что должна, но за этой ей приходилось платить перед своей совестью.
И теперь она смогла изменить Леннера, только переломав его.
Мара говорила — я знаю, как это. Считать себя мертвой и хотеть жить.
Она не смогла переломать его, не заплатив собственной болью.
Эйн чувствовал влагу сквозь футболку. Мара плакала беззвучно, безнадежно. На нее навалилось все вместе — боль от предательства Эйна, и страх смерти, и напряжение последних дней, и неспособность справиться.
Она говорила ему: я все. Габриэль, я больше не могу.
Во что бы то ни стало, Эйн должен был ей помочь.
В конце концов, она уснула, уткнувшись Эйну в плечо, и он отнес ее в жилой бокс — новый, в тот, куда она переехала после… после.
Эйн запрещал себе вспоминать: как она схватилась за кнут, а он за игольник, и момент выстрела. Она выжила только чудом, уже который раз выживала чудом — и Эйн думал, что рано или поздно любые чудеса заканчиваются.
Ее новый жилой бокс оказался почти пустой — узкая солдатская койка, тумбочка рядом, и магнитный крючок, на котором висела запасная униформа.
Мара проснулась на пару секунд, когда Эйн положил ее на кровать, сам устроился рядом.
— Габриэль? Уходи, — может, она хотела, чтобы это звучало внушительно. Как команда от стальной девы. Но вышло тихо и слабо.
— Уложу тебя и уйду. Спи, — шепнул в ответ он.
Мара закрыла глаза и моментально отрубилась снова.
А он, конечно, соврал и никуда не ушел, лежал рядом, прижимал к себя и чувствовал, как она сама подается ближе, навстречу теплу.
Эйн вспоминал — разные мелочи, случаи, когда Мара шла ему навстречу, потому что он человек, потому что какие-то вещи он не умел и не хотел принимать. Он сам? Нет, он этого не делал. Раз за разом повторял, как ненавидит все герианское, не хотел иметь с их Империей ничего общего. Он сказал это даже их императрице, и чувствовал себя правым.
И императрица решила отказаться от Земли. Оглядываясь назад — Эйн на ее месте тоже бы отказался, потому что не смог и не захотел бы воевать с союзниками, которые ни во что его не ставят, которые не понимают и даже не пытаются понять.
Он был таким идиотом.
По правде говоря, он до сих пор не видел ничего хорошего ни в Испытании, ни в выбраковке, ни в одержимости герианцев силой. Но теперь он хотел понять — потому что это было Маре важно.
Сделать ей шаг навстречу после всех шагов, что сделала она, после всего, что их связало.
Ее разбудил сигнал личного компьютера — тихий, навязчивый звук, который пульсировал в воздухе вместе с виртуальным экраном оповещения. На экране светились герианские символы, Эйн больше не мог их читать.
Мара тихо застонала, беспомощно и жалко, и только тогда открыла глаза.
Эйн почувствовал, как она напряглась, застыла, когда поняла, что он рядом и прижимает ее к себе.
— Прости, — сказал он, и на самом деле совсем не чувствовал себя виноватым. Не за то, что остался. — Я не смог уйти.
— Тебе следовало, — прохладно отозвалась она. Отодвинулась. — Я изменила Леннера. Я больше ничего тебе не должна.
— Я тебе должен, — да. За все те разы, что она пыталась поступать человечнее ради него.
— Мне ничего от тебя не нужно. Только, чтобы ты отпустил меня, — резко напомнила она, села на краю кровати, напряженная и прямая, бросила быстрый взгляд на экран оповещения в воздухе. — У меня нет на это времени. Мне нужно принимать препарат.
— Ты хорошо прошел лабиринт, человек, — сказала эйнова герианка у него за спиной. — Я здесь. Ты хотел меня убить. Приступим?
Он не обернулся к ней.
Продолжал посмеиваться, от самого себя, от всей ситуации целиком.
А потом со всей дури саданул кулаком по армированному пластику.
Потом еще и еще.
Потолок опускался.
— Оставь ее. Она уже мертва, — сказала герианская сука. А бесстрашный лидер молчал у нее за спиной.
