Эймунда стояла у дверей с лыжами и двумя крепкими шестами.
- Твои - у ворот, - бросила она.
На лыжах свейка ходить умела, легко с шестом управлялась, но и Наумовна от неё не отставала. В родном печище она часто на лыжах бегала к Мудрёне Братиловне по глубокому снегу.
По Сигунвейну шли они проложенным санями путём, а потом пришлось самим путь прокладывать. Из сугроба в сугроб, от кочки до кочки. В лесу – то снега меньше было, чем в поле, поэтому и побежали быстрее. Вокруг ёлочки да сосенки росли, все в нарядных белых уборах, словно невесты. Любо дорого смотреть.
- Не хочу я к этому Велунду идти, - пробурчала Эймунда, остановившись на минутку у заснеженного пенёчка, на котором белочки – проказницы недавно пировали. – Страшно у него.
- А кто этот Велунд?
- Это я его так прозвала. Велунд – кузнец из песен скальдов, а Хемльдаль тоже кузнец. Живёт он посреди леса и угрюм, как туча.
- И мы к нему идём?
- К нему. Говорят, он стрелы делает такие, что больше, чем со ста шагов, бьют. Отец велел забрать у него наконечники, а мать хочет, чтобы он новую цепочку для ключей ей сделал.
- А что со старой сделалось?
- Ничего, просто ключей у матери прибавилось.
Кузня Хемльдаля была рядом с небольшой речушкой; по берегам её стояло несколько грубых построек из камня и сосновых брёвен. Из кузни долетал глухой, размеренный звон молота.
Эймунда замешкалась немного у входа, велела Гореславе на улице обождать и вошла.
В кузне жарко было; огромными мехами раздувал кузнец огонь в горне. На стенах висели мечи с простыми и резными рукоятями; у некоторых были поперечины, у других – нет.
Наумовна из любопытства заглянула внутрь, и первым бросилось ей в глаза длинное копьё с наконечником в два локтя и тяжёлым ясеневым древком. « С таким не любого зверя можно идти», - подумалось ей.
Висело на стенах кузни много оружия, всего и не упомнишь; под стать копьям своим был и кузнец: высокий, около сажени росту, похожий на медведя. Внимательно выслушал он свейку, отложив ненадолго в сторону молот и указал рукой на закопчённый еловый стол.
- Там пряжка для Гевьюн и наконечники. Твои те, что длиннее прочих. Чем платить будешь?
- Гривнами.
- Серебром или золотом?
- Серебром. Принесла я два.
- Давай.
Эймунда протянула кузнецу слитки, тот их зубами проверил: настоящие ли, и убрал в кованный сундук.
- Передай Гаральду, что заеду к нему на днях.
- Передам. Мать просила цепочку для ключей ей добрую сделать.
- Сделаю. Ступай.
Вновь молот зазвенел, посыпались из – под него искры.
Свейка вышла со свёртком в руках, огляделась, кликнула Гореславу.
- Держи, понесёшь. У тебя сил поболее моего.
Наумовна покорно приняла свёрток; был он порядочного веса.
- Ты, Герсла, к реке не ходила?
- Нет, я у соседней сосенки стояла.
- Я к тому спросила, что там у Хемльдаля волк ручной живёт, который людей ест.
Гореслава не поверила. Мало ли, что люди рассказывают, не всему верить нужно.
Повалил снежок, густой, белый, мягкий; он пуховой периной укрыл оголённые ветром ветки, замёл следы.
Они шли сквозь снежную пелену, не зная, туда ли идут.
- Переждать треба, - сказала Гореслава. – Заплутаем мы во вьянице.
- Да где же переждать – то? Вокруг одни деревья.
- Под ёлочкой. Она любого приютит.
Чуть не рассмеялась Наумовна, когда Эймунда под ёлочкины руки – лапы залезала: по всему видно было, что не дружит свейка с лесом. А Гореславе лес – лучший друг; могла бы она там и лето, и зиму пережить. Знала она все съедобные коренья и ягоды да и учение отцовское не пропало даром. Но то она, а тут свейка…
Снег не скоро кончился, а когда перестал валить, то увидели они, что намёл он сугробы великие.
Брели девки по колено в снегу, даже лыжи не помогали. Конечно, кое – где они надевали на ноги загнутые дощечки, но на следующей же горке проваливались в сугроб.
