Сохранял где придется, периодически терял, меняя ноутбуки и телефоны. Однажды захотел собрать вместе, упихнуть хотя бы в один файл, но настолько это была низко-приоритетная задача в его графике, что Дэн последовательно откладывал ее из года в год. Не решил и теперь.
Доктор Коуэлл, наконец, пригласила его и Дэн вошел в знакомый кабинет, всем своим видом показывая, что такие вот десяти-пятнадцатиминутные задержки вовсе не приводят его в состояние умиротворения и необходимой кондиции, а напротив, нервируют и заводят.
Тереза была спокойна и улыбчива как всегда. Перед тем, как усадить его в кресло, она провела его к окну с видом на городские крыши и завела пространный разговор о погоде, непредсказуемых бостонских снегопадах и особенной, запаздывающей смене сезонов. На улице стоял май, светило солнце, отбрасывая в затемненные окна блики зеркальных небоскребов и крыш: вентиляционных труб, башенок в оцинкованных подолах и металлических боксов кондиционеров. Слушая доктора Коуэлл, взвинченность Дэна постепенно растворялась. Тереза безусловно умела вести непринужденную беседу, гасящую возбужденное, нервное состояние собеседника. Если на предыдущем сеансе, Дэн еще чувствовал легкое стеснение от общения с новым, незнакомым человеком, то теперь это чувство пропало. Да и сам кабинет перестал быть «приемной врача», стал привычным, комфортным.
Она усадила его в кресло и осведомилась вежливо, принес ли он дневник. Дэн утвердительно кивнул. Он повторил, что записки его крайне разрозненны и хранятся черт знает где. Но начать можно с тех, что переезжают с резервной копией на каждый его новый телефон.
Тереза попросила взглянуть, пусть и не на английском. Дэн кивнул и протянул ей бескнопочный смартфон последней модели с открытым приложением.
Наблюдая, как Тереза изучающе смотрит на текст, неторопливо скроллит, перелистывает странички, Дэн вдруг почувствовал неудобство. Вспомнил, что никому раньше не давал своих записей, разве только жене зачитывал однажды одну, конкретную. Дэн занервничал, точно на экзамене, ощутил сердцебиение, хрустнул костяшками пальцев. Не помогало даже понимание, что Тереза не знает языка и смотрит всего лишь на набор незнакомых закорючек. Он невольно вытянул шею, пытаясь подсмотреть, какую заметку она изучает столь пристально.
- Вот эту, - Тереза вернула ему смартфон. - Прочитайте мне целиком, пожалуйста.
- Хорошо, - хрипло ответил он.
Дэн скользнул глазами по тексту и отметке даты. Почти пятнадцать лет назад! Как дико бежит время. И тему-то какую выбрала. Как будто понимает язык.
- Готовы? - и получив в ответ уверенный кивок, он приступил к чтению:
«Каково это - уволить человека? Нет, не «пожаловаться начальству» и не «потрындеть за обедом» о том, как кто плохо работает. Речь о настоящем увольнении, когда ты лично выбираешь кандидата и претворяешь решение в жизнь.
Зубодробительный этический момент.
Особенно, когда за решением нет неприязни, нет даже строгой уверенности, что заслужил человек увольнения. Есть только статистические выкладки и цифры, сухие цифры на основании которых, по бизнес-методу Джека Уэлча, делается вывод и принимается решение о терминации. Каждый год вымывать десять процентов наиболее слабых, наименее эффективных сотрудников.
Существует изящный ход - отдать все на откуп велеречивым сотрудникам отдела кадров, чтобы они шаблонно, безлико, речитативом зачитали в телефонную трубку нужные слова о том, что неосязаемый «бизнес принял решение». Является ли такой маневр хитростью, смелостью, трусостью, или просто экономией возбужденного нерва?
Нет, правильнее пережить это самому, лично исполнить вердикт. Как Эддард «Нэд» Старк из «Игры Престолов», который казнил сам, не ради удовольствия, а ради того, чтобы не терять связи с реальностью, с жизнью людей, с их карьерами, которые немедленно ломаются после твоего арифметического решения. Самому произнести нужные слова и быть первым, принявшим реакцию.
