Скоро, уже совсем скоро я только посмеюсь, глядя в равнодушное, холодное небо, которое когда-то так меня манило.
- Зачем ты так цепляешься за жизнь? – голос почти слился с гудением лампы дневного света над моей кроватью.
Я вздрогнула.
Я с трудом повернула голову.
В больничной палате – мире бледной зелени и стерильной белизны, где даже окно заклеили плёнкой и занавесили жалюзи – он казался кровоточащей раной. Инородным элементом. Красно-чёрные одежды отливали шёлковым блеском, тёмные глаза внимательно следили за мной.
- Кто ты? – прошептала я.
- Твоё упрямство меня восхищает, - он подошёл ближе; движения его были мягки и вкрадчивы. – Многие молили о смерти, когда жизнь била их куда меньше.
Мне это кажется, думала я, глядя на его улыбку, бордовую, как розы. Меня предупреждали, что могут быть галлюцинации. Этого не может быть.
Он остановился у изголовья моей кровати, глядя на меня сверху вниз.
- А вот твоя соседка особо не упорствовала. Видимо, её чаша терпения была куда меньше, - добавил он. – Но ты… - он склонил голову набок, - а ведь дальше будет только хуже. Поверь.
Я моргнула.
Я не знала, кто он. Но мне не нравилось, что он находится в моей палате.
- Уходи, - хрипло проговорила я.
- Уйду. Твоё время ещё не пришло, - он протянул руку – с длинными тонкими пальцами, с длинными аккуратными ногтями. Я вздрогнула, ожидая прикосновения – но он лишь провёл ладонью вдоль моей щеки, не касаясь. – Может, всё-таки скажешь: что тебя держит? После предательства жениха, после предательства подруг, после всей этой боли?
Я молчала.
- Я мог бы прекратить всё это, - его голос обволакивал слух тёплой сонной пеленой. – Больше не будет боли. Никакой. Никогда. Только покой, - его рука потянулась к моим волосам, будто желая поправить выбившуюся прядку – и вновь застыла, не смея коснуться. – Ты сама об этом думаешь. Просто боишься пожелать.
Я сглотнула.
- Уходи, - повторила я, и в этот раз голос мой был твёрдым.
Он не ответил: лишь улыбнулся. Потом отвернулся и прошёл куда-то к окну, и длинные рукава его одежд летели за ним крыльями алой бабочки.
Я не видела сам миг его исчезновения – но в следующий миг его в палате уже не было.
В тот день, когда я услышала его в четвёртый раз, родители ко мне не пришли.
Зато пришёл кое-кто другой.
- Привет, Сашка! – тряхнув рыжими хвостиками, Катя поскреблась в стекло. – Как ты тут?
- Живу помаленьку, - я захлопнула крышку ультрабука и убавила звук телевизора, по которому показывали новости. Кое-как улыбнулась: грибок во рту мешал. – Ты как?
- Гипс сняли, - она гордо продемонстрировала мне свободную руку. – И рёбра вроде прошли совсем. Выписывают завтра.
- Здорово! Как ощущения?
- Хорошо, - она легко согнула и разогнула ладонь. – Наверное, скоро даже в музыкалку даже снова могу ходить.
- Здорово, - я криво улыбнулась, покосившись на собственные руки: с венами, покрасневшими и вздувшимися от тромбофлебита, и огромным синяком там, где раньше стоят катетер – его пришлось переставлять в ключицу.
- Хотя я бы с тобой местами поменялась. Мне-то это не очень нравится. Пианино то есть, - простодушно сказала Катя. Потом уставилась куда-то в пол, и губы её задрожали. – Но мама хотела, чтобы я её закончила… значит, нужно закончить.
- Верно, - я кивнула. – Тебе теперь за двоих нужно жить. За себя и за маму. Отец же будет вам с бабушкой помогать?
- Он и так помогает. Предлагал даже к себе забрать, но я не хочу. Нужна мне мачеха больно, - девочка скривилась. – И его никогда не прощу за то, что нас бросил.
- Так бывает, Катюш, - я тяжело вздохнула. – Твои хоть полюбовно разошлись. А иные жён бросают, когда они болеют… вот так же, как я.