- Снег рыхлый, по нему на лыжах только через ночь можно будет ходить, - сказала Наумовна.
Эймунда молчала. Начинала она замерзать.
- Ноги я промочила, - сказала свейка. – Глупо так: ноги зимой промочила.
- Сапоги, видно, снега зачерпнули.
- Это всё из – за того сугроба, в который я провалилась у горелой сосны.
…Они давно плутали по лесу, а мороз всё крепчал. Солнце быстро исчезало за деревьями; в лесу уже царили сумерки, которые так любят злые духи. Гореслава, которая до сели храбрилась, теперь тоже испугалась. Да и было от чего: вокруг волки выли; зелёные огоньки их глаз зажигались то здесь, то там, заставляя девушек прибавлять шагу.
Когда они вышли на опушку, снова повалил снег, но на этот раз мелкий, крупинками. Гореслава, вся белая от снега, вышла в поле, чтобы понять, куда они вышли; Эймунда же осталась сидеть на пенёчке вместе со свёртком и лыжами.
В белом до рези в глазах поле Наумовна заметила тёмную фигуру вершника. Приглядевшись, она признала в нём Гаральда. Чёрно – пегий Гвен взрывал копытами сугробы, необыкновенно быстро приближаясь к лесу. Жеребец осел на задние ноги перед самой Гореславой, позвякивая сбруей.
- Где Эймунда?
- Сидит на пенёчке. Ноги у неё замёрзли.
Гаральд подъехал к опушке и усадил дочь впереди себя; Наумовна же подобрала брошенные свейкой лыжи и шесты и побрела к Сигунвейну.
- Пешком идти – в поле ночевать да замёрзнуть, - сказал свей, остановив перед ней Гвена. – Забирайся на конский круп.
… А чуть в стороне, в багровом свете почти зашедшего солнца бежали чьи – то сани.
1
В славный месяц травень, как только сошёл лёд с Нева, стали подумывать свеи о том, чтобы снова спустить на воду свой снеккар.
Гореслава последние денёчки доживала в Сигунвейне. Радоваться бы девке, а она иной раз выйдет во двор, обнимет за шею старого Вьяна и грустит. Уж больно прикипела сердцем ко всем им, и хоть родное печище манило к себе, маленькое свейское поселение, затерявшееся среди камней и соснового ерника, крепко запало в сердечко. И люди – то здесь не все злые, не звери они, как про них сказывают. Старый Гюльви… Сколько басен да сказаний он ей поведал, у очага сидучи да покуривая свою трубку; казалось, не было ничего, чего бы не знал он! Эрик… Он был для Наумовны другом, даром, что свей. Не будь его, не узнала бы девка, где ягоду искать без опаски, а куда по зимнему бурелому не ходить лучше и вовсе. Да и Гаральдовы домочадцы её ничем не обидели. Да, Гевьюн строга, но она ни разу не подняла на неё руки, а Эймунда за сестру считала.
Вот думала об этом Гореслава и горюнилась. Как же она с ними расстанется? А если расстанется, то никогда уж больше не свидится: не найти ей Сигунвейна, а в полон больше не попадёт – птица стрелянная. Но тут же сердечко о батюшке с матушкой напомнило, о сестрицах милых. Всё ли у них ладно, всё ли хорошо? Да и кручинятся, печалятся они по Гореславушке своей.
А Гаральдово слово крепко было. Подошёл он как – то к Наумовне и сказал: « Три восхода тебе ещё в Сигунвейне встречать осталось».
И начала девка складывать свои пожитки немудрёные. Эдда молча помогала ей, в тайне травки какие – то подсовывала: пригодятся. Все к ней в эти последние три дня добры были; каждый ей слово ласковое молвил.
За день до того, как снеккар на воду спустить хотели. Проснулась Наумовна на своей шкуре и заметила рядом с собой что – то, в вадмал ею вытканный завернутое. Развязала девушка узелок и ахнула: блестели, глаз девичий радуя, одинцы серебряные, что Гореславе так нравились, и ожерелье диковинное с пластиной золотой, на которой дракон изображён был.
