— Что-то вроде того, что мы можем долго жить, но так и не понять — зачем? — я подняла на него глаза. Его брови изогнулись.
— Экзистенциальный кризис? Ого. Тебе, может быть, гулять побольше?
Я сделала неопределенный жест, показывая на саму себя.
— Просто разные мысли. В голове.
— Это очень хорошее уточнение. В голове, — нечестно насмехаться над бедной маленькой девочкой.
— К примеру, если мы живем – то мы должны показать, что достойны этого? То, что люди делают со своими жизнями — это же неправильно.
Зачем я это сказала? Теперь Алмаз буравил меня своим взглядом, будто трепанацию делал, а я и не против. Он терял кого-то?
Мимо нас, не соблюдая скоростной режим, и даже не глядя ни на дорогу, ни на прохожих, промчалась компания подростков. Можно было бы делать ставки, на каком из поворотов они все-таки расшибутся в лепешку. Чего это стоит?
— Чувство долга перед умершими? – он тоже проводил их глазами.
— …Да, наверное. Как будто можно показать им, что они умерли не зря. — последнее я добавила в полтона.
— Но ведь на то, что мы живы, факт их смерти не оказал никакого влияния. Мы были бы точно так же живы, если бы выжили и они. Мы не забрали их долю лекарства, которой их можно было бы спасти. Они не прикрыли нас грудью, сознательно пожертвовав собой. Это не игра на выбывание, и не перетягивание каната.
Мне это показалось чуть ли не богохульством. В школе он тоже высказывает такие мысли?
— Я хочу сказать, что многие считают бессмертие даром. Но не ценностью, а сертификатом без суммы и срока годности. И тратят его бездумно на все то, на что в обычной жизни и не решились бы. И ладно бы это было во имя эксперимента, или открытий – но чаще всего это же просто глупость!
— Люди потеряли страх, — чуть помолчав, добавляю я. Алмаз подхватывает, развивает мысль.
— Это, все это, похоже на годовалого ребенка. Детям искусственно прививают страх, чтобы обозначить безопасные рамки их жизни. Бессмертным людям это тоже нужно делать. На заре бессмертия, когда столько еще не верящих, не осознающих свое могущество над природой, свою уникальность, свой шанс. Пробующих тонкий лед на прочность (а там не весенняя подтаявшая корочка – там айсберг), пытаются куснуть и так, и эдак, и с какого бы боку удобнее – как они все милы и наивны. Кто осознает, кто понимает этот новый виток эволюции, человеческого естества, новой эры, новых законов. Границы раздвигаются, падают шоры, исчезает страх – и тормоза исчезают вместе с ним. Это уже атавизм, ненужный сдерживающий фактор, аппендикс, воспаленный годами неудачного воспитания и детских травм множества поколений. Как никогда предыдущий опыт мал, мелок и критикуем. Не потому ли так много тех, кто придерживается прежних традиций, пытаясь сохранить все то, что так долго было дорого, приятно и понятно?
Кто мешает нам испытать себя, пройти инициацию и вступить – не телом, ибо оно уже там, но уверовавшим духом – в число истинно бессмертных?
Он вещал, как пастырь, и я уже была в его храме. Будто не дорога тут была, а трибуна. И, запалившись, Алмаз не сразу понял, сколько кровоточащих струн он сумел так грубо задеть. Не сразу. Мои плечи опустились, будто вспомнив свой давешний груз.
— Извини, — его речь оборвалась. По его вздымающейся груди и горящим глазам было видно, что еще не все, что так ясно простиралось на перед его глазами, сумело облечься в слова.
— Я лишь хотел сказать, что, когда ничто не может помешать, можно пронаблюдать естественный ход вещей, поставить идеальный эксперимент. Посмотреть на развитие личности и человечества в вакууме, увидеть и воплотить все возможности, пока не истощатся абсолютно все доступные нам ресурсы и не сработает кнопка "выкл" сама по себе. Кнопка, до которой никто до этого не мог дотянуться, прерывая цепочку домино сразу после падения всего лишь десятка костяшек.
— Это, — я запнулась, — это же как прыжок в пустоту. Нет, не так. Не в пустоту – в туман. Предел – он же все равно есть, так? Эта самая кнопка, про которую ты говоришь, окончательное исчерпание ресурсов. Просто он теперь дальше, и его не видно. Но в итоге ты все равно наткнешься на него. Но скорость уже так высока, что не успеешь затормозить.
— Тогда это будет лишь вспышка. …Как думаешь, Вера ищет её?