- Ну, такие вообще не люди, а сволочи, - резюмировала Катя. Помолчала. – Хотя я вот думаю иногда: если бы папа от нас не ушёл, наверняка бы он нас тогда на дачу повёз. Он ведь дольше на машине ездил, папа. Сам бы маму в ливень такой за руль не пустил, - она неопределённо повела рукой. – Может, он бы и справился с управлением…
- Зачем гадать, что могло бы быть, - я отвела глаза, взглянув на телевизионный экран. – Так только тяжелее…
Я осеклась.
Новости успели закончиться, сменившись записью какого-то концерта. На огромной сцене со светодиодным экраном пели три девушки; музыкальное сопровождение обеспечивали электрогитары, ударные, фортепиано, скрипки, виолончели и флейты. Солистки – две блондинки и одна брюнетка, молодые и хорошенькие, в скромных белых платьях стиля ампир. Правда, чёрные кружевные митенки вносили некую дерзкую нотку в их облик.
Они были непохожи на обычные девичьи группы, развлекающие публику короткими юбками, эротичными танцами и бессмысленными текстами. Их музыка являла собой уникальное сочетание академичной мелодичности и эстрадной энергетики. Их песни затрагивали даже некие философские вопросы. Они всегда выступали вживую, безукоризненно чисто исполняя свои сложнейшие партии.
Они взяли лучшее от классики и «попсы» – и соединили это в одно. Я это знала.
Потому что это была моя идея.
- О, это же «Магия»! – оживилась Катя. – Можешь громче сделать? Я их люблю.
Я смотрела на экран, и мне хотелось подняться с кровати и разбить телевизор об стену.
Блондинок звали Лёля и Леся. Они были моими одноклассницами ещё по музыкальной школе, и ещё в тринадцать лет я придумала название для нашей будущей группы. Мне надоело, что от российских девчачьих групп вянут уши; я хотела создать что-то особенное. Что-то действительно хорошее. И при этом популярное – чтобы люди слушали нормальную музыку не только на канале «Культура».
Песни писала Лёля – наш альт. Я сочиняла тексты и отвечала за сопрано, ну а Лесе предназначалась партия меццо. Нам было всего по пятнадцать лет, когда мы начали сложный путь, который в итоге привёл «Магию» к контракту с известным продюсером. И никакой постели. Да, родители Леси задействовали кое-какие связи – но в остальном всё по-честному.
Только вот на момент контракта «мы» уже не существовало.
Это я должна была стать третьей. Я, а не какая-то посторонняя девчонка, у которой оказался достаточно хороший голос, чтобы вытягивать партию, написанную специально для меня.
- …Саш?
- А, сделать громче, - я не без усилия отвела взгляд, наконец обратив внимание на Катю. – Сейчас, пульт най…
Я осеклась: девочка смотрела куда-то в дальний угол моей палаты, и по лицу её разливалась смертная бледность.
А потом она вдруг вскочила и забарабанила кулаками по пластику.
- Убирайся! – заорала Катя.
- Кать, ты что… - я проследила за её взглядом – но в комнате не было никого, кроме меня. – Что ты делаешь?!
- Я видела его!
- Кого?
- Человека в красном!
Гадкий испуганный холод сковал плечи и сполз на спину.
Я поняла, кого она имеет в виду.
Катя, тяжело дыша, шагнула к двери моей палаты.
- Что ты делаешь? – я в панике привстала с кровати, несмотря на подкашивающиеся ноги. – Тебе сюда нельзя!
- Надо уходить отсюда! – она порывисто потянулась к дверной ручке. – Подожди, я тебе помогу!
Медсёстры с пакетом крови для переливания вошли как раз вовремя.
Короткие вскрики, шлепок пакетов об пол – и Катю, уже открывавшую дверь, схватили в охапку.
- Нет! Стойте! – девочка визжала и брыкалась, отчаянно вырываясь из рук, волочащих её в коридор. – Ей нельзя там оставаться! Человек… человек в красном… Он приходил за мамой, в машине, когда она…
А потом дверь закрылась, и мне оставалось только смотреть, как кровь из упавшего пакета медленно затягивает пол алой пеленой.
Цвета его одежд.
- IV -
Когда я услышала его в четвёртый раз, я уже знала, что он реален.