Что же ты молчишь, малыш? Ты же не такой, ты не дашь ей раздавить ребенка.
Но, похоже, малыш Эйн уже растерял остатки человечности.
Не вмешивался.
Леннер бил в пластик, оставляя кровавые разводы на прозрачной поверхности.
Мелкая сидела сжавшись в углу, закрыв лицо руками.
Леннер видел, как ее трясет.
Столько раз представлял смерть дочки, находил в этих мыслях и ненависть и силы.
Сука-герианка говорила, что изменит его.
Да, да, проклятая мразь точно знала, что справится.
После такого он точно бы не остался прежним.
— Что ты делаешь, человек? — спокойно спросила она. — Это просто герианка, это не твоя дочь.
Леннер обернулся к ней, растянул губы в ухмылке.
— Сейчас, сука, ты скажешь мне, как убрать эту блястову перегородку.
Ты скажешь, скажешь, мразь, потому что иначе…
Потому что иначе — все.
Леннера раздавит вместе с мелкой, раздавит вместе с его проклятым беличьим колесом.
Кира говорила: я хочу жить.
Мелкая, лживая…
А скоро будет мертвая.
— Перегородку нельзя убрать, — сказала Эйнова герианка. Бросила ему нож. — Так будет проще. Ты же хотел сделать мне больно. Это твой единственный шанс.
Леннер ухватился за рукоять, саданул лезвием по пластику — оставил тонкую едва заметную царапину, резанул еще и еще. Как безумный, удары отсчитывали время.
Мелкая вдруг открыла глаза, бросилась к стеклу — прижала к нему ладонь.
Леннер прижал свою с другой стороны прежде, чем понял, что творит.
— Должен быть способ, — Леннер нес какой-то бред, сам едва осознавал, что говорит. — Ты бы не оставила все просто так. Ты бы… Я нужен тебе живой, я же знаю, сука, я нужен тебе, Сопротивлению…
— Нужен был, Леннер, — спокойно отозвалась она. — Ты не прошел Испытание. У меня не вышло тебя изменить.
Мерно опускался потолок, почти коснулся кончиков пальцев мелкой.
— Выпусти ее! — Леннер резко обернулся, схватил герианку Эйна за грудки, впечатал спиной в стену, сжал горло. — Выпусти.
Она смотрела спокойно, знала, что победила.
Потолок опускался.
Убивал.
Медленно.
Когда Леннер убивал герианок, тоже не спешил.
— Ты победила. Слышишь ты, сука, победила. Хватит! Выпусти ее, выпусти.
Все ниже и ниже.
Кира легла, повернула голову к прозрачному стеклу.
Хотела казаться сильной, но в гробу Леннер видал такую силу.
И в последний момент, перед тем, как потолок опустился, Леннер отбросил от себя герианку и рванул к стеклу — знал, что это бесполезно. Точно же знал.
Потолок опустился до конца.
И для Леннера все закончилось.
«Надо нажать одновременно».
«Я ошиблась. Наоборот».
Там раздавило мелкую герианку.
Выбраковку, которую он и сам поначалу хотел убить.
Прикидывал.
Обещал себе.
Смешно, до слез же смешно.
Раздавило ее, а Леннер сдох вместе с ней. По другую сторону перегородки.
Глава 69
***
Звуки исчезли. Леннер ничего не слышал, пялился на опустившийся потолок.
Чувств не осталось. Даже желания убить проклятую герианскую суку.
И сил смеяться не было.
Эйнова герианка подошла близко, сказала что-то. Леннер не разобрал.
Думал: Кира, мелкая, что она думала перед смертью? Ждала ли, что Леннер ее спасет.
Кого он, бляста, мог спасти? Не спас дочь, не спас… Спасать он умел только себя, но себя — отлично.
Он даже в тот момент продолжал дышать.
Герианка отвесила Леннеру легкую оплеуху, ухватила за волосы и повернула его голову к себе.
Откуда ты знаешь, сука, что я не брошусь на тебя? Что не убью — как ты убила ее.
Но Леннер не бросился.
Он чувствовал, что все.
Вообще — все.