Спрашивала Наумовна потом Эймунду, кто это ей подарил; свейка долго молчала, плечами пожимала, а потом призналась:
- Я. Серёг много у меня, а тебе те по нраву пришлись. Носи на счастье и меня помяни добрым словом. А дракон тот, что на ожерелье, - удачу приносит; та, что носит его, от злых чар защищена.
Поблагодарила её за подарки дорогие Гореслава и припрятала их подальше: знала, что в тайне от отца с матерью Эймунда дарила.
… Травень травнем кличут, потому что трава новая, зелёная из земли – матушки прорастает, Даждьбогу радуясь. И нужно в пояс траве этой поклониться за то, что выросла, не оставила лошадушек да коровушек без пропитания.
В первый и последний раз выгоняла Наумовна пёструю Гаральдову корову в поле; и так тошно ей вдруг стало, что моченьки нет больше терпеть. Не гоже человеку, словно птице, по свету летать, нужно на одном месте жить, чтобы к земле прирасти. Куда приплывёт снеккар свейский, на каком берегу сойти ей придётся? А здесь, хоть место и не родное, но знакомое. Живут же люди на чужбине, и лучше, бывает, живут, чем в родной стороне. « Не здесь тебя милый ждёт, « - говорило меж тем сердечко ей. И поверила ему Гореслава, да и как не верить.
В поле встретила она Дана. Корел снова хозяйских лошадей сторожил, на солнышко жмурясь.
- Видел я, Гореслава, как снеккар на камушки вынесли, чтобы пообсохла, - сказал он. – На рассвете уплывут они, и ты с ними.
Наумовна промолчала. Толстой вицей она отогнала корову к остальным, жевавшим траву около бурого бугра, и подошла к Гвену. Конь покосился на неё недобрым глазом, прянул ушами, но не двинулся с места. Спокойно пощипывал он траву, временами пофыркивая от холодной росы. Дан и глазом моргнуть не успел, как увидел Гореславу на спине у чёрно – пегого жеребца. Она казалось такой маленькой и беспомощной по сравнению с огромным Гвеном. Корел бросился на помощь, но остановился на пол дороге: жеребец не пытался скинуть неопытную вершницу и ленивым шагом направлялся к нему, подчиняясь понуканиям девушки.
- Ай, да девчонка, - прошептал Дан. – Как же она сумела?
Гореслава рысью объехала поле, гордясь превосходством над конём, которого боялась с грудня. Значит, права была Эймунда, умеет она ездить верхом. Но для чего было нужно это Наумовне? Да вбила девка себе в голову, что встретит вскорости ещё одного кметя, о котором говорила ей во сне Желана, и не хотела ударить в грязь лицом перед ним, как было с Изяславом, когда катал он на коне – огне перепуганную девку.
- Герсла, подъедь – ка сюда, - услышала она голос Гаральда.
Быстрее засеменил ногами Гвен и встал как вкопанный перед хозяином.
- Слезай. Уж не пойму, как он тебя не сбросил.
- Я лишь хотела до леса доехать, но не знала, что конь вам понадобится, - Гореслава слезла на землю и стояла, потупив глаза.
- Озорная ты девчонка. Да разве Дан не говорил тебе, что Гвен злой, как тролль?
- Говорил.
- Так и держишь от него подальше. А то здесь останешься.
- А ваше обещание… Отпустите вы меня?
- Сказал, что отпущу, значит, так тому и быть. Не за серебро мне досталась, не за серебро и отпускать.
… Под аромат цветущего кокушника провожали Гореславу и Гаральда. Эймунда не скрывала слёз и махала вслед белым платочком; Гевьюн молча стояла у ворот, только ресницы подрагивали. Много раз провожала она мужа, и каждый раз он возвращался. Возвратится ли и теперь? А она будет ждать на берегу, светлыми вечерами до боли в глазах вглядываясь в бесконечную гладь моря, надеясь отыскать среди волн полосатый парус. И, кто знает, кому из них двоих тяжелее : ему в бою или ей, ждавшей его. Будет ждать отца и Эймунда. Лишь кто заметит снеккар, побежит опять к пристани без киртеля, разметав по ветру пшеничные волосы. А что будет с ней, если некого будет встречать? Но, чур меня, пусть этого не случится.
Суровая Эдда вынесла из дома мешок с вещами хозяина, покосилась на узелок Наумовны и прослезилась.
- Да хранят вас Боги, - прошептала она.