Той ночью – после визита Кати – я лежала, периодически проваливаясь в странный поверхностный сон. После переливания крови я чувствовала себя немного бодрее, чем тем же утром; только рот, затянутый творожистым грибковым налётом, местами сменявшимся кровоточащими язвочками, досаждал.
- Всё ещё считаешь меня галлюцинацией? – донеслось до меня из дальнего угла.
Я посмотрела на него.
Сейчас он казался куда более реальным, чем всё вокруг. Будто вся палата и я сама – лишь бледные тени, отголоски какого-то из моих снов; а он – единственное, что было здесь настоящим.
Я моргнула.
Я почти поняла, что к чему. После Катиных слов.
Только поверить в это было слишком трудно.
- Катя видела… в машине… тебя, - зачем-то прошептала я.
- Катя умирала. Сотрясение мозга, открытый перелом руки, три сломанных ребра, пробитое лёгкое… - я слышала, как он приближается. – В таком состоянии увидишь что угодно.
Я слышала, как он приближается – и хотела, но не могла его остановить.
Могла только беспомощно пробормотать:
- Я… не хочу умирать.
- Почему? – его голос прозвучал совсем рядом. – Ты так и не ответила мне тогда.
Я промолчала.
«Твоё время ещё не пришло», - повторяла я про себя монотонную сутру. Так он сказал.
Мне нечего бояться.
- Очень многие на этом этаже хотят уйти, - заговорил он, не дождавшись ответа. – Кто-то – потому, что дома их никто не ждёт. Кто-то – потому, что считает, что уже измучил тех, кто ждёт. Кто-то – потому, что дружба и любовь на поверку болезнью оказалась лишь маской… такие, как ты.
Я молчала.
- А ты ведь верила ему. Даже когда ты поступила в Гнесинскую академию, а он в парижскую консерваторию, - он присел на стул рядом с кроватью, откинувшись на спинку. – Он же обещал, что через год вы поженитесь, и он вернётся в Россию. Его родители были против, но за год они, конечно, обязательно одумались бы… так он говорил, верно?
Я молчала.
- Расстояние начало сказываться почти сразу. Общаться стали меньше, темы для разговоров находились не сразу… обычное дело. А в декабре, перед первой сессией, тебя положили в больницу, - он улыбнулся. – Но он приехал только в январе. Не было денег на билет. Так он говорил… хотя на самом деле сразу по приезду стал довольно много времени проводить с одной своих новых однокурсниц. Я бы сказал, слишком много для чужого жениха, - он закинул ногу на ногу, подпер подбородок рукой, внимательно наблюдая за моим лицом. – А ты продолжала верить.
Я молчала.
Молчала.
Молчала.
- И, когда он всё-таки приехал, ты как раз восстанавливалась после первого высокодозного курса… - он склонился ближе, пристально вглядываясь в мои глаза – читая в них немую мольбу, немой вопрос. – Да, я знаю. И то, что было дальше, в этой самой палате – знаю.
Я прикрыла глаза. Мотнула тяжёлой, казалось, тонну весившей головой.
Я вспомнила. То, что отчаянно хотела бы забыть.
- …ну ты же сама понимаешь, - васильковый взгляд Пашки пропитан какой-то брезгливой жалостью. Светлые кудри небрежно взъерошены, тень от ресниц падает на щёки. Я не раз думала, что, обряди его в платье – и из него выйдет очень симпатичная девочка. Пожалуй, даже симпатичнее меня. – Как твоему жениху, мне следовало бы быть рядом с тобой, но я не могу бросить учёбу. Не могу подвести родителей. Так что… сейчас из меня плохая поддержка.
- Ты…
Я знала, что он видит: лысый скелет, обтянутый жёлтой кожей. Брови и ресницы почти вылетели, руки – сплошь синяки и гематомы. Грибок во рту из-за стекла не видно – зато отлично слышно, как я едва ворочаю языком, пытаясь что-либо сказать.
Жалкое зрелище, в общем.
Наверное, если бы я была на его месте, я бы тоже такое бросила.
- Ты… ты меня бросаешь?
- Я бы сказал так: я хочу сделать перерыв в наших отношениях, - сухо поправляет он. – Я понял, что поторопился с нашей помолвкой. Родители были правы, мы ещё слишком молоды. Мне нужно время на раздумье.