Ведь ты вкладывался в этого человека, растил его, назначал задачи и курировал исполнение. Бывали подъемы и спады, были успех и неудачи. Непосредственно к тебе прибегал он с вопросами, с личными и профессиональными бедами. Человек был частью твоей команды, твоей карьеры, просто оказался недостаточно эффективен. «Хороший парень — это не профессия».
Одного ты нанимал сам. Выбирал, принимал положительное решение, тянул год за годом.
Другого тебе придали, передали в отдел, работающего в компании давным-давно, гораздо дольше тебя, эксперта в старых, надежных технологиях. Неизбежно устаревающих, но по-прежнему востребованных. Ты обнадеживаешь его, учишь, подтягиваешь, наблюдая, как шаг за шагом он отстает от тебя, молодого, агрессивного локомотива, однако же он тебе верит, смотрит с надеждой, приходит за советом.
В каком случае уволить легче, в первом или во втором? Какое мелодичное слово - «уволить». А если обоих, одного за другим. В одну неделю, в один день. Уволить их, не ожидающих подвоха.
Нет, не смей так думать! Все все ожидают. Каждый чувствует когда наступает его момент, когда телефон молчит и неудовлетворенный взгляд, и нет новых задач.
Итак, звонок. Держу перед глазами стандартный сухой текст со вписанным именем того, с кем неделю назад шутил и спрашивал о семье и отпуске. Нельзя сорваться с прибитых гвоздями строчек. «Бизнес принял непростое решение, Стивен. Сегодня твой последний день в компании...»
У Дэна внутри забурлило, затрепетало воспоминание и связанное с ним неприятное чувство. Он работал тогда в компании всего пару-тройку лет, и это были первые его шаги на поле корпоративного менеджмента. Довольно быстро он встал во главе коллектива, повел за собой людей. И неизбежно быстро подошел к черте ответственности, когда в обязанности руководителя организации входит не только наем новых людей, но и отсечение неэффективных старых. Почему-то первые несколько исполненных им увольнений оставили некий след, рытвину на душе.
Доктор Коуэлл налила из графина воды в стакан и протянула ему. Он сделал пару глотков. Потом медленно, подбирая слова, пересказал Терезе текст, сбиваясь и подглядывая в оригинал.
Она выслушала, не перебивая. В конце негромко спросила:
- Стив - это настоящее имя уволенного?
Дэн отрицательно покачал головой, хотя прекрасно помнил оба настоящих имени.
Тереза предложила разместиться в положении полулежа на кресле-реклайнере, чтобы повторить регрессивную гипнотерапию. Пока с тихим жужжанием выезжали опоры для ног и головы, Дэн задумчиво глядел в потолок. Дневниковая запись будто старая фотография всколыхнула давно забытый пласт чувств и воспоминаний.
Покачивающийся блестящий маятник и речь Терезы, монотонная, спокойная, усыпляющая. Мозг его как и в прошлый раз, вскоре перестал выхватывать слова, воспринимал только убаюкивающую музыку голоса. На границе осознания Дэна всплыла фраза: «Хороший парень - это не профессия». Дальше он ничего уже не анализировал и, словно горячий нож в масло, провалился в сон.
Рябило в глазах. Перед ним, насколько хватало глаз, разливалась вода. Глянцевая, темно-синяя поверхность, никогда не замирающая, переливалась в свете тяжело-повисшего солнца. За водоразделом протянулся берег с вздымающейся, живой линией холмов, поросших ворсистой зеленью. С них, будто кто-то небрежно рассыпал просо, разбегались у самого берега мизерные рыбацкие хижины с плешами двускатных крыш.