— Нет, — мой голос потух, — она ищет предел. Там, на старом месте. И все еще боится его там найти. …Как думаешь, у бессмертного человечества есть шанс? — я хотела уйти с этой темы.
— Шанс на что? Выжить? Безусловно. Пока кто-то по гениальности, дурости или случайности не найдет способ все это прекратить. Развиться же – шанс очень небольшой.
— А вот представь еще, — спросила я после паузы, — что животные тоже стали бессмертными?..
Алмаз посмотрел на меня, и через мгновение рассмеялся. Заразно так.
— Я понимаю, к чему ты клонишь.
— Правда?
— Людям пришлось бы стать вегетарианцами. Так? Всем! Как много людей и конфессий увидят в этом Божий промысел? — он все еще хохотал.
— Или пришлось бы изобрести искусственный заменитель в больших объемах.
— Да, люди бы вряд ли в одночасье смирились с потерей такой большой доли пропитания. Возможно, стали бы искать незараженные образцы, или попытались бы их вывести. …Или да, наконец бы пришли к самому логичному решению.
— Убийству?
Алмаз кивнул.
— А там и до убийства людей – один шаг.
— И мы бы вернулись к тому же, с чего все это и началось.
Мы пили кофе. Термос в ним нашелся у Алмаза в рюкзаке. Я настолько сильно стучала зубами, что тому даже пришлось одолжить мне куртку. (Рассказать кому – не поверят. Ну я никому и не расскажу. Моё!) Я нарочно выбрала неверную дорогу. Самую длинную.
— Знаешь, — сказала я, — а это не так уж и плохо.
Небо после дождя так и не посветлело. Наоборот, тучи опустились ниже, и казалось, дождь сейчас повторится. Но дождя не было.
С неба, в первый раз за эту осень, пошел снег. Маленькие снежинки, легкие, они смогли бы покоиться на потоках воздуха, тихо, нехотя, опускались на землю. Я поймала языком одну. В глазах Алмаза заплясали искорки.
— Что? — недоумевая, спросила я. Как же близко он стоит!
— Солнечка растопит снег, — неожиданно, как будто в пустоту, сказал он. Меня это изумило еще больше. — Слышал однажды, как тебя так называет твоя сестра. Тебе это очень подходит!
Он и мысли читает, и суперслухом обладает! Несмотря на стучащие зубы, мне захотелось залезть в холодильную камеру. Может, хоть там не так заметно будет мои пылающие щеки. (Что там еще из суперсил в заначке? Бессмертие? Ха-ха.)
Алмаз, по-видимому, тоже почуял этот момент. Его немного расфокусированный взгляд сосредоточился на мне. Несколько секунд мы молчали. В воздухе смешивался пар от нашего дыхания. Колыхнулась зыбкая грань реальности, решая, отступить ей перед грёзой, или нет. Но затем он покачал головой, как будто вслед собственным мыслям, и искорки в его глазах потухли. Все романтичное непременно грустно.
— Пойдём, — сказал он, — я провожу тебя до дома.
Зззз. Это не снежинки, это белые пчелы. Я люблю снег.
Первым раздался не стон. С губ Веры, очень тихо, но, тем не менее, довольно отчетливо, донесся ряд изощренных по своей форме ругательств. Это при этой девочке я старательно замолкала каждый раз, когда хотелось сказать "идиот"? Пожалуй, чуть позже нам надо будет поговорить с ней об этом. Хочу обогатить свой словарный запас.
— Это ж надо так невпихучиться! Вот дурийло! Кретинка неумная! Что болит больше - нахрен зи дойч, билят... мои раны! Твою ж вашумать, гондолы в мадриды, как же, сволочь блохастая, больно!..
Вера приподнялась на руках, от натуги они дрожали. Сделав еще одно усилие, она села на землю. Штырь, пронзивший ее ранее, теперь служил Вере опорой, оставляя на руке аппликацию кровавых разводов. При ее первых движениях, из раны, еще только начавшей закрываться, снова полилась кровь. Ярким, рубиновым на солнце, пульсирующим потоком. Как будто сомневаясь, что нужно это делать, Вера зажала ее ладонями. Позже пульсация ушла и остался скромный ручеек. Вера как завороженная смотрела на него, струящийся сквозь ее пальцы.
Не забывая тихонько материться. Монотонно, под нос, будто молитву читала.