— Хочешь, чтобы она выжила? — слова герианской суки донеслись будто издалека. Прошлись холодком внутри, выстуживая.
Леннер мотнул головой, вырываясь.
Медленно перевел взгляд на прозрачную перегородку.
Потолок поднимался — медленно-медленно. Крови не было на полу.
Кира сидела сжавшись, смотрела перепуганными огромными глазами, и ее трясло. И как только она увидела Леннера — прижала ладонь к стеклу.
Он прижал свою прежде, чем понял, что делает.
Шепнул Эйновой герианке, тихо, неверяще:
— Сука… проклятая… какая же ты сука. Я тебя убью. Я разорву тебя на куски.
Даже он сам в это не верил, но говорил все равно, потому что его рвало на части — мелкая была жива, жива, ее не раздавило долбанным потолком. Она тянулась к Леннеру несмотря на прозрачную преграду, несмотря на то, сколько других герианок он убил, и что хотел избавиться от нее.
— Нет, Леннер, — спокойно отозвалась Эйнова герианка. — Ты никогда меня не убьешь. Потому что скоро будет война с илирианцами. И она не выживет без нашей помощи. Ты не защитишь ее сам, ты нигде ее не спрячешь. Поэтому ты сделаешь все, что скажет тебе Габриэль. Ты будешь послушно защищать его и тех, кого он скажет.
Леннер заржал, посмотрел на бесстрашного лидера. Тот казался бледнее обычного.
В чем дело, малыш?
Ты же победил. Ты и твоя серая сука, что ж ты не празднуешь?
Гэйб вовсе не выглядел победителем.
Герианка повела ладонью в воздухе, выцепила когтями проекцию — своими острыми нечеловеческими когтями, которыми она крепко вцепилась в Леннера. И вот она уже знала, что победила.
Он ее за это ненавидел.
Но не настолько, чтобы рискнуть из-за этой ненависти Кирой.
В камере Леннер просил Гэйба — лучше убей меня, если увидишь, что у твоей герианки получается, лучше сдохнуть.
А теперь он хотел жить. Сейчас ради мелкой не дал бы от себя избавиться.
На виртуальном экране возникла схема — смутно знакомая. И присмотревшись, Леннер понял, что видит — такие игрушки применяли для военных заключенных при перевозке.
— Вы люди называете это «цепями», — сказала герианка. — В личном терминале выбраковки, — она кивнула на Киру равнодушно, походя, — взрывчатка. Если умрет Габриэль, или если умрет Рьярра, или если я сочту, что ты совершил преступление, эта взрывчатка сработает.
— Откуда ты знала? — Леннер повернулся к ней всем телом, оскалился, потому что ничего другого ему уже не оставалось. — Почему, бляста, ты была так уверена, что это сработает? Что я ее не убью? Что мне не будет на нее плевать.
— Потому что я изучала тебя, Леннер. И я хорошо тебя изучила. Ты говорил мне, что чувствуешь себя мертвым, и что убиваешь нас за это. Это была не месть за дочь, это была месть за себя. Ты хотел бы быть живым, но не знал как быть живым самостоятельно, — она кивнула на Киру снова. — Она знает. Она хочет жить, она хочет, чтобы к ней относились как к живой. Ты ее увидел, ты с ней заговорил. После стольких лет изоляции, она был не смогла от тебя отказаться. А ты не смог бы отказаться от нее. Переделать кого-то очень сложно и очень легко. Невозможно изменить тебя, если ты не захочешь. Значит, нужно создать условия, чтобы ты захотел.
Леннер прикрыл глаза и рассмеялся.
На внутренней стороне век отпечаталось — как медленно, неотвратимо опускался на Киру потолок.
Действительно. Так просто.
Леннер был идиотом, недооценил серых сук и теперь поздно было сожалеть.
— Однажды, война закончится, — пообещал он. — Однажды, мелкой уже ничего не будет угрожать. И до того я не трону ни одну серую суку, я буду прыгать, если малыш Гэйб скажет мне прыгать. И убивать, если он скажет мне убивать. Но однажды, когда все закончится, я приду за тобой. За тобой лично.