Он стоял, стискивая рукоять меча, отведя лезвие вниз. Отчетливо чувствовалось напряжение - кулаков, сжимающих меч, желвак на скулах, бровей и еще взгляда, сосредоточенного, устремленного прямо перед собой. Взор его был прикован к аккуратно обритой голове, с нетронутой прядью на макушке. Тугой, скрученный пучок на темени стягивал волосы с макушки, висков и затылка. Голова принадлежала сидящему на коленях человеку в плотной, запашной куртке со свободными рукавами, заправленной в просторные, складчатые штаны. Спина неизвестного была прямой как стрела, голова чуть опущена.
Внимание Дэна привлекла уложенная на земле плетеная холщевина, на манер тонкой циновки, плотная, светлого цвета. Дэн подумал сначала, что бритый человек сидит на ней, но потом заметил, что разложена она была перед ним, упираясь в колени. На ткани лежал короткий меч, с длинной, перетянутой скрученным шнуром рукоятью и золотым набалдашником. Сталь лезвия отливала на солнце слепящей белизной.
Сидящий повернул голову и поднял глаза на Дэна. Их взгляды встретились. Дэн почувствовал смятение, горечь, предательский ком в горле. Обращенный на него взор, напротив, был умиротворен, будто два спокойных, темных озера. В нем застыли уверенность и восторженный трепет, связанные с предстоящим действом. Он уже не смотрел на Дэна, провалился сквозь него, вдаль, в небо над зеленым, пологим склоном. Губы тронула едва заметная улыбка.
В мозгу Дэна вспышкой, ожогом пронеслось воспоминание, сказанная фраза: «Это тебе не молодежь палками гонять, Такедзо!» Дэн вдруг осознал, что словами этими обращался к нему этот самый коленопреклонный человек. И вслед за фразой, словно за ниточку, потянулись образы, осознание. Это он, он был Такедзо, и в настоящее время он исполнял роль кайсяку, помощника при совершении ритуального самоубийства сэппуку - вспарывания живота. Нахлынувшие чувства отозвались дрожью в крепких запястьях, выступающих из-под серой, дымчатой рубахи кимоно, сжимающих рукоять меча, перемотанную шелковым шнуром. В новом свете увидел он себя, стоящего, чуть наклонившегося вперед, с отставленным вниз и сторону длинным мечом. Наряду с горечью от предстоящей потери, чувствовал он гордость за оказанную честь, священную ответственность, которой нельзя пренебречь. Еще он отметил гарду, искусную четырехлистную гарду у меча, такой же формы, как у короткого меча вакидзаси, лежащего на холщевине. Это была одна пара мечей и Дэн уже не сомневался, что принадлежит она совершающему сэппуку самураю.
Черты лица Такедзо торжественно окаменели. Заблестевшие глаза впились в лицо сидящего с намерением помочь ему, не посрамить оказанного доверия. «Я готов, Ганрю!» - пронеслось внутри.
Сидящий Ганрю будто услышал, повернулся в исходную позицию, напротив короткого меча. Он зашевелился, завозился в куртке, словно в тесном коконе, повел плечами и выпростал из широких рукавов одну за другой узловатые запястья и кисти, после чего откинул куртку с плеч, оставшись в того же кроя легкой, нижней рубахе с узкими рукавами. Куртка развалилась у него за спиной тяжелым, негибким покрывалом. Ганрю подхватил один за другим длинные рукава, правый заткнул за пояс, а левый вытянул на коленях.
Вот он подтянул нижнюю рубашку косодэ, оголил живот. Протянул руки к мечу, церемонно поднял перед собой. Свободным длинным рукавом куртки обернул лезвие. Взялся за лезвие в ткани узловатыми руками, в которых уловил Дэн едва заметную дрожь, и направил острие в левый бок живота.
Повисла звенящая пауза. Время остановилось. Такедзо видел, как в воздухе перемещаются точки — мельчайшие частицы земли и воды. Сердце сжалось от непередаваемого очарования яркого, солнечного пейзажа с живым, переливающимся океаном. Аристократы в Киото называли это чувство «моно-но аварэ» - мимолетная, зыбкая красота. В моменты сильного эмоционального напряжения, Такедзо лезли в голову образы, истории, которых набрался он за годы странствий, которыми пичкали его дядя Доринбо и монах Фугай. Остров Фуна, последняя обитель Ганрю, названный так благодаря своей форме лодки, был ли он, как другие японские острова, отпрыском юных божеств Идзанами-но микото и Идзанаги-но микото, мужского и женского начал? Задумывался ли таковым, или пал случайной каплей с кончика их драгоценного копья? Как же осуждающе смотрит с небес величественная Аматерасу-солнце.