У пристани Гореславу поджидал Эрик. Он мялся у сходень и, когда девушка проходила мимо, разжал пальцы и протянул ей забавного зверька, походившего на коня.
- Это тебе. Я видел такие у тебя на поясе и решил подарить тебе коня. Я сам его вырезал.
- Спасибо, Эрик, твой конь как настоящий, - она осторожно приладила подарок к поясу. – Я тоже хочу тебе кое – что подарить.
Гореслава протянула ему плетёный разноцветный обруч; Эрик крепко сжал его в руке.
- Как тебя в Сигунвейне любят, Герсла, - усмехнулся Гаральд. – А ты бежать отсюда надумала.
Наумовна поднялась на борт, стараясь не оборачиваться. Но, когда подняли сходни, она не удержалась и взглянула на берег. Эрик стоял у самой кромки воды ( его на этот раз в плаванье не взяли) и почти со слезами на глазах провожал снеккар. Эймунду девка увидела после. Свейка стояла посреди зелени молодила и махала белым платком, как тогда, у ворот. Она долго шла по берегу, следя глазами за снеккаром, пока тот не скрылся посреди синего моря.
Стрибожьи внуки благоволили к мореходам: снеккар легко бежала по волнам, послушная твёрдой руке Бьёрна. Всё ближе и ближе был родной берег, и сердце Гореславы с каждым днём билось всё сильнее и сильнее.
…На ночь причалили к берегу; корабль спрятали в небольшой заводи, с трёх сторон поросшей камышом. Развели костёр.
Оставался всего день до того, как Гаральд собирался тайком отпустить её, поэтому Наумовна была весела и с улыбкой подливала в кружку Гюльви горячее. У старика от влажного западного ветра разболелись ноги, а боль, как говорил он, можно успокоить только брагой. Чуть поодаль сидел Гаральд и до блеска начищал свой меч, который с любовью называл Лайгерадт.
Выпив ещё одну кружечку, старик блаженно потянулся.
- Славный вечер, Герсла, как раз такой, чтобы собраться всем вместе и в доброй компании поговорить о днях минувших. Эх, когда был жив ещё Калуф, всё так и было.
- Мне сказывали, что это тот свей, что у нашего печища убили.
- Может быть. Он пропал, когда на наш драккар напали люди Светозара. Корабль затонул, а вместе с ним и всё золото, что Рыжебородый забрал у жителей Хольмгарда, по – вашему, Новогорода. Сигурд в ярости был; он думал, что это новогородцы позвали Светозара, и приказал казнить всех пленных, что мы взяли.
Гюльви отхлебнул немного похлёбки, которую сварила Гореслава, и продолжал:
- Я вспомнил Калуфа, потому что не было у нас рассказчика лучше него. Да и глаза у него были рысьи, даже птицу малую на верхушке дерева видел.
Старик вздохнул и, накрывшись плащом, улёгся спать у огня.
Наумовна тоже задремала, слыша сквозь сон шаги вечно бодрствующего Бьёрна. Посреди ночи её разбудили громкие крики: « Корабль Светозара! Поднимайтесь!». Вокруг замелькали огни, заблестели в отсветах пламени костра мечи и кольчуги.
- Герсла, спрячься за кустами, - услышала девушка голос Гаральда и увидела свея на мгновение между другими движущимися фигурами. – И не высовывайся, пока я не позову.
Гореслава, сонно протирая глаза, спряталась за ольшаником. Постепенно сон проходил, уступая место страху. Она видела старого Гюльви, ковыляющего к снеккару, Рыжебородого, громовым голосом отдающего приказания на свейском..
К берегу, неподалёку от снеккара, причалила большая ладья, похожая на драккар; тут же засвистели стрелы. Долго, упорно бились свеи, но нападавшие теснили их к лесу. Ломались мечи, трещали древки копий, и сквозь них слышались приглушённые стоны. Наумовна похолодела от ужаса, когда увидела падающего Гюльви; она едва удержалась от крика, готового было сорваться с её губ. Не греть больше старику ног у костра, не рассказывать молодым о прежних временах. Видела девка, как, стиснув зубы, бился неподалёку Гаральд. « Беги» - сквозь зубы бросил её свей.
Но Гореслава вдруг поднялась во весь рост и громко крикнула по – словенски: « Стойте!».