— Я знаю, — легко признала она. Серую суку это не волновало. — Я буду ждать.
Медленно заскользила вверх прозрачная перегородка — сама по себе, герианка не делала знака, а значит, и правда не могла ею управлять:
— Твоя выбраковка ждет. Иди к ней.
— Сука, у нее есть имя. Тебе лучше запомнить.
Он больше не смотрел на герианку, только на Киру. И видел себя будто со стороны — как только приподнялась прозрачная преграда, он схватил свою мелкую и прижал к себе.
Так баюкают сломанную руку.
С ужасом, что что-то случится снова.
И снова будет больно.
Мелкая вцепилась в него в ответ. Уткнулась в Леннера лицом и разрыдалась.
И уже за это хотелось вырезать эйновой герианке сердце, но Леннер не мог даже врезать ей по лицу — не мог заставить себя разжать руки и выпустить Киру.
***
Леннера и мелкую герианку увели — не обратно в тюремный бокс, а в отдельную комнату, в одном из пустующих секторов для персонала: герианцев на базе было меньше, чем жилых помещений.
Эйн смотрел им вслед — Леннеру и мелкой — и чувствовал, что все поменялось и для него тоже.
Когда начал опускаться потолок, когда Леннер, озверев, бился в прозрачную преграду, пытаясь спасти выбраковку — внутри Эйна было холодно и тихо.
Он смотрел со стороны.
Кто-то внутри кричал: почему ты стоишь? Спаси ее! Она же умрет, ее раздавит у тебя на глазах. Бляста, Гэйб, это ребенок, ты должен ей помочь.
Он не пошевелился.
Слушал голос Мары, отсчитывал время ударами собственного пульса — сильными, размеренными. И был уверен, что Мара не убьет девчонку.
Чутье, которое он не мог объяснить.
Что она — не сможет.
Это чутье было живучим, оно не пропало даже когда опустился потолок.
И когда мелкая оказалась жива, Эйн не удивился. Он только подумал о Маре: почему я тебе не верил?
Он же знал ее, знал и чувствовал все, чем она была. Видел ее изнутри.
И подозревал. Да, она была способна на жестокость. Да, она не жалела выбраковку и не ценила ее. Но она все равно бы ее не убила.
Потому что она ценила Эйна, делала все для него, и знала, что он не сможет этого принять.
Он был таким идиотом.
И он сделал ей больно.
Наверное, после всего, что случилось, даже Леннер ее боялся. А Эйн видел слишком много. Жаль, что увидел так поздно.
Как только они остались одни, Мара обхватила себя руками. И ее затрясло.
Эйн, Леннер — они видели в ней стальную деву. Уверенную, сильную герианку, которая умеет добиваться своего, готова пачкать руки, чтобы это делать.
А то, чего ей это стоило — оставалось за кадром.
Мара сделала несколько коротких, спотыкающихся шагов к стене, неловко сползла вниз — у нее больше не было сил стоять. Напряжение последнего часа ушло, даже воли не осталось.
— У меня получилось, — сказала Мара. Повторила громче. — Получилось.
И ее затрясло сильнее.
Эйн подошел, опустился рядом. У него не было права ее утешать, больше не было. Но никто другой не смог бы этого сделать.
— Получилось, — отозвался он, притянул ее к себе. Она дернулась, уцепилась когтями в футболку у него на груди. — Мара, уже все. Ты справилась.
— Пусти, — выдохнула она. Хрипло. — Пусти, Габриэль.
Но она не отстранилась, притянула его к себе.
— Ты не умеешь делать больно, — сказал он. Потом понял, что не прав, сказал иначе. — Ты не умеешь делать больно так, чтобы не было больно тебе. Мара, мне жаль.
Она с шумом втянула воздух, напряглась. Впилась когтями сильнее:
— Ты не можешь… У тебя нет права…
— Нет, — согласился он. — Конечно, нет. Я перед тобой виноват. Я еще буду за это расплачиваться. Но сейчас я тебе нужен. И я у тебя есть. С этого момента я всегда у тебя буду.
Оказывается, это было возможно — без метки, без герианских фокусов чувствовать кого-то еще, чувствовать эмоции, быть с кем-то связанным. Эйн просто никогда никого так не любил.