За Такедзо и Дэн залюбовался сочными красками. Поросший густой травой пригорок сбегал к спокойной воде, несколько деревец изогнулись над нею, словно робкие купальщицы пробующие ногой воду. Домики на сваях на обратной стороне залива и вязь холмов на горизонте больше не были незнакомыми: деревня принадлежала клану Хосокава Тадаоки, а на пологих вершинах Казаси и Яхазу стояли пагоды и кумирни, в которых приходилось Такедзо бывать. К берегу спускался пышный весенний лес.
- А-ы-ых, - едва слышно прохрипел тот, кого Такедзо называл Ганрю, вгоняя в брюшину лезвие, до кулаков.
Он дернулся и чуть наклонился вперед, сохраняя при этом прямую спину. Руки его, сжимающие завернутое в ткань лезвие, запятнались кровью и задрожали.
«Вот сейчас», - думал Такедзо, медля, не поднимая еще меча. - «Сейчас он вспорет себе живот и тогда я выполню свою часть». Внутри него царило смятение, конфликт, чувство нереальности происходящего. Словно увлеченный художник Фугай пишет картину, отточено взмахивая кистью, выводя на полотне стройные линии. Но то лишь картина, безобидная картина. С одной стороны, его путь меча, пустоты дзен, строжайшего этикета воинского сословия-буси предписывал ему достойно исполнить свой долг, сопроводить друга в последний путь. С другой, естество его негодовало, смысл происходящего ускользал, перед ним разворачивалась гибель, смерть, в которой не было необходимости, которую можно было избежать. Подобные чувства посещали Такедзо, когда участвовал он в первой своей войне, битве при Сэкигахара. Он был напряжен, взбудоражен, руки его подрагивали, однако продолжал стискивать меч, готовясь нанести решающий удар.
Мысли Дэна мешались, путались, он словно бы отождествлял себя с тем, кто носил имя Такедзо, но был лишь чутким слушателем - ощущений, дум, мышечного напряжения. Пропускал через себя каждое движение, мысль, будто свое собственное, но не мог повлиять.
Лицо Ганрю сделалось словно высеченным из камня. Боль, сильнейшее напряжении воли не отражалось на нем, лишь глаза раскрылись чуточку шире. Он едва слышно захрипел и потащил лезвие направо, вспарывая себе брюшину. У Такедзо руки задергались так, что чужой меч готов был выпасть из них. Словно впервые видел он смерть, словно впервые был ее причиной. За нереальным, эфемерным пейзажем проступала настоящая утраченная жизнь его друга. Он стиснул зубы до противного скрежета и взвил над головой знаменитый длинный меч Ганрю «Сушильный шест».
Левая рука Ганрю уже соскальзывала с лезвия, но правой он удерживал меч там, где положено, доведя глубокий разрез до конца. Рубашку его, юбку-хакаму и кусок ткани, на которой лежал приготовленный меч-вакидзаси забрызгала и заливала темная, вязкая кровь. Он покачнулся, нечеловеческим усилием удерживаясь от того, чтобы упасть.
В воздухе, спокойном, прозрачном, двигались, перемещались пылинки. Едва видимые глазу частички, пушинки, кровавые точки, на фоне прекрасной солнечной лужайки, будто предназначенные для кисти художника или поэта.
Меч со свистом вспорол эту визжащую, непередаваемую красоту и широким диагональным ударом отсек Ганрю голову, у затылка, под вспученным черным узлом. Обритая голова упала на холщевину. Ганрю, до того державшийся прямо, размякшим кулем повалился вперед. Из-под воротника рубахи косодэ вырвалась пульсирующая струйка, заливая ритуальную холщевину.