Ее взгляд никак не мог сфокусироваться хоть на чем-то. Она переводила его с одного предмета на другой, с берега — на обломки моста, с мотика — на свои окровавленные руки, но прошло довольное длительное время, прежде чем в ее глазах стала появляться осмысленность.
— Ну что, — спросила я, — понравилось? — я была очень зла. Впервые за все эти годы я не испугалась за сестру, а разозлилась на нее. Не потому ли, что в первые же я сама была вовлечена в ее игры? Впервые во мне взыграл не страх за близкого человека, а страх за себя саму. Эгоистичное чувство самосохранения. Как бы ни пыталась притупить его эволюция, оно было зашито слишком глубоко, в самую человеческую суть. Какое право имела эта идиотка так щедро распоряжаться моей жизнью?! Ища смерти, навязывать ее мне? Использовать меня как кота, несчастное бесправное животное, которого хозяйка тащит за собой на тот свет, потому что боится ступить за эту грань одна? В желудке дико урчало. Уже у нас обеих. Срочно нужна еда, много еды! Организм требовал ресурсов для восстановления сил. Но я не двигалась с места. Я сверлила взглядом Веру.
Но она никак не отреагировала на мои слова. В ее голове мешались возможное и невозможное, сны и реальность, и, пока картинка, слой за слоем, плавно не улеглась перед ее мысленным взором, пока, наконец, не совпали все узоры и линии, пока решение головоломки не предстало перед ней во всем своем устрашающем великолепии, каждый ее вздох был осторожен и недоверчив, дабы не потревожить ни один пласт выстраивающегося заново мироздания.
А затем плечи Веры затряслись. Сначала тихонько, мелкой знобящей дрожью, а потом все сильнее и сильнее, будто в противовес почти угасшему кровавому ручейку. Её руки взлетели и тут же упали на колени, и только теперь до меня донеслись странные всхлипы. Неужели она сожалеет о случившемся? Волосы заслоняли ее лицо, но тут Вера откинула голову, и я, с изумлением, поняла, что она смеется. Хохочет, морщится от боли, и снова хохочет, ежесекундно меняя на лице маски изумленного счастья и болезненной досады.
— Соня! Сонечка! – выпалила она наконец между приступами. — Мы же бессмертны! Ты понимаешь?! Мы же, мы все, на самом деле, взаправду, бессмертны!
Эх, Вера! Кто же тебя так назвал то?..
— Экзистенциальный кризис? Ого. Тебе, может быть, гулять побольше?
Я сделала неопределенный жест, показывая на саму себя.
— Просто разные мысли. В голове.
— Это очень хорошее уточнение. В голове, — нечестно насмехаться над бедной маленькой девочкой.
— К примеру, если мы живем – то мы должны показать, что достойны этого? То, что люди делают со своими жизнями — это же неправильно.
Зачем я это сказала? Теперь Алмаз буравил меня своим взглядом, будто трепанацию делал, а я и не против. Он терял кого-то?
Мимо нас, не соблюдая скоростной режим, и даже не глядя ни на дорогу, ни на прохожих, промчалась компания подростков. Можно было бы делать ставки, на каком из поворотов они все-таки расшибутся в лепешку. Чего это стоит?
— Чувство долга перед умершими? – он тоже проводил их глазами.
— …Да, наверное. Как будто можно показать им, что они умерли не зря. — последнее я добавила в полтона.
— Но ведь на то, что мы живы, факт их смерти не оказал никакого влияния. Мы были бы точно так же живы, если бы выжили и они. Мы не забрали их долю лекарства, которой их можно было бы спасти. Они не прикрыли нас грудью, сознательно пожертвовав собой. Это не игра на выбывание, и не перетягивание каната.
Мне это показалось чуть ли не богохульством. В школе он тоже высказывает такие мысли?
— Я хочу сказать, что многие считают бессмертие даром. Но не ценностью, а сертификатом без суммы и срока годности. И тратят его бездумно на все то, на что в обычной жизни и не решились бы. И ладно бы это было во имя эксперимента, или открытий – но чаще всего это же просто глупость!
— Люди потеряли страх, — чуть помолчав, добавляю я. Алмаз подхватывает, развивает мысль.