- Твои - у ворот, - бросила она.
На лыжах свейка ходить умела, легко с шестом управлялась, но и Наумовна от неё не отставала. В родном печище она часто на лыжах бегала к Мудрёне Братиловне по глубокому снегу.
По Сигунвейну шли они проложенным санями путём, а потом пришлось самим путь прокладывать. Из сугроба в сугроб, от кочки до кочки. В лесу – то снега меньше было, чем в поле, поэтому и побежали быстрее. Вокруг ёлочки да сосенки росли, все в нарядных белых уборах, словно невесты. Любо дорого смотреть.
- Не хочу я к этому Велунду идти, - пробурчала Эймунда, остановившись на минутку у заснеженного пенёчка, на котором белочки – проказницы недавно пировали. – Страшно у него.
- А кто этот Велунд?
- Это я его так прозвала. Велунд – кузнец из песен скальдов, а Хемльдаль тоже кузнец. Живёт он посреди леса и угрюм, как туча.
- И мы к нему идём?
- К нему. Говорят, он стрелы делает такие, что больше, чем со ста шагов, бьют. Отец велел забрать у него наконечники, а мать хочет, чтобы он новую цепочку для ключей ей сделал.
- А что со старой сделалось?
- Ничего, просто ключей у матери прибавилось.
Кузня Хемльдаля была рядом с небольшой речушкой; по берегам её стояло несколько грубых построек из камня и сосновых брёвен. Из кузни долетал глухой, размеренный звон молота.
Эймунда замешкалась немного у входа, велела Гореславе на улице обождать и вошла.
В кузне жарко было; огромными мехами раздувал кузнец огонь в горне. На стенах висели мечи с простыми и резными рукоятями; у некоторых были поперечины, у других – нет.
Наумовна из любопытства заглянула внутрь, и первым бросилось ей в глаза длинное копьё с наконечником в два локтя и тяжёлым ясеневым древком. « С таким не любого зверя можно идти», - подумалось ей.
Висело на стенах кузни много оружия, всего и не упомнишь; под стать копьям своим был и кузнец: высокий, около сажени росту, похожий на медведя. Внимательно выслушал он свейку, отложив ненадолго в сторону молот и указал рукой на закопчённый еловый стол.
- Там пряжка для Гевьюн и наконечники. Твои те, что длиннее прочих. Чем платить будешь?
- Гривнами.
- Серебром или золотом?
- Серебром. Принесла я два.
- Давай.
Эймунда протянула кузнецу слитки, тот их зубами проверил: настоящие ли, и убрал в кованный сундук.
- Передай Гаральду, что заеду к нему на днях.
- Передам. Мать просила цепочку для ключей ей добрую сделать.
- Сделаю. Ступай.
Вновь молот зазвенел, посыпались из – под него искры.
Свейка вышла со свёртком в руках, огляделась, кликнула Гореславу.
- Держи, понесёшь. У тебя сил поболее моего.
Наумовна покорно приняла свёрток; был он порядочного веса.
- Ты, Герсла, к реке не ходила?
- Нет, я у соседней сосенки стояла.
- Я к тому спросила, что там у Хемльдаля волк ручной живёт, который людей ест.
Гореслава не поверила. Мало ли, что люди рассказывают, не всему верить нужно.
Повалил снежок, густой, белый, мягкий; он пуховой периной укрыл оголённые ветром ветки, замёл следы.
Они шли сквозь снежную пелену, не зная, туда ли идут.
- Переждать треба, - сказала Гореслава. – Заплутаем мы во вьянице.
- Да где же переждать – то? Вокруг одни деревья.
- Под ёлочкой. Она любого приютит.
Чуть не рассмеялась Наумовна, когда Эймунда под ёлочкины руки – лапы залезала: по всему видно было, что не дружит свейка с лесом. А Гореславе лес – лучший друг; могла бы она там и лето, и зиму пережить. Знала она все съедобные коренья и ягоды да и учение отцовское не пропало даром. Но то она, а тут свейка…
Снег не скоро кончился, а когда перестал валить, то увидели они, что намёл он сугробы великие.
Брели девки по колено в снегу, даже лыжи не помогали. Конечно, кое – где они надевали на ноги загнутые дощечки, но на следующей же горке проваливались в сугроб.