- Время? – глаза затягивает радужный туман. – Ты… я в таком… состоянии, а ты…
- Ну не надо плакать, - он поморщился. – Не делай из меня злодея из бульварных романов, ладно? В конце концов, я тебе ничем, фактически, не обязан. Предложения твоим родителям я не делал. Вместе не спали – сама настаивала, чтобы до свадьбы ни-ни. Да, я хотел на тебе жениться, но теперь понимаю, что мне нужно подумать. Я чувствую, что моё отношение к тебе изменилось… но, может, всё ещё и наладится, - фальшь в его улыбке режет, как неверная нота. – Я не хочу давать тебе ложную надежду. Да, я мог бы сейчас сделать скидку на твою болезнь и делать вид, что всё по-прежнему… но зачем? Чтобы потом окончательно разлюбить и бросить? Это было бы подло с моей стороны. Так что тебе лучше считать себя свободной.
Он смотрит на меня, ожидая реакции – а я не знаю, смеяться мне или плакать.
Смеяться или плакать тому, что за два года наших отношений я не разглядела, каков мой жених на самом деле?
- Но я очень дорожу тем, что между нами было. И в любом случае останусь твоим другом, - добавляет он. – Можешь всегда рассчитывать на мою поддержку. Пиши, и я отвечу.
Я молча киваю.
И уже сейчас знаю, что никогда ему не напишу…
- Но у тебя остались подруги, - продолжил он. – Подруги и любимое дело. То, ради чего стоило поскорее выздороветь. В узких кругах вас уже любили, в более широких – уже заметили. Оставалось совсем чуть-чуть до желанного контракта, и тут – такой диагноз. Но ничего страшного, ты ведь выздоровеешь, и вы продолжите свой путь к мировой известности… ты ведь в это верила?
- Не надо, - прошептала я.
- А потом они в очередной раз тебя навестили. Для серьёзного разговора, - я слышала, как он улыбнулся. – Для тебя это было очень неожиданно? Странно. Могла бы сама догадаться. Зачем рушить судьбу всей группы, если можно просто найти тебе замену?
- …Саш, прости, но… - Лёля неловко комкает в руках букет белых роз, предназначавшийся мне – который нельзя проносить в асептический блок, - ты же сама понимаешь…
- Мы ведь так долго к этому шли, - добавляет Леся. – Все мы. Втроём.
- Конечно. – Я лежу на опостылевшей уже больничной кровати; мои глаза сухи, мой голос мёртв. – Понимаю.
Я снова смотрю на бумажки с печатями, которые они передали мне: разрешение на использование моих текстов.
Разрешение, для которого нужна только моя подпись.
- Я рада, что вам предложили этот контракт, - я тихо откладываю бумаги на тумбочку – и в глазах Леси появляется тревога. – И когда первый концерт?
- Через полгода. Хотят сделать какое-то грандиозное шоу, чтобы народ клюнул, - Леся небрежно отбрасывает с глаз длинную чёлку. Потом широко улыбается. – Если выйдешь к тому времени, билет в первый ряд тебе обеспечен.
- Билет… - я медленно поднимаю глаза. – Значит, петь с вами мне уже заказано?
Подруги переглядываются. В их взглядах – пристыженность клептоманов, схваченных за руку.
- Понимаешь, эта девушка, ну, твоя замена… она чья-то родственница, - мямлит Лёля, - и её отец как раз выступит отчасти спонсором…
- Может, если выйдешь, поговорим о том, чтобы добавить четвёртого, - бодро говорит Леся.
А я вижу, что она лжёт.
Хотя бы по этому маленькому словечку «если».
- Понятно, - я отворачиваюсь к стенке. – Что ж, поздравляю.
Я слышу за спиной неловкое молчание.
- Саш, - в голосе Леси проскальзывает раздражение, - ну что ты как маленькая! Семеро одного не ждут.
- Не надо, - но голос Лёли слишком тих.
- Даже если ты выздоровеешь, куда тебе на сцену после… - я знаю, что Леся окидывает меня взглядом, пытаясь подобрать нужное слово, - …после такого? Ежу понятно, что о карьере придётся забыть!