— Это, все это, похоже на годовалого ребенка. Детям искусственно прививают страх, чтобы обозначить безопасные рамки их жизни. Бессмертным людям это тоже нужно делать. На заре бессмертия, когда столько еще не верящих, не осознающих свое могущество над природой, свою уникальность, свой шанс. Пробующих тонкий лед на прочность (а там не весенняя подтаявшая корочка – там айсберг), пытаются куснуть и так, и эдак, и с какого бы боку удобнее – как они все милы и наивны. Кто осознает, кто понимает этот новый виток эволюции, человеческого естества, новой эры, новых законов. Границы раздвигаются, падают шоры, исчезает страх – и тормоза исчезают вместе с ним. Это уже атавизм, ненужный сдерживающий фактор, аппендикс, воспаленный годами неудачного воспитания и детских травм множества поколений. Как никогда предыдущий опыт мал, мелок и критикуем. Не потому ли так много тех, кто придерживается прежних традиций, пытаясь сохранить все то, что так долго было дорого, приятно и понятно?
Кто мешает нам испытать себя, пройти инициацию и вступить – не телом, ибо оно уже там, но уверовавшим духом – в число истинно бессмертных?
Он вещал, как пастырь, и я уже была в его храме. Будто не дорога тут была, а трибуна. И, запалившись, Алмаз не сразу понял, сколько кровоточащих струн он сумел так грубо задеть. Не сразу. Мои плечи опустились, будто вспомнив свой давешний груз.
— Извини, — его речь оборвалась. По его вздымающейся груди и горящим глазам было видно, что еще не все, что так ясно простиралось на перед его глазами, сумело облечься в слова.
— Я лишь хотел сказать, что, когда ничто не может помешать, можно пронаблюдать естественный ход вещей, поставить идеальный эксперимент. Посмотреть на развитие личности и человечества в вакууме, увидеть и воплотить все возможности, пока не истощатся абсолютно все доступные нам ресурсы и не сработает кнопка "выкл" сама по себе. Кнопка, до которой никто до этого не мог дотянуться, прерывая цепочку домино сразу после падения всего лишь десятка костяшек.
— Это, — я запнулась, — это же как прыжок в пустоту. Нет, не так. Не в пустоту – в туман. Предел – он же все равно есть, так? Эта самая кнопка, про которую ты говоришь, окончательное исчерпание ресурсов. Просто он теперь дальше, и его не видно. Но в итоге ты все равно наткнешься на него. Но скорость уже так высока, что не успеешь затормозить.
— Тогда это будет лишь вспышка. …Как думаешь, Вера ищет её?
— Нет, — мой голос потух, — она ищет предел. Там, на старом месте. И все еще боится его там найти. …Как думаешь, у бессмертного человечества есть шанс? — я хотела уйти с этой темы.
— Шанс на что? Выжить? Безусловно. Пока кто-то по гениальности, дурости или случайности не найдет способ все это прекратить. Развиться же – шанс очень небольшой.
— А вот представь еще, — спросила я после паузы, — что животные тоже стали бессмертными?..
Алмаз посмотрел на меня, и через мгновение рассмеялся. Заразно так.
— Я понимаю, к чему ты клонишь.
— Правда?
— Людям пришлось бы стать вегетарианцами. Так? Всем! Как много людей и конфессий увидят в этом Божий промысел? — он все еще хохотал.
— Или пришлось бы изобрести искусственный заменитель в больших объемах.
— Да, люди бы вряд ли в одночасье смирились с потерей такой большой доли пропитания. Возможно, стали бы искать незараженные образцы, или попытались бы их вывести. …Или да, наконец бы пришли к самому логичному решению.
— Убийству?
Алмаз кивнул.
— А там и до убийства людей – один шаг.
— И мы бы вернулись к тому же, с чего все это и началось.
Мы пили кофе. Термос в ним нашелся у Алмаза в рюкзаке. Я настолько сильно стучала зубами, что тому даже пришлось одолжить мне куртку. (Рассказать кому – не поверят. Ну я никому и не расскажу. Моё!) Я нарочно выбрала неверную дорогу. Самую длинную.
— Знаешь, — сказала я, — а это не так уж и плохо.
Небо после дождя так и не посветлело. Наоборот, тучи опустились ниже, и казалось, дождь сейчас повторится. Но дождя не было.
С неба, в первый раз за эту осень, пошел снег. Маленькие снежинки, легкие, они смогли бы покоиться на потоках воздуха, тихо, нехотя, опускались на землю. Я поймала языком одну. В глазах Алмаза заплясали искорки.
— Что? — недоумевая, спросила я. Как же близко он стоит!
— Солнечка растопит снег, — неожиданно, как будто в пустоту, сказал он. Меня это изумило еще больше. — Слышал однажды, как тебя так называет твоя сестра. Тебе это очень подходит!