Не знал, что так бывает.
Эта любовь не была красивой, и уж тем более не была честной. И Эйн не врал себе — что сможет отпустить, что примет смерть Мары, что оставит ее одну, трястись от бессилия и боли.
Она уткнулась лицом в его плечо — и Эйн вспомнил, как пришел к ней однажды и увидел ее залитую герианской кровью. Как понял тогда, она делала то, что должна — все, что должна, но за этой ей приходилось платить перед своей совестью.
И теперь она смогла изменить Леннера, только переломав его.
Мара говорила — я знаю, как это. Считать себя мертвой и хотеть жить.
Она не смогла переломать его, не заплатив собственной болью.
Эйн чувствовал влагу сквозь футболку. Мара плакала беззвучно, безнадежно. На нее навалилось все вместе — боль от предательства Эйна, и страх смерти, и напряжение последних дней, и неспособность справиться.
Она говорила ему: я все. Габриэль, я больше не могу.
Во что бы то ни стало, Эйн должен был ей помочь.
Глава 70
***
В конце концов, она уснула, уткнувшись Эйну в плечо, и он отнес ее в жилой бокс — новый, в тот, куда она переехала после… после.
Эйн запрещал себе вспоминать: как она схватилась за кнут, а он за игольник, и момент выстрела. Она выжила только чудом, уже который раз выживала чудом — и Эйн думал, что рано или поздно любые чудеса заканчиваются.
Ее новый жилой бокс оказался почти пустой — узкая солдатская койка, тумбочка рядом, и магнитный крючок, на котором висела запасная униформа.
Мара проснулась на пару секунд, когда Эйн положил ее на кровать, сам устроился рядом.
— Габриэль? Уходи, — может, она хотела, чтобы это звучало внушительно. Как команда от стальной девы. Но вышло тихо и слабо.
— Уложу тебя и уйду. Спи, — шепнул в ответ он.
Мара закрыла глаза и моментально отрубилась снова.
А он, конечно, соврал и никуда не ушел, лежал рядом, прижимал к себя и чувствовал, как она сама подается ближе, навстречу теплу.
Эйн вспоминал — разные мелочи, случаи, когда Мара шла ему навстречу, потому что он человек, потому что какие-то вещи он не умел и не хотел принимать. Он сам? Нет, он этого не делал. Раз за разом повторял, как ненавидит все герианское, не хотел иметь с их Империей ничего общего. Он сказал это даже их императрице, и чувствовал себя правым.
И императрица решила отказаться от Земли. Оглядываясь назад — Эйн на ее месте тоже бы отказался, потому что не смог и не захотел бы воевать с союзниками, которые ни во что его не ставят, которые не понимают и даже не пытаются понять.
Он был таким идиотом.
По правде говоря, он до сих пор не видел ничего хорошего ни в Испытании, ни в выбраковке, ни в одержимости герианцев силой. Но теперь он хотел понять — потому что это было Маре важно.
Сделать ей шаг навстречу после всех шагов, что сделала она, после всего, что их связало.
***
Ее разбудил сигнал личного компьютера — тихий, навязчивый звук, который пульсировал в воздухе вместе с виртуальным экраном оповещения. На экране светились герианские символы, Эйн больше не мог их читать.
Мара тихо застонала, беспомощно и жалко, и только тогда открыла глаза.
Эйн почувствовал, как она напряглась, застыла, когда поняла, что он рядом и прижимает ее к себе.
— Прости, — сказал он, и на самом деле совсем не чувствовал себя виноватым. Не за то, что остался. — Я не смог уйти.
— Тебе следовало, — прохладно отозвалась она. Отодвинулась. — Я изменила Леннера. Я больше ничего тебе не должна.
— Я тебе должен, — да. За все те разы, что она пыталась поступать человечнее ради него.
— Мне ничего от тебя не нужно. Только, чтобы ты отпустил меня, — резко напомнила она, села на краю кровати, напряженная и прямая, бросила быстрый взгляд на экран оповещения в воздухе. — У меня нет на это времени. Мне нужно принимать препарат.