На несколько секунд после удара Такедзо застыл, вытянув руки, плавно переходящие в обращенное в землю лезвие.
Доктор Коуэлл, наконец, пригласила его и Дэн вошел в знакомый кабинет, всем своим видом показывая, что такие вот десяти-пятнадцатиминутные задержки вовсе не приводят его в состояние умиротворения и необходимой кондиции, а напротив, нервируют и заводят.
Тереза была спокойна и улыбчива как всегда. Перед тем, как усадить его в кресло, она провела его к окну с видом на городские крыши и завела пространный разговор о погоде, непредсказуемых бостонских снегопадах и особенной, запаздывающей смене сезонов. На улице стоял май, светило солнце, отбрасывая в затемненные окна блики зеркальных небоскребов и крыш: вентиляционных труб, башенок в оцинкованных подолах и металлических боксов кондиционеров. Слушая доктора Коуэлл, взвинченность Дэна постепенно растворялась. Тереза безусловно умела вести непринужденную беседу, гасящую возбужденное, нервное состояние собеседника. Если на предыдущем сеансе, Дэн еще чувствовал легкое стеснение от общения с новым, незнакомым человеком, то теперь это чувство пропало. Да и сам кабинет перестал быть «приемной врача», стал привычным, комфортным.
Она усадила его в кресло и осведомилась вежливо, принес ли он дневник. Дэн утвердительно кивнул. Он повторил, что записки его крайне разрозненны и хранятся черт знает где. Но начать можно с тех, что переезжают с резервной копией на каждый его новый телефон.
Тереза попросила взглянуть, пусть и не на английском. Дэн кивнул и протянул ей бескнопочный смартфон последней модели с открытым приложением.
Наблюдая, как Тереза изучающе смотрит на текст, неторопливо скроллит, перелистывает странички, Дэн вдруг почувствовал неудобство. Вспомнил, что никому раньше не давал своих записей, разве только жене зачитывал однажды одну, конкретную. Дэн занервничал, точно на экзамене, ощутил сердцебиение, хрустнул костяшками пальцев. Не помогало даже понимание, что Тереза не знает языка и смотрит всего лишь на набор незнакомых закорючек. Он невольно вытянул шею, пытаясь подсмотреть, какую заметку она изучает столь пристально.
- Вот эту, - Тереза вернула ему смартфон. - Прочитайте мне целиком, пожалуйста.
- Хорошо, - хрипло ответил он.
Дэн скользнул глазами по тексту и отметке даты. Почти пятнадцать лет назад! Как дико бежит время. И тему-то какую выбрала. Как будто понимает язык.
- Готовы? - и получив в ответ уверенный кивок, он приступил к чтению:
«Каково это - уволить человека? Нет, не «пожаловаться начальству» и не «потрындеть за обедом» о том, как кто плохо работает. Речь о настоящем увольнении, когда ты лично выбираешь кандидата и претворяешь решение в жизнь.
Зубодробительный этический момент.
Особенно, когда за решением нет неприязни, нет даже строгой уверенности, что заслужил человек увольнения. Есть только статистические выкладки и цифры, сухие цифры на основании которых, по бизнес-методу Джека Уэлча, делается вывод и принимается решение о терминации. Каждый год вымывать десять процентов наиболее слабых, наименее эффективных сотрудников.
Существует изящный ход - отдать все на откуп велеречивым сотрудникам отдела кадров, чтобы они шаблонно, безлико, речитативом зачитали в телефонную трубку нужные слова о том, что неосязаемый «бизнес принял решение». Является ли такой маневр хитростью, смелостью, трусостью, или просто экономией возбужденного нерва?
Нет, правильнее пережить это самому, лично исполнить вердикт. Как Эддард «Нэд» Старк из «Игры Престолов», который казнил сам, не ради удовольствия, а ради того, чтобы не терять связи с реальностью, с жизнью людей, с их карьерами, которые немедленно ломаются после твоего арифметического решения. Самому произнести нужные слова и быть первым, принявшим реакцию.