Он и мысли читает, и суперслухом обладает! Несмотря на стучащие зубы, мне захотелось залезть в холодильную камеру. Может, хоть там не так заметно будет мои пылающие щеки. (Что там еще из суперсил в заначке? Бессмертие? Ха-ха.)
Алмаз, по-видимому, тоже почуял этот момент. Его немного расфокусированный взгляд сосредоточился на мне. Несколько секунд мы молчали. В воздухе смешивался пар от нашего дыхания. Колыхнулась зыбкая грань реальности, решая, отступить ей перед грёзой, или нет. Но затем он покачал головой, как будто вслед собственным мыслям, и искорки в его глазах потухли. Все романтичное непременно грустно.
— Пойдём, — сказал он, — я провожу тебя до дома.
Зззз. Это не снежинки, это белые пчелы. Я люблю снег.
***
Первым раздался не стон. С губ Веры, очень тихо, но, тем не менее, довольно отчетливо, донесся ряд изощренных по своей форме ругательств. Это при этой девочке я старательно замолкала каждый раз, когда хотелось сказать "идиот"? Пожалуй, чуть позже нам надо будет поговорить с ней об этом. Хочу обогатить свой словарный запас.
— Это ж надо так невпихучиться! Вот дурийло! Кретинка неумная! Что болит больше - нахрен зи дойч, билят... мои раны! Твою ж вашумать, гондолы в мадриды, как же, сволочь блохастая, больно!..
Вера приподнялась на руках, от натуги они дрожали. Сделав еще одно усилие, она села на землю. Штырь, пронзивший ее ранее, теперь служил Вере опорой, оставляя на руке аппликацию кровавых разводов. При ее первых движениях, из раны, еще только начавшей закрываться, снова полилась кровь. Ярким, рубиновым на солнце, пульсирующим потоком. Как будто сомневаясь, что нужно это делать, Вера зажала ее ладонями. Позже пульсация ушла и остался скромный ручеек. Вера как завороженная смотрела на него, струящийся сквозь ее пальцы.
Не забывая тихонько материться. Монотонно, под нос, будто молитву читала.
Ее взгляд никак не мог сфокусироваться хоть на чем-то. Она переводила его с одного предмета на другой, с берега — на обломки моста, с мотика — на свои окровавленные руки, но прошло довольное длительное время, прежде чем в ее глазах стала появляться осмысленность.
***
— Ну что, — спросила я, — понравилось? — я была очень зла. Впервые за все эти годы я не испугалась за сестру, а разозлилась на нее. Не потому ли, что в первые же я сама была вовлечена в ее игры? Впервые во мне взыграл не страх за близкого человека, а страх за себя саму. Эгоистичное чувство самосохранения. Как бы ни пыталась притупить его эволюция, оно было зашито слишком глубоко, в самую человеческую суть. Какое право имела эта идиотка так щедро распоряжаться моей жизнью?! Ища смерти, навязывать ее мне? Использовать меня как кота, несчастное бесправное животное, которого хозяйка тащит за собой на тот свет, потому что боится ступить за эту грань одна? В желудке дико урчало. Уже у нас обеих. Срочно нужна еда, много еды! Организм требовал ресурсов для восстановления сил. Но я не двигалась с места. Я сверлила взглядом Веру.
Но она никак не отреагировала на мои слова. В ее голове мешались возможное и невозможное, сны и реальность, и, пока картинка, слой за слоем, плавно не улеглась перед ее мысленным взором, пока, наконец, не совпали все узоры и линии, пока решение головоломки не предстало перед ней во всем своем устрашающем великолепии, каждый ее вздох был осторожен и недоверчив, дабы не потревожить ни один пласт выстраивающегося заново мироздания.
А затем плечи Веры затряслись. Сначала тихонько, мелкой знобящей дрожью, а потом все сильнее и сильнее, будто в противовес почти угасшему кровавому ручейку. Её руки взлетели и тут же упали на колени, и только теперь до меня донеслись странные всхлипы. Неужели она сожалеет о случившемся? Волосы заслоняли ее лицо, но тут Вера откинула голову, и я, с изумлением, поняла, что она смеется. Хохочет, морщится от боли, и снова хохочет, ежесекундно меняя на лице маски изумленного счастья и болезненной досады.
— Соня! Сонечка! – выпалила она наконец между приступами. — Мы же бессмертны! Ты понимаешь?! Мы же, мы все, на самом деле, взаправду, бессмертны!
Эх, Вера! Кто же тебя так назвал то?..