- Снег рыхлый, по нему на лыжах только через ночь можно будет ходить, - сказала Наумовна.
Эймунда молчала. Начинала она замерзать.
- Ноги я промочила, - сказала свейка. – Глупо так: ноги зимой промочила.
- Сапоги, видно, снега зачерпнули.
- Это всё из – за того сугроба, в который я провалилась у горелой сосны.
…Они давно плутали по лесу, а мороз всё крепчал. Солнце быстро исчезало за деревьями; в лесу уже царили сумерки, которые так любят злые духи. Гореслава, которая до сели храбрилась, теперь тоже испугалась. Да и было от чего: вокруг волки выли; зелёные огоньки их глаз зажигались то здесь, то там, заставляя девушек прибавлять шагу.
Когда они вышли на опушку, снова повалил снег, но на этот раз мелкий, крупинками. Гореслава, вся белая от снега, вышла в поле, чтобы понять, куда они вышли; Эймунда же осталась сидеть на пенёчке вместе со свёртком и лыжами.
В белом до рези в глазах поле Наумовна заметила тёмную фигуру вершника. Приглядевшись, она признала в нём Гаральда. Чёрно – пегий Гвен взрывал копытами сугробы, необыкновенно быстро приближаясь к лесу. Жеребец осел на задние ноги перед самой Гореславой, позвякивая сбруей.
- Где Эймунда?
- Сидит на пенёчке. Ноги у неё замёрзли.
Гаральд подъехал к опушке и усадил дочь впереди себя; Наумовна же подобрала брошенные свейкой лыжи и шесты и побрела к Сигунвейну.
- Пешком идти – в поле ночевать да замёрзнуть, - сказал свей, остановив перед ней Гвена. – Забирайся на конский круп.
… А чуть в стороне, в багровом свете почти зашедшего солнца бежали чьи – то сани.
Часть 4. Счастливая Долюшка
1
В славный месяц травень, как только сошёл лёд с Нева, стали подумывать свеи о том, чтобы снова спустить на воду свой снеккар.
Гореслава последние денёчки доживала в Сигунвейне. Радоваться бы девке, а она иной раз выйдет во двор, обнимет за шею старого Вьяна и грустит. Уж больно прикипела сердцем ко всем им, и хоть родное печище манило к себе, маленькое свейское поселение, затерявшееся среди камней и соснового ерника, крепко запало в сердечко. И люди – то здесь не все злые, не звери они, как про них сказывают. Старый Гюльви… Сколько басен да сказаний он ей поведал, у очага сидучи да покуривая свою трубку; казалось, не было ничего, чего бы не знал он! Эрик… Он был для Наумовны другом, даром, что свей. Не будь его, не узнала бы девка, где ягоду искать без опаски, а куда по зимнему бурелому не ходить лучше и вовсе. Да и Гаральдовы домочадцы её ничем не обидели. Да, Гевьюн строга, но она ни разу не подняла на неё руки, а Эймунда за сестру считала.
Вот думала об этом Гореслава и горюнилась. Как же она с ними расстанется? А если расстанется, то никогда уж больше не свидится: не найти ей Сигунвейна, а в полон больше не попадёт – птица стрелянная. Но тут же сердечко о батюшке с матушкой напомнило, о сестрицах милых. Всё ли у них ладно, всё ли хорошо? Да и кручинятся, печалятся они по Гореславушке своей.
А Гаральдово слово крепко было. Подошёл он как – то к Наумовне и сказал: « Три восхода тебе ещё в Сигунвейне встречать осталось».
И начала девка складывать свои пожитки немудрёные. Эдда молча помогала ей, в тайне травки какие – то подсовывала: пригодятся. Все к ней в эти последние три дня добры были; каждый ей слово ласковое молвил.
За день до того, как снеккар на воду спустить хотели. Проснулась Наумовна на своей шкуре и заметила рядом с собой что – то, в вадмал ею вытканный завернутое. Развязала девушка узелок и ахнула: блестели, глаз девичий радуя, одинцы серебряные, что Гореславе так нравились, и ожерелье диковинное с пластиной золотой, на которой дракон изображён был.