Ведь ты вкладывался в этого человека, растил его, назначал задачи и курировал исполнение. Бывали подъемы и спады, были успех и неудачи. Непосредственно к тебе прибегал он с вопросами, с личными и профессиональными бедами. Человек был частью твоей команды, твоей карьеры, просто оказался недостаточно эффективен. «Хороший парень — это не профессия».
Одного ты нанимал сам. Выбирал, принимал положительное решение, тянул год за годом.
Другого тебе придали, передали в отдел, работающего в компании давным-давно, гораздо дольше тебя, эксперта в старых, надежных технологиях. Неизбежно устаревающих, но по-прежнему востребованных. Ты обнадеживаешь его, учишь, подтягиваешь, наблюдая, как шаг за шагом он отстает от тебя, молодого, агрессивного локомотива, однако же он тебе верит, смотрит с надеждой, приходит за советом.
В каком случае уволить легче, в первом или во втором? Какое мелодичное слово - «уволить». А если обоих, одного за другим. В одну неделю, в один день. Уволить их, не ожидающих подвоха.
Нет, не смей так думать! Все все ожидают. Каждый чувствует когда наступает его момент, когда телефон молчит и неудовлетворенный взгляд, и нет новых задач.
Итак, звонок. Держу перед глазами стандартный сухой текст со вписанным именем того, с кем неделю назад шутил и спрашивал о семье и отпуске. Нельзя сорваться с прибитых гвоздями строчек. «Бизнес принял непростое решение, Стивен. Сегодня твой последний день в компании...»
У Дэна внутри забурлило, затрепетало воспоминание и связанное с ним неприятное чувство. Он работал тогда в компании всего пару-тройку лет, и это были первые его шаги на поле корпоративного менеджмента. Довольно быстро он встал во главе коллектива, повел за собой людей. И неизбежно быстро подошел к черте ответственности, когда в обязанности руководителя организации входит не только наем новых людей, но и отсечение неэффективных старых. Почему-то первые несколько исполненных им увольнений оставили некий след, рытвину на душе.
Доктор Коуэлл налила из графина воды в стакан и протянула ему. Он сделал пару глотков. Потом медленно, подбирая слова, пересказал Терезе текст, сбиваясь и подглядывая в оригинал.
Она выслушала, не перебивая. В конце негромко спросила:
- Стив - это настоящее имя уволенного?
Дэн отрицательно покачал головой, хотя прекрасно помнил оба настоящих имени.
Тереза предложила разместиться в положении полулежа на кресле-реклайнере, чтобы повторить регрессивную гипнотерапию. Пока с тихим жужжанием выезжали опоры для ног и головы, Дэн задумчиво глядел в потолок. Дневниковая запись будто старая фотография всколыхнула давно забытый пласт чувств и воспоминаний.
Покачивающийся блестящий маятник и речь Терезы, монотонная, спокойная, усыпляющая. Мозг его как и в прошлый раз, вскоре перестал выхватывать слова, воспринимал только убаюкивающую музыку голоса. На границе осознания Дэна всплыла фраза: «Хороший парень - это не профессия». Дальше он ничего уже не анализировал и, словно горячий нож в масло, провалился в сон.
Рябило в глазах. Перед ним, насколько хватало глаз, разливалась вода. Глянцевая, темно-синяя поверхность, никогда не замирающая, переливалась в свете тяжело-повисшего солнца. За водоразделом протянулся берег с вздымающейся, живой линией холмов, поросших ворсистой зеленью. С них, будто кто-то небрежно рассыпал просо, разбегались у самого берега мизерные рыбацкие хижины с плешами двускатных крыш.
Он стоял, стискивая рукоять меча, отведя лезвие вниз. Отчетливо чувствовалось напряжение - кулаков, сжимающих меч, желвак на скулах, бровей и еще взгляда, сосредоточенного, устремленного прямо перед собой. Взор его был прикован к аккуратно обритой голове, с нетронутой прядью на макушке. Тугой, скрученный пучок на темени стягивал волосы с макушки, висков и затылка. Голова принадлежала сидящему на коленях человеку в плотной, запашной куртке со свободными рукавами, заправленной в просторные, складчатые штаны. Спина неизвестного была прямой как стрела, голова чуть опущена.
Внимание Дэна привлекла уложенная на земле плетеная холщевина, на манер тонкой циновки, плотная, светлого цвета. Дэн подумал сначала, что бритый человек сидит на ней, но потом заметил, что разложена она была перед ним, упираясь в колени. На ткани лежал короткий меч, с длинной, перетянутой скрученным шнуром рукоятью и золотым набалдашником. Сталь лезвия отливала на солнце слепящей белизной.
Сидящий повернул голову и поднял глаза на Дэна. Их взгляды встретились. Дэн почувствовал смятение, горечь, предательский ком в горле. Обращенный на него взор, напротив, был умиротворен, будто два спокойных, темных озера. В нем застыли уверенность и восторженный трепет, связанные с предстоящим действом. Он уже не смотрел на Дэна, провалился сквозь него, вдаль, в небо над зеленым, пологим склоном. Губы тронула едва заметная улыбка.
В мозгу Дэна вспышкой, ожогом пронеслось воспоминание, сказанная фраза: «Это тебе не молодежь палками гонять, Такедзо!» Дэн вдруг осознал, что словами этими обращался к нему этот самый коленопреклонный человек. И вслед за фразой, словно за ниточку, потянулись образы, осознание. Это он, он был Такедзо, и в настоящее время он исполнял роль кайсяку, помощника при совершении ритуального самоубийства сэппуку - вспарывания живота. Нахлынувшие чувства отозвались дрожью в крепких запястьях, выступающих из-под серой, дымчатой рубахи кимоно, сжимающих рукоять меча, перемотанную шелковым шнуром. В новом свете увидел он себя, стоящего, чуть наклонившегося вперед, с отставленным вниз и сторону длинным мечом. Наряду с горечью от предстоящей потери, чувствовал он гордость за оказанную честь, священную ответственность, которой нельзя пренебречь. Еще он отметил гарду, искусную четырехлистную гарду у меча, такой же формы, как у короткого меча вакидзаси, лежащего на холщевине. Это была одна пара мечей и Дэн уже не сомневался, что принадлежит она совершающему сэппуку самураю.
Черты лица Такедзо торжественно окаменели. Заблестевшие глаза впились в лицо сидящего с намерением помочь ему, не посрамить оказанного доверия. «Я готов, Ганрю!» - пронеслось внутри.
Сидящий Ганрю будто услышал, повернулся в исходную позицию, напротив короткого меча. Он зашевелился, завозился в куртке, словно в тесном коконе, повел плечами и выпростал из широких рукавов одну за другой узловатые запястья и кисти, после чего откинул куртку с плеч, оставшись в того же кроя легкой, нижней рубахе с узкими рукавами. Куртка развалилась у него за спиной тяжелым, негибким покрывалом. Ганрю подхватил один за другим длинные рукава, правый заткнул за пояс, а левый вытянул на коленях.
Вот он подтянул нижнюю рубашку косодэ, оголил живот. Протянул руки к мечу, церемонно поднял перед собой. Свободным длинным рукавом куртки обернул лезвие. Взялся за лезвие в ткани узловатыми руками, в которых уловил Дэн едва заметную дрожь, и направил острие в левый бок живота.
Повисла звенящая пауза. Время остановилось. Такедзо видел, как в воздухе перемещаются точки — мельчайшие частицы земли и воды. Сердце сжалось от непередаваемого очарования яркого, солнечного пейзажа с живым, переливающимся океаном. Аристократы в Киото называли это чувство «моно-но аварэ» - мимолетная, зыбкая красота. В моменты сильного эмоционального напряжения, Такедзо лезли в голову образы, истории, которых набрался он за годы странствий, которыми пичкали его дядя Доринбо и монах Фугай. Остров Фуна, последняя обитель Ганрю, названный так благодаря своей форме лодки, был ли он, как другие японские острова, отпрыском юных божеств Идзанами-но микото и Идзанаги-но микото, мужского и женского начал? Задумывался ли таковым, или пал случайной каплей с кончика их драгоценного копья? Как же осуждающе смотрит с небес величественная Аматерасу-солнце.