Спрашивала Наумовна потом Эймунду, кто это ей подарил; свейка долго молчала, плечами пожимала, а потом призналась:
- Я. Серёг много у меня, а тебе те по нраву пришлись. Носи на счастье и меня помяни добрым словом. А дракон тот, что на ожерелье, - удачу приносит; та, что носит его, от злых чар защищена.
Поблагодарила её за подарки дорогие Гореслава и припрятала их подальше: знала, что в тайне от отца с матерью Эймунда дарила.
… Травень травнем кличут, потому что трава новая, зелёная из земли – матушки прорастает, Даждьбогу радуясь. И нужно в пояс траве этой поклониться за то, что выросла, не оставила лошадушек да коровушек без пропитания.
В первый и последний раз выгоняла Наумовна пёструю Гаральдову корову в поле; и так тошно ей вдруг стало, что моченьки нет больше терпеть. Не гоже человеку, словно птице, по свету летать, нужно на одном месте жить, чтобы к земле прирасти. Куда приплывёт снеккар свейский, на каком берегу сойти ей придётся? А здесь, хоть место и не родное, но знакомое. Живут же люди на чужбине, и лучше, бывает, живут, чем в родной стороне. « Не здесь тебя милый ждёт, « - говорило меж тем сердечко ей. И поверила ему Гореслава, да и как не верить.
В поле встретила она Дана. Корел снова хозяйских лошадей сторожил, на солнышко жмурясь.
- Видел я, Гореслава, как снеккар на камушки вынесли, чтобы пообсохла, - сказал он. – На рассвете уплывут они, и ты с ними.
Наумовна промолчала. Толстой вицей она отогнала корову к остальным, жевавшим траву около бурого бугра, и подошла к Гвену. Конь покосился на неё недобрым глазом, прянул ушами, но не двинулся с места. Спокойно пощипывал он траву, временами пофыркивая от холодной росы. Дан и глазом моргнуть не успел, как увидел Гореславу на спине у чёрно – пегого жеребца. Она казалось такой маленькой и беспомощной по сравнению с огромным Гвеном. Корел бросился на помощь, но остановился на пол дороге: жеребец не пытался скинуть неопытную вершницу и ленивым шагом направлялся к нему, подчиняясь понуканиям девушки.
- Ай, да девчонка, - прошептал Дан. – Как же она сумела?
Гореслава рысью объехала поле, гордясь превосходством над конём, которого боялась с грудня. Значит, права была Эймунда, умеет она ездить верхом. Но для чего было нужно это Наумовне? Да вбила девка себе в голову, что встретит вскорости ещё одного кметя, о котором говорила ей во сне Желана, и не хотела ударить в грязь лицом перед ним, как было с Изяславом, когда катал он на коне – огне перепуганную девку.
- Герсла, подъедь – ка сюда, - услышала она голос Гаральда.
Быстрее засеменил ногами Гвен и встал как вкопанный перед хозяином.
- Слезай. Уж не пойму, как он тебя не сбросил.
- Я лишь хотела до леса доехать, но не знала, что конь вам понадобится, - Гореслава слезла на землю и стояла, потупив глаза.
- Озорная ты девчонка. Да разве Дан не говорил тебе, что Гвен злой, как тролль?
- Говорил.
- Так и держишь от него подальше. А то здесь останешься.
- А ваше обещание… Отпустите вы меня?
- Сказал, что отпущу, значит, так тому и быть. Не за серебро мне досталась, не за серебро и отпускать.
… Под аромат цветущего кокушника провожали Гореславу и Гаральда. Эймунда не скрывала слёз и махала вслед белым платочком; Гевьюн молча стояла у ворот, только ресницы подрагивали. Много раз провожала она мужа, и каждый раз он возвращался. Возвратится ли и теперь? А она будет ждать на берегу, светлыми вечерами до боли в глазах вглядываясь в бесконечную гладь моря, надеясь отыскать среди волн полосатый парус. И, кто знает, кому из них двоих тяжелее : ему в бою или ей, ждавшей его. Будет ждать отца и Эймунда. Лишь кто заметит снеккар, побежит опять к пристани без киртеля, разметав по ветру пшеничные волосы. А что будет с ней, если некого будет встречать? Но, чур меня, пусть этого не случится.
Суровая Эдда вынесла из дома мешок с вещами хозяина, покосилась на узелок Наумовны и прослезилась.
- Да хранят вас Боги, - прошептала она.