За Такедзо и Дэн залюбовался сочными красками. Поросший густой травой пригорок сбегал к спокойной воде, несколько деревец изогнулись над нею, словно робкие купальщицы пробующие ногой воду. Домики на сваях на обратной стороне залива и вязь холмов на горизонте больше не были незнакомыми: деревня принадлежала клану Хосокава Тадаоки, а на пологих вершинах Казаси и Яхазу стояли пагоды и кумирни, в которых приходилось Такедзо бывать. К берегу спускался пышный весенний лес.
- А-ы-ых, - едва слышно прохрипел тот, кого Такедзо называл Ганрю, вгоняя в брюшину лезвие, до кулаков.
Он дернулся и чуть наклонился вперед, сохраняя при этом прямую спину. Руки его, сжимающие завернутое в ткань лезвие, запятнались кровью и задрожали.
«Вот сейчас», - думал Такедзо, медля, не поднимая еще меча. - «Сейчас он вспорет себе живот и тогда я выполню свою часть». Внутри него царило смятение, конфликт, чувство нереальности происходящего. Словно увлеченный художник Фугай пишет картину, отточено взмахивая кистью, выводя на полотне стройные линии. Но то лишь картина, безобидная картина. С одной стороны, его путь меча, пустоты дзен, строжайшего этикета воинского сословия-буси предписывал ему достойно исполнить свой долг, сопроводить друга в последний путь. С другой, естество его негодовало, смысл происходящего ускользал, перед ним разворачивалась гибель, смерть, в которой не было необходимости, которую можно было избежать. Подобные чувства посещали Такедзо, когда участвовал он в первой своей войне, битве при Сэкигахара. Он был напряжен, взбудоражен, руки его подрагивали, однако продолжал стискивать меч, готовясь нанести решающий удар.
Мысли Дэна мешались, путались, он словно бы отождествлял себя с тем, кто носил имя Такедзо, но был лишь чутким слушателем - ощущений, дум, мышечного напряжения. Пропускал через себя каждое движение, мысль, будто свое собственное, но не мог повлиять.
Лицо Ганрю сделалось словно высеченным из камня. Боль, сильнейшее напряжении воли не отражалось на нем, лишь глаза раскрылись чуточку шире. Он едва слышно захрипел и потащил лезвие направо, вспарывая себе брюшину. У Такедзо руки задергались так, что чужой меч готов был выпасть из них. Словно впервые видел он смерть, словно впервые был ее причиной. За нереальным, эфемерным пейзажем проступала настоящая утраченная жизнь его друга. Он стиснул зубы до противного скрежета и взвил над головой знаменитый длинный меч Ганрю «Сушильный шест».
Левая рука Ганрю уже соскальзывала с лезвия, но правой он удерживал меч там, где положено, доведя глубокий разрез до конца. Рубашку его, юбку-хакаму и кусок ткани, на которой лежал приготовленный меч-вакидзаси забрызгала и заливала темная, вязкая кровь. Он покачнулся, нечеловеческим усилием удерживаясь от того, чтобы упасть.
В воздухе, спокойном, прозрачном, двигались, перемещались пылинки. Едва видимые глазу частички, пушинки, кровавые точки, на фоне прекрасной солнечной лужайки, будто предназначенные для кисти художника или поэта.
Меч со свистом вспорол эту визжащую, непередаваемую красоту и широким диагональным ударом отсек Ганрю голову, у затылка, под вспученным черным узлом. Обритая голова упала на холщевину. Ганрю, до того державшийся прямо, размякшим кулем повалился вперед. Из-под воротника рубахи косодэ вырвалась пульсирующая струйка, заливая ритуальную холщевину.
На несколько секунд после удара Такедзо застыл, вытянув руки, плавно переходящие в обращенное в землю лезвие.