У пристани Гореславу поджидал Эрик. Он мялся у сходень и, когда девушка проходила мимо, разжал пальцы и протянул ей забавного зверька, походившего на коня.
- Это тебе. Я видел такие у тебя на поясе и решил подарить тебе коня. Я сам его вырезал.
- Спасибо, Эрик, твой конь как настоящий, - она осторожно приладила подарок к поясу. – Я тоже хочу тебе кое – что подарить.
Гореслава протянула ему плетёный разноцветный обруч; Эрик крепко сжал его в руке.
- Как тебя в Сигунвейне любят, Герсла, - усмехнулся Гаральд. – А ты бежать отсюда надумала.
Наумовна поднялась на борт, стараясь не оборачиваться. Но, когда подняли сходни, она не удержалась и взглянула на берег. Эрик стоял у самой кромки воды ( его на этот раз в плаванье не взяли) и почти со слезами на глазах провожал снеккар. Эймунду девка увидела после. Свейка стояла посреди зелени молодила и махала белым платком, как тогда, у ворот. Она долго шла по берегу, следя глазами за снеккаром, пока тот не скрылся посреди синего моря.
Стрибожьи внуки благоволили к мореходам: снеккар легко бежала по волнам, послушная твёрдой руке Бьёрна. Всё ближе и ближе был родной берег, и сердце Гореславы с каждым днём билось всё сильнее и сильнее.
…На ночь причалили к берегу; корабль спрятали в небольшой заводи, с трёх сторон поросшей камышом. Развели костёр.
Оставался всего день до того, как Гаральд собирался тайком отпустить её, поэтому Наумовна была весела и с улыбкой подливала в кружку Гюльви горячее. У старика от влажного западного ветра разболелись ноги, а боль, как говорил он, можно успокоить только брагой. Чуть поодаль сидел Гаральд и до блеска начищал свой меч, который с любовью называл Лайгерадт.
Выпив ещё одну кружечку, старик блаженно потянулся.
- Славный вечер, Герсла, как раз такой, чтобы собраться всем вместе и в доброй компании поговорить о днях минувших. Эх, когда был жив ещё Калуф, всё так и было.
- Мне сказывали, что это тот свей, что у нашего печища убили.
- Может быть. Он пропал, когда на наш драккар напали люди Светозара. Корабль затонул, а вместе с ним и всё золото, что Рыжебородый забрал у жителей Хольмгарда, по – вашему, Новогорода. Сигурд в ярости был; он думал, что это новогородцы позвали Светозара, и приказал казнить всех пленных, что мы взяли.
Гюльви отхлебнул немного похлёбки, которую сварила Гореслава, и продолжал:
- Я вспомнил Калуфа, потому что не было у нас рассказчика лучше него. Да и глаза у него были рысьи, даже птицу малую на верхушке дерева видел.
Старик вздохнул и, накрывшись плащом, улёгся спать у огня.
Наумовна тоже задремала, слыша сквозь сон шаги вечно бодрствующего Бьёрна. Посреди ночи её разбудили громкие крики: « Корабль Светозара! Поднимайтесь!». Вокруг замелькали огни, заблестели в отсветах пламени костра мечи и кольчуги.
- Герсла, спрячься за кустами, - услышала девушка голос Гаральда и увидела свея на мгновение между другими движущимися фигурами. – И не высовывайся, пока я не позову.
Гореслава, сонно протирая глаза, спряталась за ольшаником. Постепенно сон проходил, уступая место страху. Она видела старого Гюльви, ковыляющего к снеккару, Рыжебородого, громовым голосом отдающего приказания на свейском..
К берегу, неподалёку от снеккара, причалила большая ладья, похожая на драккар; тут же засвистели стрелы. Долго, упорно бились свеи, но нападавшие теснили их к лесу. Ломались мечи, трещали древки копий, и сквозь них слышались приглушённые стоны. Наумовна похолодела от ужаса, когда увидела падающего Гюльви; она едва удержалась от крика, готового было сорваться с её губ. Не греть больше старику ног у костра, не рассказывать молодым о прежних временах. Видела девка, как, стиснув зубы, бился неподалёку Гаральд. « Беги» - сквозь зубы бросил её свей.
Но Гореслава вдруг поднялась во весь рост и громко крикнула по – словенски: « Стойте!».
